Читать книгу: «Ласточка», страница 4

Аниску разбудили выстрелы. Маленькая золотоискательница задрожала всем телом.

«Опять Имурташка!..» – пронеслась в голове страшная догадка, и она вскрикнула:

– Мама!

– Молчи ты, господи! Лежи тут! Укройся!

– Не ходи туда, мама! Не ходи!

– Отстань! Или ты не в тайге живешь? – пристыдила строгая мать и, не подставляя лесенки, по углу торопливо спустилась на землю. Аниска завернулась с головою в одеяло, уткнулась лицом в подушку, а согреться не может, дрожит. Она слышит выстрелы, лай Нюхозора, и ей кажется, что все это происходит где-то тут близко, рядом с избушкой, у сухого кедра…

И вот – снова утро.

Так же, как и вчера, поднялось солнце над величавым Сафьяновым хребтом. Только не багряное, а ясное, теплое. И все-таки это солнечное утро было не веселым, а грустным.

Ольга давно сидит на кедровом пне, все в той же брезентовой куртке, перепоясанной патронташем, думает. Черные брови сдвинуты. Она смотрит в одну точку, куда-то себе под ноги, и думает о том, что делать дальше. Оставаться в Сафьяновой рассохе опасно, и бросить ее тоже нельзя. Как быть? Вот если бы здесь был Никита!..

Аниска греется у костра. За две эти ночи у маленькой золотоискательницы впали щеки, ввалились глаза и под глазами круги. Да и глаза ее, эти васильковые, синие глаза, больше не поблескивают, они усталые, тусклые.

Страшной была эта ночь. Ольга расстреляла почти все восемьдесят патронов, заряженных пулями. Ни одной птицы не осталось в кедраче близ избушки. Все разлетелись. А пришелец, похожий на Имурташку, все же ушел.

Невдалеке от костра, под старой лиственницей, где еще раннею весной Ольга била первый пробный шурф, издыхает огненно-рыжий, пятнистый Нюхозор. Он то поднимает голову и долгим взглядом смотрит на хозяйку, словно кается в том, что ослушался ее приказа, то опускает голову к земле, пробует подняться на ноги и даже поднимается, но тут же падает.

Он ранен смертельно. И все-таки он добрел до избушки.

– Собирайся в дорогу, Аниска, – сказала Ольга, поднимаясь с кедрового пня. – Что ты раскисла-то? Или ты не приискательница?

Аниска взглянула в лицо матери… Нет, не шутит. Лицо серьезное, даже суровое.

IX

Ольга двинулась в путь с Аниской через седой Налимий перевал к Верхнему Сисиму, где работала в эти дни разведывательная партия Никиты Корнеева.

На сопке Налимьего перевала, пока отдыхала Аниска, Ольга долго смотрела в сторону Сафьянового хребта. Издали, за двадцать верст, хребет был виден еще лучше, чем вблизи. Утопающий в сизоватом августовском мареве, лиловый-лиловый, увенчанный золотистым облаком, касающимся его обгорелого гребня, он манил к себе. Ольга видит огромное седло в хребте. Это седло – начало Сафьяновой рассохи. Там оставлены ею разработанные шурфы, избушка, прозрачноводый Налимий ключ. Да разве она покинула бы это местечко, если бы не явился он, этот непрошеный пришелец? К осени она довела бы разведывательную работу до конца, а там, на будущий год, в Сафьяновой рассохе началось бы строительство и был бы открыт новый прииск. Большой Сафьяновый прииск! Он будет. Ольга не уходит навсегда из тайги. Ольга решила побывать у Никиты… И долго она смотрит в сторону Сафьянового хребта. Ее карие глаза щурятся, они немножечко грустны.

Ольгу не пугают дебри девственной хмурой тайги – она знает ее! Не страшат ее большие таежные переходы – ей ведомы тропы, затеси и тропинки! Не подстережет Ольгу хищная рысь на дереве – у Ольги зоркий, таежный глаз! Ее не испугал пришелец, похожий на Имурташку, – она умеет драться! Не осудят Ольгу на прииске словоохотливые бабы и приискатели – она умеет молчать и вовремя отвечать! Но есть в характере Ольги уязвимая сторона.

«Приди-ка я на прииск сейчас, – размышляла Ольга, – как бы попетушился батя!..» Она знает, как встретил бы ее отец, бывалый бодайбинский приискатель. «Говорил я тебе, глезко и ухабисто на приискательском деле? То-то и оно. А ты все сама! Вот и нарвалась. Верно, не поманит больше в Сафьянову рассоху?»

Ольга горда.

Пусть никто не знает, как тяжело ей одной в тайге! Пусть никто не догадывается, как болит у нее порой сердце!.. Пусть видят все, как она весела, счастлива! А плакать?.. Кто не умеет плакать? И разве одни бабы плачут?

Аниска крепко спит. Солнце склонилось за полдень. Надо идти. До Верхнего Сисима еще более двадцати верст. Ольга разбудила дочь. Аниска подняла грустные васильковые глаза на мать.

– Болит у меня все. Ой, как болит!..

– Что у тебя болит?

– И руки, и ноги, и плечи. И все, все…

– А голова не болит?

– Болит. Прямо ломит всю.

– Тогда вставай да и пойдем поскорее, – советует мать, собирая остаток обеда в заплечный мешок.

Аниска морщится и с трудом поднимается. Ноги мозжат, даже ступить больно. Мать говорит ей, что больше они не будут подниматься в гору и что здесь, дальше, путь ей будет легче. Может быть, и правда это, только вот она, Аниска, захворала… И голова болит, и плечи, и руки, и вся она точно разбитая.

За Налимьим перевалом Аниска вовсе идти не могла – пройдет десять-пятнадцать шагов, присядет, посидит… На ее обветренных смуглых щеках выступил нездоровый румянец. Ольга знала, если остановиться в тайге, то завтра Аниска вовсе ослабнет и будет лежать. А Ольге не дотащить ее. И они шли. Солнце клонилось все ниже и ниже к закату. В тайге наступала вечерняя прохлада.

– Мне худо, совсем худо, мама, – жаловалась Аниска. – Захворала я… И в глазах у меня темно. И в ушах звенит. Ровно колокольчики…

Ольга просила дочь, чтобы она села ей верхом на спину.

– Не сяду! – упрямилась Аниска.

– Садись! Тут недалеко, дотащу, а расхвораешься – завтра не поднимешься. У нас и укрыться-то нечем. Все ведь оставили там. Садись.

– Не сяду! – Аниска сердилась. – Буду идти. Дойду.

И она идет. Спотыкается. Обходит колодины. Часто садится, отдыхает и снова идет, идет… Перед глазами у Аниски – радуги. Но ей чудится, что все эти дебри, окружающие ее, – розовые, то оранжевые, то вовсе темные-темные… Да где же этот Верхний Кижарт? Аниске кажется, что они уже прошли от перевала двадцать верст. Нет, не двадцать, больше! А Кижарта все нет. В ушах наигрывают неугомонные колокольчики, а в висках – постукивает, постукивает… Да разве они идут к Верхнему Сисиму? Вовсе нет. Это она, Аниска, идет в школу. «А помню ли я это стихотворение наизусть?» – спрашивает она сама себя на пороге школы.

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То как зверь она завоет,
То… то… то…
 

Аниска старается вспомнить другие слова и вдруг падает с крыльца школы…

– Мама!

Ольга поднимает дочь. У Аниски кончился обморок. Она сердито глядит на мать.

– Пусти… Сама пойду…

– Садись на плечи.

– Не сяду!

– Садись. Не упрямься.

– Не сяду!.. Не сяду!..

Маленькая золотоискательница такая же гордая, своенравная и упрямая, как и ее мать.

Было темно, когда они подошли к Верхнему Сисиму. Разведывательные работы Никита Корнеев вел по левому берегу реки. В огромном котловане между двух гор в трех избушках-времянках жили рабочие золоторазведывательной экспедиции – братья Севостьяновы, отец и сын Разуваловы, семья приискателя Смушкина, Порфирий Корабельников и его жена, домоседка Евфросинья. Избенки приискателей в котловане не видны были путникам. А на сопке, невдалеке от реки, Аниска воскликнула:

– Гли-ка, мама, какие огни!..

И действительно, на сопке ярко, приветливо горели огни. Контуры избы поглотила ночь, а над землею висели два маленьких оранжевых световых пятна… Ольга взяла Аниску на руки и направилась к сопке.

X

В избушке горела большая керосиновая лампа. На столе лежали груды бумаг, записок, расчеты, чертежи проходок, испещренная и затасканная до неузнаваемости карта верховьев Сисима. На нарах в левом углу спал крепким сном Матвей Жохов. Его необыкновенно длинные босые ноги свисали с нар. Никита Корнеев, обросший кудрявой русой бородой, ходил из угла в угол. Большие синие глаза у него впали, и он как будто слегка ссутулился за последнее время. Разведывательные работы оказались напрасными. За три месяца было вырыто больше сотни шурфов, взято более пятисот проб с русла реки и ее притоков… «Сколько затрат, и все впустую!» Горный техник курил, недовольно морщил лоб, обдумывая итоги разведывательных работ и проект объяснительной записки для дирекции прииска. Визгливый лай собачонки Матвея Жохова прервал его размышления. Никита взял ружье, вышел из избушки, начал всматриваться в темноту.

– Кто идет? – окликнул он.

– Никита!.. Это я, Никита! – откликнулась Ольга.

Они узнали друг друга по голосам. Никита подбежал к Ольге и в недоумении посмотрел на ее ношу.

– Кого это ты несешь? – спросил он.

– Да кого же, Аниску! Захворала в дороге… Две ночи подряд не спала. А тут сорок верст переходу.

Никита бережно принял Аниску на руки и понес к избушке. Уложив больную в постель, он долго держал свою ладонь на влажном лбу девочки. Алые пухлые губки Аниски были слегка приоткрыты – их обжигал жар. Никита прибрал русые кудрявившиеся волосы девочки, расстегнул воротничок серенького платьица, удобнее подложил под голову подушку. Вдруг Аниска приподняла голову и тихо, шепотом стала звать:

– Мама!.. Мама!.. Опять Имурташка!..

– Бредит, жар у нее, – сказала Ольга. – Тряпку бы мокрую…

Никита положил Аниске на голову мокрое полотенце. Вскоре она успокоилась и уснула.

Ольга видела, с какой любовью ухаживал за ее дочерью Никита. Ее Никита!.. А как он оброс-то! Да и похудел. Хорошо ли у него работа идет? А на полу окурки, грязь. Много курит. И эти бумаги. Спит ли он? Ночь сидит за этими бумагами у лампы, а день – у шурфов и проходок? Ольга внимательно посмотрела на маленький столик у окна избушки. На столике два закоптелых котелка, большой чайник. Бывает ли он сыт с этим Матвеем Жоховым? Ольга хорошо знала долговязого ленивого Матвея.

– Как ты изменился-то! Да уж ладно ли у тебя все на работе? Есть ли здесь золото? – спросила Ольга.

Никита только улыбнулся в ответ. «Она все о золоте!..» Взял котелок с остатком обеда, чайник и вышел из избушки.

На старом пепелище Никита развел костер. Ольга присела к огню. Где-то внизу перебирал камни ворчливый неспокойный горный Сисим. Августовский студеный ветерок обдавал прохладою, шумел в хвойных зарослях. Новолуние. Небо темное-темное, как дно пропасти. Сырые волны туч, предвестники ранней сибирской осени, нависли над тайгою… Ольга любила темную ночь в тайге. Она прислушивалась к шуму хвойного леса, смотрела куда-то в сторону реки, и чудилась ей плакучая береза на бугре за рекою Жарлык на прииске Благодатном, где она впервые встретила Никиту Корнеева. Такая же была августовская темная ночь, так же шумел ветер в пышной кроне березы. Где-то внизу, в долине, мигали красные керосиновые огни прииска, а на бугре веселилась приискательская молодежь. Молодые приискатели уважали Ольгу-вдову, а бородатые – с почтением приветствовали бодайбинского приискателя Семена Данилыча. Тогда на бугре у плакучей березы Ольга встретила Никиту.

«Как давно это было!» – подумала Ольга и взглянула через пламя костра на Никиту. Пламя врезалось в темноту ночи. Никита готовил ужин. Он проворен, аккуратен и молчалив.

– Ты и обеды, видно, готовишь сам?

– Когда как. Если Матвей спит, сам готовлю. Не велик труд. – Никита поправил котелок на костре. – Еда у нас бедняцкая. Да ничего, свыклись. Ну а теперь расскажи, что у вас там случилось?

– Ох, не знаю уж, с чего и начать! – Ольга вздохнула. – Пришла вот… А могла и не прийти. Нюхозор там остался… Жалко. Верный был, и вот – отжил.

– Издох?

– Убит.

– Убит?

– Чего удивляешься? Разве сам не в тайге живешь? А вот кто убил?.. Я думаю, Имурташка.

Никита выпрямился и мягкими, неслышными шагами подошел к Ольге.

– Имурташка? Ты его видела?

– Видела. Эдакий маленький, юркий, с желтым лицом, кривоногий. Думаю, это был он. В первое утро, если бы я не натравила Нюхозора, он бы сам подошел к избушке. Нюхозор насел на него шагах в пятидесяти от меня. Отстреливался он и убегал… А весной еще я нашла кривой татарский нож. Отец говорил – Имурташкин. Я тебе его покажу. И тогда же нашла шагреневые перчатки Ухоздвигова. Теперь я вижу, что отец верно говорил: в той рассохе где-то лежит ухоздвиговское золото. Иначе зачем бы явился туда Имурташка? А вот почему он лезом лез к избушке – понять не могу. Если золото спрятано где-нибудь в рассохе, он бы мог взять его ночью. – И, хмуря брови, не сводя глаз с жарких углей, Ольга высказала свои предположения: – Золото, может, закопано в самой избушке или где-нибудь рядом. А я вот ушла… и он там теперь хозяйничает. А может быть, и он ушел, переждать время? Хитер он, ох как хитер этот хакас!

Ужинали молча. Ольга по выражению лица Никиты видела: он думает… думает об Имурташке. И о том, как его живьем поймать.

– Да, может быть, и не он был. У страха ведь глаза велики! Может, мне показалось, что у него кривые ноги и желтое лицо, – проговорила Ольга, как бы усомнившись в своих выводах.

«Тебе покажется!..» – только и подумал Никита. Теперь ему было ясно, почему Аниска в горячке назвала Имурташку. Аниска испугана. А разве Ольга признается, как было страшно в те ночи, когда она перестреливалась с Имурташкой? Но она сказала: «Могла бы и вовсе не прийти…»

– А у тебя здесь все хорошо? – спросила Ольга.

– Все плохо, – ответил Никита.

– Я так и знала. Это старатели распустили молву, что здесь золотое дно. Да разве в глине бывает золото? И исхудал-то ты как! Глаза ввалились. Брось ты это место. Разве мала тайга! Ровно начинает светать? – Ольга взглянула в сторону востока.

На востоке прояснилось небо. Выглянули звезды. А до рассвета далеко еще, далеко…

Ольга уснула на нарах с Аниской, а Никита до утра писал объяснительную записку директору прииска. Утром он объявил приискателям, что работы закончены и все они должны выехать и работать там, пока в транспорте. А потом – снова в тайгу, в разведывательные работы. Любопытные приискатели все утро расспрашивали Ольгу: откуда она явилась? Значит, Ольга где-то невдалеке от них работала, а вышла не на Благодатный, а к ним? Но разве Ольга скажет, где она была и откуда она вышла!

Никита отправил Ольгу с Аниской в Белую Елань с братьями Севостьяновыми, а сам с Матвеем Жоховым выехал к Спасскому займищу.

– Ты меня подождешь, – говорил он Ольге, уезжая. – Я дня через два-три вернусь.

– Ой ли! – усмехнулась Ольга. – Что-то на тебя не похоже. Не задумал ли ты другое? А если задумал – признайся.

Но Никита уверил, что он ничего не задумал и ему необходимо побывать только в Спасском займище…

Прошло три дня. Матвей Жохов приехал, а Никита остался в тайге.

XI

Ночь… Угрюмая, ненастная ночь. Кажется, со всего света хмурые, тяжелые тучи надвинулись на Белую Елань.

– Темно-то как, мама. Страшно! – шепчет Аниска, прижимаясь к матери.

Ольга ласкает дочь. Положив ее русую головку к себе на грудь, она посматривает в мутное окно, молчит. Сон бежит от нее. А спать, спать бы!..

В большом Доме приискателя тихо и дремотно-спокойно. Когда-то дом принадлежал золотопромышленнику Ухоздвигову. Теперь он населен приискателями с Благодатного. Едут ли они на прииск или с прииска – они непременно останавливаются здесь. И хозяйка дома – Настасья Ивановна, дородная вдова, – встречает и провожает каждого: пьяного с любовью уложит в постель, буйного – уговорит, с нелюдимым – помолчит, с разговорчивым – вволю наговорится.

Ночь… Дремотная, тихая, темная ночь. Давно уже в доме приискателя погасли огни. А Ольга не спит. Она все так же смотрит в черное поблескивающее окно и думает: «Уснуть бы, забыть бы про все, не думать!..» Вдруг сверкнула молния, яркая, сияющая, точно вспыхнуло небо. На мгновение стало так неприятно-режуще светло, что Ольга зажмурилась. Ударил гром. И еще. И еще где-то поближе – и вдруг удар над Белой Еланью, да такой силы, точно треснуло небо. Дом вздрогнул. Звякнули стекла в окне. Сонная Аниска прижалась к матери. В соседней комнате проснулась Настасья Ивановна, зашептала: «Свят, свят…» Вслед за последним ударом хлынул дождище. Не дождь, а ливень…

Под шум ветра и ливня, под раскаты грома Ольга стала засыпать. Час, два или три прошло, проснулся весь Дом приискателя… Настасья Ивановна разбудила Ольгу.

– Оля, Оля, ты спишь?

– А что там такое?

– Господи! Никита-то, Никита-то мой явился. Чуть тепленький, господи, страшно смотреть. Я ему сама открывала. По голосу-то и не узнала, думала, чужой кто – пьяный какой приискатель. А это он, Никита… Чуть тепленький! Меня так и затрясло всю. «Поднимай, говорит, всех приискателей!» А сам – в чем дух держится! Пока дошел до буфета, два раза падал… Да что же это я стою? Комиссара надо будить, – вдруг опомнилась Настасья Ивановна и опрометью кинулась из горенки.

Ольге вдруг стало холодно. Вздрагивая, она взяла спички, но не сразу решилась зажечь лампу. Ей казалось, что она сейчас же увидит Никиту именно чуть тепленького, умирающего… Что могло случиться с ним? Где он был всю эту неделю? Может быть, выследил контрабандистов, золотоменял-спиртоносов и преследовал их? Говорила же ему Ольга: «Поберегись, Никита. Ты у спиртоносов давно на примете!..»

Ольга долго искала платье. Нашла и почему-то снова повесила его на спинку стула… Ее длинные пышные черные волосы рассыпались по груди, мешали. Она откинула их за спину и вскрикнула. Ударил гром, точно кто-то выстрелил над головою Ольги, а эхо громового раската покатилось все дальше и дальше, куда-то в тайгу, и замерло.

Молнии жгут черное взлохмаченное небо. Жгут и жгут, а просвета нет. Темень. А ливень шумит и шумит, как ветер… «Какая дурная погода, – думает Ольга. – Какая страшная ночь!»

У приоткрытой створчатой двери в буфетную Ольга столкнулась с приземистой, толстенькой Евфросиньей Корабельниковой.

– Имурташку поймали, – сообщила Евфросинья.

– Имурташку? А он? Как он?

– Кто? Никита? Вроде живой.

– А чего ты скалишься-то?

– А чего мне не скалиться? Это уж тебе плакать придется, видать, – ехидно ответила Евфросинья.

Евфросинью Корабельникову хлебом не корми, дай только посплетничать, а имена знатной приискательницы и горного техника уже давно не сходили с языка у приискательских баб. Не любит Евфросинья обоих и уж, конечно, не упустит случая позлорадствовать. Скрестив пухлые руки с короткими и красными, как сосиски, пальцами, она снова прильнула к дверной щели, жадно наблюдая за Ольгой. «Сейчас заревет, как подрезанная, – подумала она. – Эвон какой он… красивенький! И сам на себя не похож. Еле-еле душа в теле».

Ухоздвиговская буфетная сохраняла еще следы былой роскоши. Большая лампа с хрустальным шаром, подвешенная к лепному потолку на бронзовой, позолоченной цепи, ярко бросала вокруг свет. Темно-малиновые обои и такого же цвета тяжелые бархатные гардины придавали комнате нарядный вид. Стены были заставлены диванами, креслами, столиками на выгнутых ножках, посредине стоял тяжелый дубовый стол, по обе стороны от него – два больших буфета резной работы.

В буфетной собрались все постояльцы Дома приискателя. Девять пар глаз с любопытством уставились на Ольгу, когда она вошла. Но она свободно и гордо, как всегда, держала свою красивую голову. Только брови у нее были слегка нахмурены и глаза, ее веселые карие глаза, не улыбались. Ольга взглянула на сына и отца Разуваловых, на мешковатого Порфирия Корабельникова, на Матвея Жохова – веселого тридцатипятилетнего бобыля. А кто эти двое близ буфета в углу? И почему возле них на полу веревки? Они были связаны? Один из них сидел на полу и, уткнувшись лицом в диван, казалось, спал. Рядом с ним валялась мокрая бурка. Второй, маленький, с татарским складом лица, сердито насупившись, безучастно смотрел на всех присутствующих и курил алюминиевую трубку. Это Имурташка. Оба мокрые, грязные. Рядом с ними полулежал в кожаном кресле и крепко спал бородатый мужик с ружьем, такой же грязный и такой же мокрый, как и эти двое. Ольга, нервно пощипывая концы яркого длинного гарусного шарфа, медленно повернула голову вправо. На стуле, опираясь боком и левою рукою на маленький круглый стол, сидел Никита Корнеев. Вернее, какое-то подобие Никиты. Он действительно казался чуть живым. Голова у него завязана каким-то грязным, окровавленным платком, забинтованная левая рука, лежащая на столе, похожа на большую уродливую куклу. Глаза подпухли, а правый вовсе затек. Весь он мокрый, в грязи. Его новая кожаная тужурка, мокрая, валялась на полу под ногами. Гимнастерка разорвана, левый рукав в каких-то пятнах. На столе – его револьвер и одноствольное многозарядное ружье… Пальцы Ольги все быстрее перебирали концы гарусного шарфа. Она видела только Никиту.

– Как это тебя так, Никита? Кто тебя так? – спросила Ольга, подходя к столу. Теперь ей было все равно – одна ли она в буфетной или здесь толпа. Для нее существовал только он. – А где же фельдшер? Фельдшера надо позвать!

Ей ответили несколько голосов: за фельдшером побежал младший брат Севостьянов.

Никита силился преодолеть страшную усталость, бодрился.

– Ничего особенного! Я просто измотался… – ответил он Ольге. – А это так – царапины. В драке не без синяков. Мы в Лиственной хорошо дрались! – С трудом повернувшись всем корпусом к своим пленникам, он спросил: – Имурташка, хорошо ли мы дрались? – И, слабо улыбаясь, сам себе ответил; – Имурташка – хорошо, а его сподручный, косой, плохо. Косой – трус! Зачем он пытался бежать? Я думаю, Имурташка, это он с испугу выбросился в окно. А вот когда он попал в мою петлю, – обмяк и стал похож…

Никита не досказал, на кого стал похож косой после того, как попал в петлю. Обращаясь к приискателям, он начал рассказывать о том, как он выследил Имурташку, как поймал его и, главное, как трудно было доехать в такую дурную погоду до Белой Елани от Лиственной.

– Так и думал, не довезу. Мой охотник из Лиственной три раза поворачивал обратно и все пытался уговорить меня устроить ночевье в тайге. Пришлось пригрозить. Один-то я не справился бы с ними. А тут гроза, ливень, кругом разливы, как море. Думал – не доеду…

Евфросинья видела, что Никита рассказывал всем, а говорил только для Ольги. Она видела то, чего не видели другие. До Ольги – Никита молчал. Пришла она – Никита начал бодриться, заулыбался. Словно Ольга возвращала ему здоровье и силу. Евфросинья свела льняные тоненькие брови, нахмурилась. Склонившись к Никите, Ольга что-то говорила ему… Евфросинье не слышно в прихожей. «Хоть бы одна слеза в глазу, – думала она об Ольге. – Все не хочет показать виду. Смотрите, мол, мужики, какая я крепкая!»

– Нет, нет, – ответил Ольге Никита. – Я только устал! Я дождусь комиссара. А это так – царапины. В драке не без синяков…

«То-то тебе и наставили синяков, всю жизнь носить будешь!.. А она-то, экая важная!.. И шарф, и это платье… Да это розовое, кажется, еще бодайбинское у ней?» Толстенькой Евфросинье не с кем было поговорить. Евфросинья рассуждала сама с собой. Но вот заговорили бородатые, бывалые приискатели.

– А здорово ты их устряпал, Никита! – похвалил старший Севостьянов.

– Да не хуже, чем они меня, – отозвался Никита.

– Не скоро очухаются, – подхватил муж Евфросиньи, Корабельников. – Один вон головой в диван сунулся, хоть рожь на нем молоти – не услышит. А Имурташка посоловел от трубки.

– Совсем посоловел!

– Пожелтел!

– Он вроде Володи, дурачка корчит!

– Отводил по тайге Ухоздвигова!

– Ноги скрючились, в улус просится!

– В самый акурат!.. – хохоча во весь рот, заключил старик Разувалов.

Матвей Жохов вышел на середину буфетной и долго смотрел на хакаса.

– Эй, Имурташка, – обратился он к пленнику, – а ну-ка расскажи, как ты по тайге рыскал! Что, на золотишко опять потянуло? На Благодатный? А куда же это ты ехал таким кривым заездом через Лиственную заимку? Или ты из памяти выжил? Дорога на Благодатный через Белую Елань. Ехал бы тут с твоим косым – мы бы вас тут встретили честь по комедии! А ежели бы стрельбой захотели побаловаться – мы бы вам так настреляли!..

Приискатели хохотали. Имурташка невозмутимо покуривал трубку и молчал.

В буфетную быстро вошел комиссар прииска Иван Павлович Черепанов, приземистый, слегка сутулый человек, лет тридцати пяти, в шинели внакидку и в форменной фуражке. Он остановился возле дверей, внимательно посмотрел на Никиту и его пленников, на всхрапывающего бородатого мужика с ружьем в кресле и бросил в толпу хохочущих приискателей свое обычное:

– В чем дело?

Приискатели притихли и через секунду возбужденно заговорили во все девять ртов.

– Товарищ комиссар, да вить это Имурташка!..

– Какой Имурташка? – Комиссар был новым человеком на прииске Благодатном.

– Да ухоздвиговский Имурташка!

– Показал себя Корнеев!

– Он его выпустил – он его поймал. Теперича квиты!

– Враз подрезал крылья!

– А кусается шельма! На Никиту с ножом бросился.

– Отлетал теперь!..

Комиссар так и не понял, кто такой Имурташка и почему он имеет такую дурную славу у приискателей. Одно ему было ясно: Имурташка, вероятно, служил у бывшего золотопромышленника Ухоздвигова. Никита Корнеев ничего не мог объяснить. Он не дождался комиссара, уснул за столом. И даже не слышал, как по просьбе Настасьи Ивановны его подняли и понесли в горенку. Комиссар распорядился поставить новую охрану к задержанным, отпустил лишних людей, а бородатого охотника из Лиственной, спавшего в кресле, разбудил и увел к себе.

XII

В Спасском займище, в заимке охотников с Казачьего каратуза, Никита Корнеев настиг золотоменялу-спиртоноса Мамушкина. Охотники рады были освободиться от Мамушкина и помогли задержать его. Заодно они сообщили Никите, что за день до появления спиртоноса у них ночевали подозрительные люди: угрюмый молодой человек в бурке и с ним еще двое – какой-то хакас с винчестером и человек лет тридцати, косой на оба глаза, как заяц, худой. Никита отправил Мамушкина с Матвеем Жоховым в Белую Елань, а сам, не теряя времени, выехал на поиски Имурташки. Он побывал в пятнадцати деревушках, но нигде и никто не видел человека в бурке и старика-хакаса в малахае.

На седьмые сутки утром Никита выехал к Партизанскому тракту, решив навестить еще одно подтаежное селение, как вдруг заметил трех верховых, ехавших трактом к тайге. Прячась за стволами деревьев, Никита пропустил всадников вперед себя. Не трудно было ему узнать давнего своего врага – Имурташку. Второй, в бурке, очевидно, Матвей Ухоздвигов. А третий… Никита поехал за всадниками, стараясь не попадаться им на глаза, и долго думал: кто же этот третий? Вспомнился печник с раскосыми глазами и странной фамилией – Птаха. Весной не раз видел его Никита в Доме приискателя. Он ходил и донимал Настасью Ивановну, настойчиво доказывая ей необходимость переложить печи во избежание пожара, а потом работал в доме с неделю.

В поселке Лиственная заимка всадники, видимо, решили сделать привал и завернули к избушке, стоявшей на отшибе. Никита тотчас же пригласил к себе на помощь охотников, надеясь без особого труда задержать Матвея Ухоздвигова с Имурташкой. Пошел с охотниками к избушке прямо улицей, и это чуть не стоило ему жизни. Имурташка узнал Никиту и выстрелил в окно из винчестера. Пуля скользнула по черепу, сбила фуражку. На выстрел Никита ответил выстрелами. Завязалась долгая перестрелка, безрезультатная для нападавших и осажденных.

С наступлением темноты осажденные попытались прорваться на свободу, но двое из них угодили в петли. У каждого окна и у дверей охотники понастроили петель из веревок, подобно тем, которые ставят в тайге при ловле маралов. Косой спутник Матвея Ухоздвигова первый бросился бежать, но попал головой в петлю, а Имурташка сумел выскользнуть из петли и с кривым татарским ножом бросился на Никиту. Прежде чем Никита успел выбить нож, Имурташка поранил его, а потом, как рысь, вцепился зубами в кисть левой руки. Отчаянное сопротивление Имурташки помогло Матвею Ухоздвигову скрыться.

Имурташка дорого продал свою свободу. И даже связанный, в дороге, он все рвался в лес…

Сизый, мягкий предутренний свет подкрался к Белой Елани, спугнул ночь, и она, как ленивая заспавшаяся черная птица, медленно поднимается от земли.

Небо светлеет.

Воздух – прохладный, струистый и чистый. В деревне наступает пробуждение. Поют скворцы, чирикают воробьи в карнизах приискательского дома. Где-то далеко, на другом конце подтаежного села, блеют овцы, мычат коровы.

Настасья Ивановна заглянула в дверь горенки. Ольга, склонив голову на руку, сидит все там же, у окна, где ее и оставила ночью хозяйка.

Аниска спит на большом диване в комнате Настасьи Ивановны. Ее пухлые розовые губки сладостно причмокивают. Аниска наслаждается несказанно-милым детским сном. Она раскидалась. Настасья Ивановна укрыла Аниску и вошла в горенку.

Ольга в эту ночь не сомкнула глаз. Сонный Никита бредил, шарил рукою по постели, ища револьвер, и вскрикивал: «Не балуйся, Имурташка, не балуйся! Один раз ушел – второй раз не уйдешь. Не балуйся!» Ольга и Настасья Ивановна дежурили у постели Никиты, а смоленский фельдшер, Макар Макарыч, промыл раны на его голове, руке и груди и перевязал. После перевязки Никита успокоился. Макар Макарыч перевязал также Имурташку и его косого спутника. Они так же, как и Никита, уснули тяжелым сном в буфетной.

– Ты бы вздремнула, Оля, – посоветовала Настасья Ивановна.

– Да уж ночь-то прошла, – сказала Ольга и так сладко потянулась, что Настасья Ивановна позавидовала ей.

«Какая же она ладная», – подумала Настасья Ивановна.

– Он не просыпался? – спросила.

– Нет.

– Уж не было бы худа! Макарыч-то ночесь болтал, что это только царапины! Ему бы такие царапины! В груди – рана. Рука искусана. А пуля на голове, говорит, только кожу содрала. Да так ли оно? Может, он и не досмотрел? Надо бы в Курагину послать за врачом, поговорить бы с комиссаром. – Настасья Ивановна не доверяла Макару Макарычу, старому земскому фельдшеру.

– Я думаю, раны не опасны. Он просто измучился. Проспится, и все будет хорошо, – уверенно проговорила Ольга.

Никита спит на правом боку, лицом к стене. Левая забинтованная рука мешает ему даже сонному. Он то кладет ее на одеяло, то откидывает в сторону, то поднимает на подушку выше головы.