Читать книгу: «Регрессия. Исповедь колдуна», страница 4

Глава 9.

Пытка закончилась, так и не начавшись. А ведь день уже был в самом разгаре – может, эта поездка в Москву будет не такой уж отвратительной, как представлялось в самом ее начале. Лысеющий врач по итогам всех обследований сделал вывод, что я – совершенно нормальный ребенок, а убедить маленькую впечатлительную девочку шагнуть в окно – не так уж сложно. Шепотом он добавил маме на ухо, но я все слышал: «Вы бы поговорили с сыном по душам. Они могли просто устроить шоу. Дети любят выдумывать ерунду и провозглашать себя волшебниками».

Пролетающие за окном трамвая машины, дома и пешеходы теперь казались не такими удручающе-серыми, как утром. Мир наполнился красками и жизнью, а я радостно вертел головой, стремясь успеть за потоком жизни. Учитель тоже был вполне доволен результатом, и лишь мама с подозрением поглядывала на меня. Она знала, все знала. И прекрасно понимала, что никакого шоу не было, я приказал – Маша исполнила, и такая участь ждет еще многих и многих людей. Но отправить любимого сына на принудительное лечение, пусть даже оно могло бы помочь, мама не могла.

Мы вышли из трамвая и направились к метро – прогулки по ветреной и холодной Москве сегодня не ожидалось, и я, не желая злить маму, согласился сразу же поехать домой. Да и перспектива вечером толкаться в переполненном вагоне меня совершенно не прельщала.

Мама крепко держала меня за руку, как всегда делала в городе, хотя площадь перед метро была практически пустой. Я присмотрелся и прочитал слово «Сокол» над входом.

– Ой! – воскликнул я. – Сокол и Беркут – это же почти одна и та же птица, да, мам?

– Почти, – подтвердила она.

– Значит, это метро почти в мою честь назвали! – Я гордо распрямился, как будто это и впрямь было так.

– Его назвали в честь деревни, которая здесь стояла, сюда цари на охоту приезжали, – задумчиво проговорила мама, вглядываясь куда-то поверх моей головы. – Игорек, давай, зайдем в одно место, тут недалеко.

– Конечно! – оживился я.

Прогулку по большому городу, пусть и вовсе не по центру, я бы в любом случае предпочел грохочущей электричке и поездке домой. Неладное я начал ощущать, когда прямо перед нами словно из-под земли выросли золоченые купола церкви. Я ощутил, как заметался во мне учитель, как грудь начала наливаться жаром, выплескивая пламя через край.

– Это Храм Всех Святых, – восторженно проговорила мама, глядя на священную громаду перед нами. – В молодости я иногда заглядывала сюда, когда только познакомилась с твоим папой.

Мы остановились у ворот, ведущих на покрытую метровыми сугробами нечищеную территорию, из глубины которой на меня смотрел самый обыкновенный храм с желтыми стенами и не слишком роскошными куполами. В ответ я смотрел на него и не смел пошевелиться. Пламя раздирало меня на части, но закричать я не мог. Не просто не мог себе этого позволить, а не имел физической возможности. Я словно прирос к земле.

Мама потянула меня за руку, а внутри неистово бился учитель.

– Мам, можно, я не пойду? – прохрипел я через силу.

– Почему? – На меня устремился внимательный испуганный взгляд.

– Ну, я не очень люблю церкви. Да и устал я, поехали домой!

– Игорь, ты не умеешь врать! – грозно произнесла мама. – Скажи честно, почему ты не можешь войти, и тогда мы уйдем.

– Он не дает… – прошептал я и заплакал.

– Отлично!

Дальше мир окутался туманом боли, страха и предательства. Мама подхватила меня на руки и поволокла на территорию. Я бился и кричал, пытаясь вырваться и сбежать, уползти с ненавистной земли. Со стороны сцена казалась тем, чем и являлась на самом деле, – одержимый дьяволом не мог переступить порог храма.

Я молил маму, чтобы она отпустила, положила хотя бы на землю, не приближала к этому зданию, зловещей божественной громадой истязавшему мою плоть. Но она была неумолима, лишь приговаривала, что изгонит из меня зло. Зло так не считало – учителю было мучительно и страшно, но сама по себе бессмертная черная душа ничего не чувствовала – вся боль, все страдания приходились на долю чувствительного восьмилетнего мальчишки, не понимавшего, зачем с ним так поступают.

Неужели мама не может смириться с тем, что я такой? Да, я не совсем обычный и не совсем нормальный. Я и сам это прекрасно понимаю. Но зачем тащить меня туда, где я вновь и вновь сгораю непотухающим пламенем? Неужели огня в моей жизни недостаточно?

Мама упорно волокла упирающегося сына в храм. Толкнув дверь, она извинилась перед Богом, что не может перекреститься, и внесла меня внутрь. Мой истошный вопль прокатился по пропахшему ладаном помещению с расписными стенами и погасил сотни свечей, еще секунду назад полыхающих под иконами. Мир крутился перед глазами – в голове стояли крики учителя, мои крики, крики какой-то подбежавшей женщины, которую я смутно различал в обхватившем меня беспамятстве.

– Убери его! – разорялась она. – Убери из святого места!

– Пожалуйста, позвольте нам остаться! – в слезах умоляла мама. – Бог должен ему помочь!

– Бога с ним нет, – отрезала женщина и вытолкала нас за дверь.

Я пил горячий сладкий чай из пластикового стаканчика в забегаловке напротив церкви и всхлипывал. Ощущение огня, струящегося по венам, уже покинуло меня, так же быстро, как и всегда. В общем-то, к нему я почти привык – учитель не оставлял выбора. А вот боль от маминого предательства не спешила отпускать. «Она – твой враг! – шептал голос в голове. – Если я покину тебя, ты умрешь. Ты хочешь умереть?» Я покачал головой, и мама покосилась на меня, оторвав безучастный взгляд красных заплаканных глаз от стакана с растворимым кофе. «Вот видишь. А она пытается убить и меня, и тебя. Только я твой друг, только мне ты можешь доверять!»

Раздиравший меня изнутри голос жаждал ответа. Он провоцировал, издевался и убеждал. Как бы я хотел уметь отвечать ему также внутренне, вести не слышный человеческому уху диалог. Но из раза в раз мне приходилось говорить вслух и прятаться от чужих глаз, чтобы не прослыть окончательно сумасшедшим.

– Но зачем ты так со мной? – чуть слышно спросил я, прикрывая рот руками, чтобы мама не заметила, и на глаза навернулись слезы. – Зачем делаешь так, чтобы я обижал людей?

– Я учу тебя, мой мальчик. Показываю истинную сущность людей. Никто не будет любить тебя просто за то, что ты есть. Даже твоя мама.

– Я не верю тебе – она меня любит!

– Еще увидишь! – захохотал колдун.

– Ну зачем ты ко мне привязался? – всхлипнул я. – Почему именно ко мне? Я хочу быть как другие дети – нормальным!

– Увы, без тебя я не могу существовать! Когда-то ты сам пообещал мне это тело, я просто пользуюсь своей вещью.

– Я не мог такого сделать… Неужели я был таким дураком?

– Я покажу тебе!

***

– За что, за что они так? – причитал я, дрожащими руками прижимая к разбитой голове смоченную в целебном отваре ткань. – Что я им сделал? Ведь они сами приходят и просят, чтобы я помогал им делать гадости соседям, соблазнять чужих мужей, добиваться расположения нужных людей! Ведь я им помогаю, всего лишь помогаю! Почему они захотели от меня избавиться?

– Видишь ли, мой мальчик, – проскрипел учитель, подавая мне глиняную пиалу с мутноватым отваром, кивком показывая, что нужно выпить, – люди неблагодарны. Они видят, на что ты способен, они боятся, что сегодня ты помог им, а завтра поможешь их врагам.

– Но, – я всхлипнул, – они могли меня просто отпустить!

– Не могли! Люди злопамятны и пугливы. Они страшатся тебя, страшатся кары небесной, – учитель ухмыльнулся, и его белые глаза отразили полыхающее в очаге пламя, – страшатся сдать тебя инквизиции, ведь они просили твоей помощи, а значит, причастны к колдовству. Люди никогда не примут тебя, потому что ты – другой!

– Это ты сделал меня другим! – Я вскочил, но головокружение подкосило ноги, и я вновь рухнул на пол возле очага, где только что зализывал раны.

– Нет, Иоганн, – покачал головой учитель, – я выбрал тебя, потому что ты был другим. Я лишь направил тебя и помог не умереть с голоду.

– Тогда я не хочу жить среди таких людей! – Волна обиды и горести захлестнула меня, затмив все хорошее, что оставалось в моей душе.

– О нет, мой дорогой, – старик на ощупь пододвинул стул к очагу и тяжело опустился, – твоя душа будет раз за разом перерождаться, и твои терзания в мире неблагодарных людей продлятся целую вечность!

– Но я не хочу!

– Не хочешь? – изумился учитель. – Ты уверен?

– Конечно! – с горечью выпалил я.

– Что ж, тогда я могу предложить тебе сделку. Твоя душа отправится на вечный покой и больше никогда не вернется в мир живых, мне за это нужно лишь твое тело.

– Мое тело? – удивился я.

– Да. Твое молодое, привлекательное, а главное, здоровое тело.

– Как это?

– Видишь ли, я слишком давно живу в этом обличие. – Он провел рукой по незрячему лицу, свалявшейся бороде и тощему старческому живому под свободным балахоном. – Мне уже ничто не в радость – я мог бы многое, но молодость вернуть я не в силах. Мои знания потребовали слишком долгих лет, чтобы теперь ими насладиться. Но ты можешь мне помочь. Поживи еще несколько лет, наберись опыта, в том числе и любовного. Попробуй женщин, разбей сердце, достигни величия, чтобы тебя боялись и уважали. А потом, когда все это наскучит, отдай тело мне и отправляйся на покой.

– Разве это возможно? – перспектива показалась мне прекрасной и заманчивой.

– Есть одно заклинание – Сосуд. Очень сильное и очень сложное. Моя душа покинет бренное тело и заменит твою. Ты – сосуд для моей души. Подумай хорошо, мой мальчик, готов ли ты на это ради человека, который заменил тебе семью, даровал силы, жертвуя собственными, кормил и ухаживал за тобой?

– Готов, учитель, – без колебаний ответил я, не понимая, как несколько часов назад я мог даже допустить мысль о побеге.

– Прекрасно, мой мальчик. Когда придет время, мы проведем ритуал. А пока наслаждайся тем, что может дать тебе бренная оболочка.

***

Боль, злость, недоверие – вот и все, что осталось в детском сердце. Мама и сама чувствовала, что перегнула. Потом, став взрослым и научившись хоть немного разбираться в окружающем мире, я оправдывал ее, понимал этот шаг отчаяния. Быть может, оставь она меня корчиться на полу, что-то бы и получилось, ценой моей жизни, разумеется. Но восьмилетнему мальчику было страшно и обидно. Единственный человек, кто всегда был за него горой, прикрывал и верил в него, предал. Единственный родной человек.

Мы молча вернулись домой – мама всегда замолкала, когда, по ее мнению, делала что-то плохое. Она не извинялась, не объясняла, не ругала – просто молчала. Не научила она извиняться и меня.

Глава 10.

Учитель теперь не пытался вызывать во мне протест – я и без того начал доверять ему больше, чем маме. Ведь она могла отправить меня на растерзание церкви и врачам, а он всегда оставался на моей стороне. Постепенно мне начинала нравиться та сила, что приоткрывалась мне. Впервые я воспользовался ею в школе.

Мне всегда нравились языки и начавшаяся в пятом классе история. Привлекали древние миры с их развитой цивилизацией, верой в мистику и силу природы – все то, что так отрицалось современными людьми. В конце концов, я немало времени проводил в прошлом, наблюдая за самим собой. Там я свободно говорил на французском, изучал сначала грамоту, а потом – заклинания и древние книги, которые давал мне учитель. К своему удивлению, я обнаружил, что, возвращаясь в реальность, я ничего не забывал – помнил язык с его мягким произношением, так подходившим к моему говору, который мама называла кошачьим. Помнил и тексты заклинаний, но, конечно, не пользовался ими.

Точные науки давались мне значительно хуже – раздражала математика, стремящаяся весь мир обратить в цифры, физика, пытавшаяся описать все вокруг примитивными законами. Мир же был куда сложнее – разве может физика вместе с биологией объяснить, как уживаются в одном теле две души? А математика вывести для всего этого формулу? Конечно, нет. Зато покопавшись в толще веков, нет-нет, да и наткнешься на намеки и тайны, открывавшие путь к самому себе.

К двенадцати годам я уже вполне свыкся с мыслью, что я – Иоганн, а не Игорь, как продолжала называть меня мама. Учитель показывал мне прошлое, раскрывал передо мной то, о чем никто не догадывался, мама же только говорила учиться и не вести себя странно. Я учился, пусть и не так хорошо, как ей бы хотелось. При всей моей худобе и высоком росте я был первым не только в гуманитарных науках, но и на физкультуре. Часто, когда я начинал спорить с учителем и не хотел уступать, он отправлял меня «прогуляться» – я стрелой несся по лесу. Это длилось час, два, три, и когда окончательно выдыхался, и сил не оставалась даже на малейшее сопротивление, я возвращался домой, готовый принять любой его приказ. Благодаря таким пробежкам, которые, впрочем, радовали маму, я и стал первым бегуном в школе. Неплохо давались мне и футбол с волейболом – против меня не рисковали играть, но я не знал почему – боялись моих странностей, умений или просто ненавидели.

Осенью седьмого класса, самого отвратительно периода, когда дети – уже не дети, но и еще не подростки, злые, завистливые и ищущие жертву, я сидел на математике и рассеянно смотрел в окно. Осенний лес швырял в окна второго этажа редкие листья молодых берез, но все больше шумел вечнозелеными лапами сосен. Через приоткрытую форточку в класс тянулся хвойный аромат, располагающий к прогулкам по пружинящему ковру иголок и замиранию сердца от птичьих переливов, но никак не к математике. Последние осенние трели, доносящиеся с улицы, заставили мысли вернуться к моему первому, пусть и совсем мелкому, но все же убийству. Как было страшно заносить ногу над ни в чем не повинными птенцами, как выносимо больно было ее опускать, и как я совершенно ничего не мог с этим поделать. Неприятные воспоминания вырвали меня из савана собственных мыслей, и я вздрогнул.

– Беркут, снова с нами! – ехидно произнесла математичка, и я утвердительно кивнул, рассыпав заложенные за уши отросшие волосы.

Вокруг раздались смешки – друзей за школьные годы у меня так и не появилось. Меня по привычке называли уродом, уже и не помня причину этого прозвища, и старались не приближаться. Это меня устраивало. До поры, до времени.

– Дуй к доске!

Математичке я не нравился – моложавая и популярная среди подрастающих мужчин, она словно получала удовольствие, слыша обсуждение ее неприлично коротких юбок и развязных манер. У меня же она вызывала лишь пренебрежительную усмешку, казавшись жалкой и одинокой. Наверное, она это ощущала, а потому показательно старалась выставить меня дураком. Я пару раз заикался об этом в разговоре с мамой, на что получал ответ, что в сельскую школу не бегут лучшие педагоги России, и я должен радоваться, что меня вообще учат.

Я нехотя побрел через весь класс с насиженной последней парты к царапаной зеленой доске. Размашистым почерком на нем был изображены всевозможные дроби, которые предстояло складывать, вычитать и умножать не кому иному, как мне. Разобравшись и потратив на это чуть больше времени, чем допускало терпение математички, я бы получил ответ и, скорее всего, правильный. Но она, прищурившись, свысока смотрела на меня, будто это я доставал ей лишь до подбородка, а не она мне.

Не в силах выносить ее взгляд и открытые смешки одноклассников, я прислушался к тому, что уже давно твердил учитель: «Требуй у нее все, что угодно! У нее же совершенно нет воли!».

Почему бы и нет? В конце концов, если я, совсем маленький, смог заставить девочку залезть на подоконник и попытаться сделать шаг в окно, почему не смогу такую ерунду? Да, тогда мне помогал учитель, но сейчас я и сам кое-что знаю, и чувствую, как во мне растет что-то мощное, способное на созидание и разрушение.

– Скажи мне ответ, – ровно проговорил я, взглянув на математичку.

Сначала она опешила, но уже через секунду покорно произнесла: «Две трети». Я записал цифру на доске и продемонстрировал ей же. Получив первую пятерку по математике, я с довольной ухмылкой вернулся на место под встревоженный шепот одноклассников.

– Слышь, урод, это че за фигня? – на перемене меня остановил Витя, к тому моменту уже ставший Витьком, грозой школы, самостоятельно вершившим правосудие даже над старшеклассниками, которых, впрочем, было не так много. От года к году все больше семей переезжали в Москву и отдавали детей в типовые городские школы.

Ниже меня на голову, но раза в три шире в плечах, он зажал меня в углу, совершенно не впечатлившись произошедшим и не подозревая, что и с ним я разберусь в два счета.

– Ты о чем? – Я постарался сделать непринужденный вид, но по лицу Вити понял, что мама права – я плохо вру.

– Че ты сделал с Манькой?

– С Манькой? – переспросил я, теперь искренне не понимая, о ком речь.

– С матичкой. – Мой противник жевал жвачку, громко чавкая и открывая рот.

– С Марией Владимировной? – еще раз уточнил я, и Витек кивнул. – А что с ней не так?

– Хер-ли она тебе ответ сказала?

– Я решил пример, о чем ты? – краснея, как рак, пытался врать я под громкий хохот учителя, звенящий в ушах.

– Ты за дебила меня не считай! Я и вдарить могу! – Перед носом замаячил мясистый кулак.

Я набрал побольше воздуха, протяжно выдохнул и скороговоркой произнес:

– Ты ничего не видел и всех убедишь, что я решил сам. Ты понял?

Витек лишь на минуту замешкался, но взгляд его мгновенно прояснился, и он с уверенностью ответил:

– И как ты, урод, вдруг матику выучил? Репетитор что ли? – Махнув рукой, он удалился прочь, изредка потряхивая головой.

Работает! Это работает! В тот момент я осознал свою безграничную силу – я могу заставить кого угодно служить и подчиняться! Могу превратить врагов в друзей и наоборот. Будут ли их действия искренними? Вряд ли. Но свое я смогу получить всегда.

В тот день я надолго задержался на качелях в дальней части участка, где с детства чувствовал себя на своем месте. Обратившись лицом к лесу, я размышлял о себе, о жизни, о своей силе. Это было моя обитель раздумий, сожалений и принятия решений. Некоторым из них предстояло стать роковыми.

– Покажи, как я стал колдуном, – попросил я вслух.

– Иоганн, ты помнишь это наизусть! Я столько раз показывал… – проскрипело у меня в голове.

– Ну покажи, – совсем по-детски заупрямился я.

– Раньше этот ритуал казался тебе страшным, – усмехнулся учитель.

– Больше не кажется.

***

Настоящим колдуном я стал незадолго до своих тринадцати лет. Учитель давал мне кров над головой, еду и ценные знания. Познакомил с грамотой, рассказывал о разных заклинаниях и их природе, учил выбирать нужные травы для обрядов и правильно их заговаривать. Каждая трава, обладающая магическими свойствами, могла служить как свету, так и тьме. Будет она врачевать или убивать, решал колдун. Мы никого не лечили, не спасали невинных, не принимали роды – мы мстили обидчикам, помогали убирать с пути конкурентов и возвыситься. За все это учитель требовал плату, но вовсе не деньги, их он считал ниже своего достоинства и пользовался только в крайних случаях. Ему платили жизненной силой, поддерживающей его ветхую старческую плоть. Но он жаждал глаза, которые никто не мог ему вернуть полностью. Однажды он обмолвился, как обменял зрение на какую-то очень важную способность, о которой больше не сказал ни слова.

В тот день он разбудил меня до первых петухов. Жаркая летняя ночь приносила раскаленный уличный воздух сквозь раскрытые ставни, и свободная рубаха липла к потному телу. Колдун навис надо мной и сказал лишь одно слово: «Пойдем». Я не спрашивал, куда и зачем. Покорно оделся и вышел на спящую улицу. Мы недолго петляли узкими улочками и шмыгнули в отворенную дверь. Меня всегда поражала способность учителя ориентироваться без глаз – что-то иное вело его к цели.

Комната, куда мы попали, почти ничем не отличалась о той, где мы жили сейчас. Если бы не рассыпанная в форме круга на полу соль, в количестве, за которое можно было отдать целое состояние, в ней вообще не было бы ничего примечательного. Я удивленно посмотрел на учителя, и он почувствовал мой взгляд кожей.

– Теперь я буду жить здесь, – проскрипел он.

– А я?

– Ты останешься на прежнем месте.

– Но почему?

– Незачем двум колдунам жить вместе. К тому же, скоро ты и сам захочешь уединения.

– Но ведь я еще не совсем колдун… Вы же говорили… – И тут я все понял.

– Ты уже готов, Иоганн. Сегодня ты станешь настоящим колдуном. Я поделюсь с тобой своей силой, которая будет расти и развиваться в тебе, даруя власть и изменяя твою душу.

По телу пробежала дрожь – я так долго ждал этого момента, предвкушал, как смогу делать все то, что показывал учитель, буду читать древние письмена не потому что он научил меня распознавать некоторые символы, а своей силой. Смогу поднимать ветер, менять свойства воды, делая ее живой или мертвой, и расправляться с врагами по щелчку пальцев. Меня станут уважать и бояться как настоящего колдуна, а не шпынять как мальчика на побегушках. В конце концов, я обрету величие.

Но теперь вместо сладостного предвкушения я ощущал лишь животный страх – ведь это не так просто. Да, учитель говорил, что я – особенный, талантливый, способный, но не хватало во мне одного единственного элемента – частички его души, пропитанной тьмой, вместе с которой ко мне перейдет настоящая сила.

– Мне будет больно? – Я трусливо поднял глаза на наставника.

– Не слишком. – По морщинистому лицу скользнула тень усмешки.

Я разулся и с опаской ступил в центр соляного круга. Учитель на каком-то своем уровне, гораздо глубже зрения, следил за каждым моим шагом. Я неловко переминался с ноги на ногу и чего-то ждал – мы не раз обсуждали окончательное мое становление как колдуна, но ни разу я так и не рискнул спросить прямо, что же меня ждет.

Он развел руки и запрокинул голову – тусклое помещение осветилось вдруг вспыхнувшими свечами. Они были повсюду – на столе, вдоль стен, на крышке сундука и вокруг очага, и как я их не заметил сразу? Про себя я мелочно отметил, что этот ритуал слишком дорогой и, видимо, очень важный, раз учитель не пожалел денег на такую подготовку.

Огненные отблески плясали на стенах и потолке, подсвечивая копоть на каменной кладке и общую обветшалость помещения. Я словно прозрел – не заметил я сначала и кипенно-белых черепов животных, вперивших в меня черные провалы глазниц, теперь же я поежился, уловив их немой укор. Они словно шептали: «Зачем? Неужели ты хочешь стать таким же?» Но что я мог ответить – разве у меня был выбор?

В следующую секунду учитель соединил руки над головой с громким хлопком и принялся шептать заклинание, которое я никогда прежде не слышал, и по телу побежали мурашки страха и предвкушения. Еще мгновение мне казалось, что ничего не происходит. Но лишь мгновение.

Мое тело вдруг напряглось и неестественно раскинуло руки – мне оно больше не принадлежало. Меня словно распяли – я не мог двигаться, прерывисто и хрипло дышал, ощущая, как тело пригвоздило к полу невидимой громадой. Соляной круг полыхнул синим пламенем, скрыв учителя взмывающими вверх языками – я лишь слышал хриплые тихие слова, каждое из которых проникало в сердце, разрывая плоть и подбираясь к еще чистой душе.

В груди появилось жжение. Похожее сначала на зуд грязной плоти, оно становилось все сильнее и совсем скоро переродилось в пламя, пожирающее саму мою суть. Не в силах пошевелиться, я ощущал, как горящее сердце с каждым ударом проталкивает огонь по венам. Пламя из солнечного сплетения распространилось сначала по всей груди, а затем охватило руки, ноги, а позже и голову. Я мечтал потерять сознание или умереть, чтобы не чувствовать раздирающей на части боли, или хотя бы закричать в поисках облегчения. Но не мог. Он не позволял мне. Я безвольно смотрел на огонь – внутри и снаружи, весь мир для меня превратился в смертельный костер. Когда пламя вырвалось из моего тела, напитываясь воздухом, и на ладонях расцвели костерки, я надеялся, что сейчас все закончится – не может человек вынести сожжение заживо. Но все только начиналось.

Пламя стремилось наружу и из глаз – уж теперь-то я точно должен был умереть, но сила темного колдуна ни за что не позволила бы мне этого сделать.

Огонь исчез так же резко, как и появился. Распятый, но все еще живой, я смог оглядеться – на ладонях тлели ошметки кожи, обнажая следы от ожогов. Одежда, прогоревшая насквозь, закопченными лоскутами упала к моим ногам, в груди зияла дыра – плоть словно расступилась, обнажая доступ к самому центру моего существа.

Неужели это все? Теперь я – колдун? Но почему же до сих пор не могу пошевелиться?

Как же я ошибался! Ритуал только начался.

Учитель, который теперь не скрывался от меня за стеной огня, подошел ближе и приложил жилистую руку в старческих коричневых пятнах к развороченной душе, не переставая бормотать. Что-то темное появилось на концах его пальцев. Мутными щупальцами оно выползало из его рук и обволакивало меня тьмой. Поблуждав по молодому искалеченному огнем телу, оно собралось в шар и вторглось в рану на груди, тонкими струйками подбираясь по худым рукам к ожогам на ладонях.

Тогда я смог закричать. Если сожжение изнутри казалось мне болезненным, то теперь я понял, что это было почти приятно. Никогда в своей жизни, ни до, ни после, я не испытывал ничего подобного. Комната закружилась перед глазами: я метался внутри круга, не в силах его покинуть, корчился и сворачивался в клубок, кидался на пол, бился о невидимую стену, рвал себя ногтями и кусал до крови. Образы в моей голове сменяли друг друга так быстро, что я не успевал ничего понять, но каждый последующий затягивал меня все глубже в пучину тьмы, не давая выбраться к свету. Я погрязал в чем-то страшном и истинно злом, не имея возможности спастись.

Наконец, вместе с криками первых петухов сознание меня покинуло.

Очнулся я на третий день – от ожогов и ран не осталось и следа.