Цитаты из книги «Три возраста Окини-сан. Том 1», страница 4

Наша страна в кольце морей и океанов, а морской язык остается для нас языком иностранным. Пора бы и привыкнуть… Я не раз выступал в печати и заведомо знаю, что, если в тексте мною употреблено слово «репетовать» (то есть – повторять сигнал), газета обязательно исправит «репетацию» на «репетицию», а эскадренный миноносец переделают в «эскадронный».

Где же предел женской и материнской любви?

- Это невыносимо, наконец! Спустить вельбот на воду, подвахтенным на весла... Срочно доставить кота в Кронштадт!

Ему отвечали, что сделать это никак нельзя:

- Сообщение с берегом нам строго запрещено.

- Так это же - н а м, а коту кто запретит?..

Ходил анекдот, будто в английских газетах давали с русско-японского фронта такую информацию: «Вчера на рассвете японские солдаты с бравыми возгласами: «Хэйка банзай!» (что означает: «Да здравствует микадо!») бросились в атаку на русские позиции. Русские солдаты со свирепым воплем: «Опять-туихмать!» (что тоже означает: «Да здравствуем император!» успешно отбили японскую атаку)».

Нам, миноносникам, – вперед!

И что там рифы, что туманы?

Приказ в машину – полный ход,

А денег полные карманы.

Спешим на самых острых галсах

В разрывах пламени и дыма.

Поправим перед смертью галстук

И выпьем за своих любимых.

Погибнем от чего угодно,

Но только б смерть не от тоски.

Нет панихиды похоронной,

Как нет и гробовой доски:

Что лучше пламенных минут,

Чем наша гибель в этой стуже?

И только женщины взгрустнут,

Слезу пролив тайком от мужа.

Но, даже мертвые, вперед

Стремимся мы в отсеках душных,

Живым останется почет,

А мертвым орденов не нужно…

Лежим на грунте, очень тихие,

А ведь ребята – хоть куда!

И нас от Балтики до Тихого

Качает мутная вода.

Нищие обычно говорят: "Что бог даст"; во Владивостоке говорили: "Что флот даст". Флот давал все.

«Пролог XX века — это пороховой арсенал, а эпилог его — барак Красного Креста!» По всей великой стране, утонувшей в снежных сугробах, отстучали ходики в избах крестьян, откуковали кукушки в мещанских домиках на окраинах городов, хрипло и сдавленно отзвенели бронзою напольные часы в дворянских усадьбах — век XX вступил в свои права. Пулеметы расставлены, колючая проволока растянута. Дети, рожденные в эту ночь, будут баловаться картинками броненосцев, спешащих в Цусиму, они вырастут в огне мировой и гражданской войн, им стоять насмерть в 1941 году…»

В переулке за дачною станцией,

Когда пели вокруг соловьи,

Гимназисточка в белых акациях

Мне призналась в безумной любви.

О, неверная! Где же вы, где же вы?

И какой карнавал вас кружит?

Вспоминаю вас в платьице бежевом.

Вспоминаю, а сердце дрожит...О, неверная! Где же вы, где же вы?...

Всё прошло. Нас ничто не минует.

Но без вас жизнь печальна моя.

Кто ж теперь ваши руки целует?

И целует ли так их, как я?

Эти незабываемые ночи Иносы, пронизанные шумами теплых ливней, казалось, пропитались словами любви, всегда ненасытной в молодости. Не было случая, чтобы японка не проводила Коковцева до корабельного трапа, а, вернувшись с клипера, мичман всегда заставал ее ожидающей встречи. Иногда казалось, что Окини-сан живет исключительно ради любви к нему. — Я не знаю, как это тебе удается, — сказал однажды Коковцев, — но ты, сама того не замечая, сделала все-все, чтобы я уже не мог обходиться без тебя. Это правда!

Вдвоём или своим путём,

И как зовут, и что потом -

Мы не спросили ни о чём.

И не клянёмся, что до гроба.

Мы любим.

Любим оба...