Читать книгу: «Ласточка», страница 3

Близ избушки большущий черный пес стоит на колодине и тявкает таким утробным и басовитым лаем, будто у собаки не горло, а медная труба.

«Ух ты! Кто ж бы это? Уж не вошел ли кто в избушку?».

Ольга подняла лопату и побежала к своему жилью. Черная собака прыжками скрылась в лесу.

– Мама, мама! – испуганно зашептала Аниска. – Лает чужая собака. Черная, хвостатая! Я отворяла дверь и видела.

Мать не ответила. Торопливо заложив дверь на щеколду, сняла со стены ружье, зарядила стволы разрывными пулями, перепоясала куртку патронташем; вытащив охотничий нож-самоковку, заткнула его под ремень. Движения ее торопливы, взор хмур и строг.

Аниска вцепилась руками в штаны матери, стала просить не оставлять ее одну.

– Что это ты? – стараясь казаться спокойной, строго проговорила Ольга. – В тайге живешь и тайги боишься? Кто тебя тронет? Сиди, я приду! – И захлопнула за собою дверь.

Аниска залезла в угол на нары, укуталась с головой в одеяло и дрожала от страха. Видно, кто-то недобрый пронюхал про их жилье!

У стены избушки на сыромятном плетеном ремне, повизгивая, нетерпеливо прыгал Нюхозор. Ольга цыкнула на него, отвязала ремень и, намотав его на руку, ушла в сторону и притаилась у толстой сучковатой лиственницы. Нюхозор растянулся у ее ног, водил носом, а голоса не подавал. Отпустить собаку нельзя: если крадется злодей, он прежде всего убьет того, у кого тонкий нюх и лающее горло.

Ольга чутко ловила шорохи и звуки в лесу. Беспокойство ее возрастало: где-то невдалеке лаяла чья-то страшная собака, не похожая ни на одну из собак, виденных Ольгой.

– А-ауу!.. – донеслось из лесу.

Ольга вздрогнула. Сомнений больше не было – бредет человек. На призыв не ответила, а взвела оба курка. Она не промахнется, если лихой пришелец не поднимет руки.

Широким прыжком через колодину перелетел черный кобель, мелькнул хвостом. Остановился. Повел головою, нюхая. Приподнял морду вверх и взвыл…

У Ольги за плечами пробежал холодок. Она еще раз пригрозила Нюхозору. В лесу как стекло хрустели сучья. Сейчас она встретит нежданного!

И вдруг… Что это? Через колодину медленно переползает кто-то в бесформенных обвисших лохмотьях. Голова без шапки, волосы всклокоченные, рыжие, искрятся на солнце. У Ольги от волнения не попадает зуб на зуб. Собравшись с духом, приподнялась, крикнула:

– Эй, кто там! Стой, не двигайся!

– Я… Я… – голос слабый. – Здесь кто живет?

– Батя! – Ольга узнала отца. – Как ты перепугал меня! И все у тебя какие-то фокусы…

У Ольги точно гора с плеч свалилась. Нюхозор завизжал и запрыгал от радости. Даже он сразу не узнал своего хозяина, Семена Данилыча. Черная хвостатая собака сердито рычала на колодине.

– Струхнула! – Семен Данилыч, ухмыляясь, сбросил с плеч рваную попону, не торопясь подошел к дочери. – Да оно так и должно. На золотом деле стоишь. Глезко и ухабисто на приискательском деле.

– А чья это у тебя собака?

– Собака? – Семен Данилыч поскреб в рыжей бородке. – Чья была – не знаю. Теперь моя. Добрая! – И, похаживая вразвалку на кривых ногах, осмотрелся кругом, спросил: – Тут рядом с избушкой были два заматерелых кедра. Ты их свалила?

– Срубила еще весной.

– То-то и оно! А они затемняли избушку. Не подумала?

– Нет.

– А ты думай! На тебя ведь весь прииск смотрит, не оплошай… Тут по Сафьяновой рассохе троп нет. Охотники сюда не заходят. Но кто знает?.. Есть, которые идут по следу зверя. Спиртоносы проходят на прииск. А у них троп нет. Избушку я ставил с Гаврилой Ухоздвиговым так, что если на нее не натолкнешься, то и не найдешь. Ну, я пойду за Карчиком.

И ушел в чащу.

Из избушки вышла Аниска.

– Дедушка приехал? – спросила у матери.

– Дедушка.

– А ведь он не хотел работать с нами.

– Не хотел, а приехал… Ты с ним о деле-то не разговаривай. Будто ничего не знаешь. Ступай, прибери в избе, – приказала мать.

Ольга с отцом не в миру. Еще позапрошлой весной они поругались. Дочь настаивала на том, чтобы сдавать всю добычу в контору прииска. Семен Данилыч возражал. Наступит черный день, болезнь, пустая работа, крайняя нужда, – как можно приискателю остаться без золота? Семен Данилыч всегда имел небольшой запасец желтого песочка, случалось – менял его на спирт и пил запоем. Возмущенная Ольга заявила отцу, что больше работать с ним вместе не будет, и ушла в тайгу одна.

Нынче весной на участке американской концессии сэра Смит-Вет-Ланге ждали «русскую Ольгу». Но она не побывала и близ концессии. Ольга вспомнила Сафьяновую рассоху. Налимий ключ… Лет пять тому назад, еще при золотопромышленнике Ухоздвигове, Ольга с отцом работали на том месте, где она теперь с Анискою. Они мыли тогда золото в новом русле Налимьего ключа. Были хорошие и плохие взятки, а потом вдруг оборвались. Рыли шурфы в разных местах – и хоть бы золотник!.. Семен Данилыч выругал Налимий ключ и стал собираться домой. Ольга еще в ту пору хотела испробовать старое русло ключа, но отец не согласился, и они ушли.

В средине мая Ольга и Аниска поселились в избушке, построенной Семеном Данилычем по указанию Гаврилы Ухоздвигова. Начиная разработку старого русла, Ольга не спала ночами. Ей даже мерещилось, будто на дне старого русла Налимьего ключа вместо золота лежат налимьи кости. Более двух недель она подводила воду, корчевала кустарник, пытала счастье. В первом взятке оказалось три самородка. Один величиною с наперсток. Ольга плакала от радости и, целуя дочь, говорила:

– Это твое счастье! На тебя, на тебя загадала!..

За два месяца она добыла три фунта и девять золотников высшей пробы. Металл сдала в контору, в присутствии директора прииска. Но менее чем через неделю, как и в прошлом году, все старатели и рабочие Благодатного узнали, сколько сдала золота Ольга Федорова. И опять за ней стали усиленно следить, расспрашивали, где она ехала, какой тропой. Но кто знал? Хитро строил избушку Семен Данилыч, а он, старый приискатель, умел хранить золотоискательскую тайну. Так и спаслась Ольга от нашествия неприятных соседей – старателей.

А мечта Ольги – в Сафьяновой рассохе должен быть открыт большой прииск, советский прииск!

VI

Тайга засыпала. Далеко-далеко на бездонной синеве неба пробивался мерцающий свет тихих звезд. А вокруг сонная благоухающая тишина. Высокие лиственницы и кедры не шумели верхушками, а шептали какую-то сказку. Из Сафьяновой рассохи, с гребней гор, струился свежий холодный воздух в падь, где пряталась избушка.

Устроившись на сходнях у ключа, Ольга брала ладонями холодную воду и, брызгаясь, мыла лицо и шею. Со спины зашел обленившийся Нюхозор, потянулся, выставив передние ноги под углом вперед и выгибая спину к земле, достал мордою до плеча хозяйки. Ольга набрала пригоршню воды и окатила морду Нюхозора.

– Умойся! Ты ведь такой грязный! – сказала она, смеясь.

В избушке из необделанных бревен с накатным потолком было одно крошечное окошечко, затянутое выделанной брюшиной сохатого. Пол – утрамбованный. Вдоль стен – широкие нары. На полу большая глинобитная печка с железным верхом и ржавой трубой. На печке в трех противнях прожаривался взяток этого дня, в двух закоптелых медных котелках дымился готовый ужин. Аниска стояла у печки и протирала деревянной лопаткой комочки глины в противнях. Семен Данилыч, покуривая трубочку, рассматривал старые перчатки и кривой татарский нож с ржавым лезвием.

Вошла Ольга. Повесила холщовое полотенце над нарами и расплела косу. Пышные черные волосы рассыпались по спине. Она хорошо сложена, эта истинная золотоискательница, дочь тайги. Ольге тридцать лет, но по виду ей можно дать не больше двадцати пяти – так она моложава.

– А ты все перчатками любуешься? – спросила она у отца.

Семен Данилыч вздохнул.

– Перчатки-то перчатки, – сказал он, хитровато ухмыляясь в бороду, – да тут еще и ножичек кривой. Хакасский кинжалик. Имурташкин! А перчатки самого Иннокентия Евменыча Ухоздвигова.

У Ольги выскользнули из рук толстые пряди косы.

– Да ты, отец, трезвый ли? – спросила она, сразу настораживаясь.

– А ты меня потчевала?

– Да ты получше присмотрись.

– Весь вечер смотрю и маракую. Где ты все это нашла?

– Перчатки подле избушки, в траве, – там, где высохший кедр. А нож здесь валялся, под нарами.

– Так оно и есть!.. – Семен Данилыч вздохнул. – Так оно и есть! Здесь был Имурташка. Говоришь, перчатки лежали в траве? И не сгнили под дождем и под снегом? Стало быть, пролежали они не более года. Издрябли бы, если бы пролежали больше. А Ухоздвигова вытряхнули с прииска четыре года тому назад. Вот теперь ты и подумай, когда и зачем был здесь Имурташка. В девятнадцатом году Гаврила ушел с колчаковцами. Партизаны подходили к прииску. Осенью и сам хозяин вместе с Имурташкой бежал. Где они спрятали золото? Про то знают они да тайга-матушка. А вот эти следы говорят: Имурташка был здесь! Зачем? – Семен Данилыч хитровато посмеивался.

– Что-то мне не верится, батя.

– А ты верь! – сразу вспылил Семен Данилыч и сердито повел головою. – Я лучше тебя знаю самого. Это у него были эдакие широченные лапы. Он никогда на кнопку не застегивал перчатки. А кнопки не подработаны, они не изоржавели, видно. Да и перчатки не простые, а шагреневые. Ухоздвиговы – сам он да Гаврила – носили такие перчатки. Это знают все старые приискатели. А нож… Чей же эдакий кривой, татарский, с резной костяной рукояткою? Ясно же – Имурташкин!

Семен Данилыч задумался. Выбил трубку, не торопясь поковырял в ней, заложил табаку и снова закурил.

– Вот тебе и загадка: а не тут ли где в этой самой Сафьяновой рассохе запрятали они золото?

Аниска, открыв маленький рот, внимательно прислушивалась к словам дедушки. Ольга смотрела то на отца, то на кривой нож с ржавым лезвием.

– Твоя загадка, батя, страшноватая, – призналась она после долгого раздумья.

– То-то и оно. «Страшноватая!» Вот если бы не твой растяпа, Никита, этой страшной загадки на прииске не было бы. Выпустил Имурташку – выпустил ухоздвиговское золото.

– Никиту не тронь, батя.

– Буду трогать!

– Не тронь, опять поругаемся!

– Нам не привыкать, – вызывающе ответил Семен Данилыч, ерзая на нарах. – Уж больно обходительный твой Никита. Весь в Настасью Ивановну. Ему бы бабой быть да кур доить!..

– Замолчи, отец. С Никитой я буду жить, хочешь ты этого или нет, – сердито ответила Ольга, и в ее карих прищуренных глазах сверкнули, как лезвия ножей, злые огоньки.

Семен Данилыч бросил перчатки и нож в угол, насупился. И больше не заикался ни о шагреневых перчатках золотопромышленника Ухоздвигова, ни о кривом ноже бестии Имурташки. Будто бы и не держал их в руках.

Ужинали молча. Обидчивый Семен Данилыч выпил кружку крепкого приискательского чая, закусил вяленым маральим мясом и лег спать. Он даже не поинтересовался, какова золотоносная жила в старом русле Налимьего ключа, не расспрашивал о житье-бытье дочери, о ее работе. А всему виною – Никита Корнеев, горный техник прииска Благодатного.

Три дня жил хлопотливый Семен Данилыч в Сафьяновой рассохе. Осмотрел работу дочери, отремонтировал грохот, лотки, помог подвести воду к двум шурфам и накануне отъезда весь день бродил по рассохе, присматриваясь, нет ли где следов человека. Следов не было. Все тот же девственный вековелый лес, все тот же обгорелый во время лесного пожара Сафьяновый хребет.

Сафьяновая рассоха лежала между двумя хребтами, отрогами Белогорья. С одной стороны – Сафьяновый хребет, с другой – Налимий перевал. И странным казалось такое: во время лесного пожара Сафьяновый хребет обгорел, на сотню квадратных километров не осталось ни одного хвойного дерева, а Налимий хребет и Сафьяновая рассоха – в вековых лесных зарослях. Лесной пожар заглох на склоне Сафьянового хребта, в пятнадцати верстах от избушки золотоискательницы. Ольга чаще всего смотрела в сторону Налимьего перевала. Там, за этим перевалом, горы Верхнего Сисима. Оттуда должен прийти Никита…

В полдень Семен Данилыч собрался в обратный путь. Вислоухий, пузатый Карчик стоя спал, раздувая ноздри и отвалив нижнюю губу.

Ольга подошла, ждала, что скажет отец. А он не торопился. Пристроил к седлу дорожные сумы, в которых он завез Ольге продукты еще на два месяца, а потом уже расправил рыженькие усы, снял шапку, чихнул и сказал:

– Знать, правду подумал! – Помолчал, почесывая всклокоченные волосы, спросил: – Не переменила мнение? Будешь одна?

– А с кем же?

– Не оробеешь?

– Не оробею. Весну прожила, половину лета, до осени как-нибудь дотяну.

– Смотри, тебе оно виднее, – хмуро ответил Семен Данилыч. – Золото возгорелось у тебя в сердце, вот ты и возгордилась. А что я? Не в помеху был бы тебе. Твоего золота мне не надо, а своего не отдам. На спирт менять не буду, так и быть. Жили бы не плохо. А одному приискателю в тайге страшновато. Ты ведь еще не хлебала из приискательской кружки горе?

– И хлебать не хочу.

– Ну что же, оставайся, бог с тобой. Про жилу-то я секрет сохраню. Прыткая ты удалась и легкая на руку, в меня. – Семен Данилыч вздохнул. – Сырой день. Беда. Как думаешь, разведрится погода аль не разведрится?

Ольга взглянула на обрюзгшее лохматое небо:

– Не должно.

– Плохо угадываешь, – сказал отец. – Ты ить, слава богу, тридцать лет живешь, а погоду узнавать не научилась. Видишь, как солнце ретиво бьет лучом сквозь тучи? Так. Жуки сухие вон на том пне, смотри, как копошатся. Быть погоде. Ежели жук сухой устраивается на верхушке пня – месяц будет стоять погода, – убежденно проговорил Семен Данилыч.

У Ольги возникло желание примириться с отцом, попросить его остаться. Уж больно скучно одной, а расстаться с золотоносной жилой нет силы – затягивает.

– Ты бы остался, батя…

– Вот те и на! Утресь гнала, а теперь – останься. Али на тебя туман давил тогда?

Ольга опустила голову, вздохнула.

– То-то и оно. Слова-то нужно размерять умом, а не сердцем. Ну да ладно. Ить я и не думал оставаться, попроведать приехал да помочь. Так-то. А ты и одна справишься. Ты ить Федорова. А мы народ крепкий. Поработаешь до осени, а на зиму махни опять к дяде. Там веселее жизнь.

– А ну его к лешему! – бросила Ольга, сдвигая черные брови.

– Вот те и на! Как так?

– Так.

– Почему?

– Потому. Не по духу мне этот лихач. Сбежал с прииска – и горюшка ему нет. На легкую жизнь потянуло.

Семен Данилыч покряхтел, еще раз попытался урезонить дочь:

– У всякого своя планета, Оля. Нельзя осуждать. Все люди разные. А ежели бы сшил нас бог всех на одну колодку, мы бы голодом сидели. Оно, золото-то, хучь и красивое, а не сытное, ежели хлеба к нему не доставить. Так-то. Оно конешно, Трифон Аркадьевич веселый человек. Командиром бы ему быть. Знать, у него такая кровь в жилах, что он пляшет, а мы роемся. А мужик он хороший, и дух у него не порченый. Вот и я – пью ведь запоем, бывает. Знать, у меня кровь такая, что она требует, чтобы ее подбадривали. Так-то.

Ольга поморщилась, она хорошо знала, как пьет отец. Не раз видела его рыжую бороду в дорожной грязи.

В лесных зарослях за Налимьим ключом остановились. Семен Данилыч посоветовал дочери осенью набить кедровых шишек (орехи пригодятся), осторожно обращаться с дымом и огнем, не раскладывать больших костров (дым издали виден), приискательский же инструмент держать от избушки подальше. Ну а если, паче чаяния, явится недобрый человек… Отец прервал объяснения, поразмыслил.

– Круто поступи, – посоветовал он. – У тебя собака добрая. Нюх у ней на человека лучше, чем на зверя. Встретишь – все отбери: нож, шило, револьвер, ружье. Токмо держись крепче, никто не поборет! А ежели ослабнешь – крышка. Да не должно, ты Федорова. – И, подавая дочери сухую мозолистую руку, признался: – Возрадовала ты меня, Ольга. Ох и возрадовала! Пятерых сыновей не взял бы за тебя. – Смуглые загорелые щеки Ольги покрыл румянец. – Американцы величают тебя «русской Ольгой», а приискатели на Благодатном с языка не спускают. А что будет через год? – Семен Данилыч подмигнул дочери. – Умница! Этот Налимий ключ и вся рассоха никем не разведаны. Здесь уйма золота! Если оно пошло в третьем слое, значит, его здесь много. По трем этим рассохам – золото. – Семен Данилыч указал на лучевые огромные овраги, расчленившие обгорелый Сафьяновый хребет. – Испытай. А там и дай знать. Здесь будет прииск. Только вот как бы не явился к тебе Имурташка. Все приметы ведут к тому, что ухоздвиговское золото лежит здесь, в этой рассохе. А Имурташка где-то в тайге, недавно его видели за Казачьей сопкой. Если заявится – смотри в четыре глаза. Хитер бестия, ох как хитер!..

Простились. Ольга вернулась в свою избушку и долго после отъезда отца думала об Имурташке.

VII

Наступило утро, прохладное дымчато-сизое августовское утро тайги. Если взглянуть в этот час на тайгу с высоты Сафьяновского хребта, то увидишь, как далеко-далеко на восточной кромке неба еще бледновато рдеет дрожащая предрассветная угасающая заря. Томные звезды одна за другою тухнут.

Утро… скоро наступит утро!

А тайга, как истая мать богатырей, спит еще, нежится в своем сладком, благоухающе-ароматном летнем сне. Звери и птицы не нарушают покоя ее. Матерые медведицы с годовалыми детенышами-пестунами лежат где-нибудь у колодин и, нежась, потягиваются, не открывая глаз; хищные гибкие рыси еще не подстерегают на дереве добычу; сохатые спят; лисы еще не покинули обжитые теплые норы; филины, пряча головы под крылья, после ночных песен спят крепче всех.

В избушке золотоискательницы Ольги Федоровой такой же сон, как и во всей тайге. Ольга спит на спине, как всегда перед утром. На ее смуглой шее трепетно бьется артерия. Губы слегка приоткрыты, и виднеется сахарно-белая полоска блестящих зубов. Одна рука Ольги лежит на груди, другая свисает с нар. Аниска лежит подле левого бока матери, закрывшись с головою одеялом.

Но все ли спит в тайге? Для всех ли дымчато-сизое утро – час блаженного сна?

Не спит и не дремлет огненно-рыжий, пятнистый Нюхозор. Он осторожно, как рысь, похаживает по огромной колодине, невдалеке от избушки. Водит носом, принюхивается. Но не мед цветущего кипрея, не благоухающий хвойный лес, не просыпающиеся порхающие птицы подняли Нюхозора. Нет. По тому, как Нюхозор держит уши, как он вытягивает шею, как он водит носом, как он стоит на трех лапах, всякий понял бы: Нюхозор не фокусничает. Нюхозор – чуток. Он на страже… Но хозяйка? Хозяйка спит. Нюхозор так выдрессирован, что он не обронит лая без разрешения хозяйки. А надо хозяйку будить. Вот он стрелою мчится к избушке, цепко скребет в дверь. Хозяйка не слышит. Нюхозор взглянул в сторону востока, туда, откуда приближается опасность, и коротким глуховатым, но злым «гав» дал о себе знать:

– Гав!.. Гав!..

Ольга проснулась в мгновение, приоткрыла дверь, взглянула на Нюхозора и отшатнулась назад, точно обожглась. Сверкающие огоньки собачьих глаз предупреждали: «К избушке кто-то идет. Не идет, а крадется!» Ольга, простоволосая, в сапогах на босу ногу, в дождевике внакидку, с ружьем и патронташем, выбежала из избушки и крадучись подползла к той самой колодине, где недавно Нюхозор был на страже. Но в тайге – ни шороха, ни звука. А Нюхозор все такой же – огни в глазах.

«Да что он, очумел, что ли?» – впервые не доверяя Нюхозору, подумала Ольга и, нарушая правила бывалых приискателей, решила испытать выдрессированного отцом Нюхозора… Семен Данидыч никогда не позволил бы дочери поступить так, как она поступила.

– Иди, туда! – взмахом руки указала Ольга в мутную даль.

Нюхозор стрелою метнулся через колодину, и не более чем в пятидесяти шагах громкий лай огласил тайгу.

– Гав-гав-гав!.. Гав-гав-гав!..

Треснул выстрел и эхом покатился по лесу. Нюхозор залаял с другой стороны – и снова выстрел, выстрел, выстрел…

Ольга бросилась вперед со взведенным курком, перебегая от дерева к дереву. Она понимала – пришелец не подпускает к себе собаку. Нюхозор не будет с таким остервенением кидаться на того, кто остановится, кто явился не с дурным намерением.

Но кто же это, кто?

Спиртоносы? Контрабандисты? Имурташка? Не зря беспокоился отец! Не зря Семен Данилыч не спал последнюю ночь… А впереди все то же остервенелое: «Гав-гав-гав!..» и выстрелы, выстрелы.

Ольга заметила: кто-то в стеганом халате перебегает так же, как и она, от дерева к дереву. Она стала следить за каждым движением незнакомца… Имурташка!. Это он – маленький, юркий. Это он! Ольга поторопилась – выстрелила. Она уже не вздрагивала от нервного холодка. Но и пришелец не растерялся. Если он не мог пристрелить Нюхозора, плохо видимого в густых сплетениях кустарников и травы, то он заметил Ольгу… Выстрел! Пуля влепилась в дерево, за которым стояла Ольга. Второй, третий выстрел… У пришельца многозарядное ружье. Ольга ждала, когда он, похожий на Имурташку, сделает перебежку. Нюхозор наседал: «Гав, гав!..» Пришелец стал удаляться все дальше и дальше. Ольга не видела больше его. Лес. Кругом вековалый девственный лес. И уже где-то далеко: «Гав!.. Гав!..» Эхо в рассохе отвечало Нюхозору. Обеспокоенные кедровки вихрились над величавыми кедрами.

Ольга вернулась к избушке, злая, угрюмая, и долго рассматривала пулю в стальной оболочке, которую вырезала ножом из дерева. Пуля многокалиберного нарезного, автоматического ружья. Такой пулей можно завалить медведя…

«Ох и дура же я! – призналась сама себе Ольга. – Да я бы взяла его, живьем бы взяла, если бы не послала Нюхозора! Какая же я дура! А он теперь будет где-нибудь поблизости. Хоть бы Нюхозор живой остался!» И от досады на самое себя Ольга расплакалась…

Аниска давно проснулась. Ее русые кудрявые волосенки всклокочены. На лице размазана грязь. Аниска хорошо выплакалась. Она слышала перестрелку. Подошла к матери.

– Мама, ты не плачь…

– Дура я, дура!

– Почему? Или тебе что плохо?

– Да ничего, ладно! – Ольга встряхнула головой, прислушалась: Нюхозор еще лаял где-то далеко-далеко…

– Кто приходил, мама, – Имурташка?

Ольга с удивлением взглянула на дочь.

– А ты откуда знаешь?

– Мне дедушка говорил.

– Что он тебе говорил?

– Имурташка, грит, это такая бестия, что обязательно придет сюда. Он, грит, золото спрятал тут где-то. И нож, грит, этот Имурташкин…

Мать рассердилась.

– А почему ты сразу не сказала мне про этот разговор? Неделя прошла, как батя уехал.

– Да ведь ты мне не велела разговаривать с дедушкой! – ответила Аниска, и в ее синих, удивительно синих, васильковых глазах – наивное детское недоумение.

– Не велела. Но ведь ты говорила с ним?

– Говорила…

– А почему мне не сказала, о чем говорила?

– Дак ты же мне не велела разговаривать с ним?

Ольга еще более рассердилась на дочь, строго взглянула:

– Хороша!.. А еще о чем ты разговаривала?

Аниска насупилась, передернула серенькое платьице и слово за слово, нехотя рассказала:

– Еще дедушка говорил, что нам двум здесь опасно. Что даже брат Матвея Жохова догадывается, где мы робим. И что, грит, сюда придут старатели, испортят все русло, и тогда все пропадет. И еще…

– Ладно! – прервала мать. – Это я буду знать, кто сюда придет и кто сюда не придет. А ты еще мала, чтобы говорить об этом. Я еще посмотрю, кто здесь посмеет портить русло и как ему это удастся!.. Здесь будет прииск. Большой прииск! Этот прииск открыли мы. Вот с тобою, с эдакой дурочкой. Все люди на тебя будут смотреть, а ты еще пальцы обсасываешь. Смотри у меня в другой раз: если будем в людях, в Курагиной, в Белой Елани – молчи! И придумывай говорить о чем-нибудь другом, только не о золоте и не об этом месте, где мы живем. Из тебя ведь легко выудить, если постараться. Ты ведь еще и за конфетку слово продашь.

У Аниски сдвинулись русые красивые брови, ярче заиграл румянец на щеках. Аниска сердилась. Как, разве она такова, чтобы слово продать за конфетку?

– Я говорила с дедушкой. Он нам не чужой.

– Он третий, – сказала мать. – А на деле стоим мы двое: ты да я. А дедушка третий. И не всегда дедушка бывает трезвым. Разве ты этого не знаешь? Он, пьяный-то, и сонный разговаривает. А если узнает кто четвертый – будут знать все старатели. Тогда навалятся все сюда за легкой добычей, А мы работаем не для них, а для прииска.

Аниска, потупившись, перебирала складочки серенького платьица и молчала. Ей непонятно, почему мать разговаривала с дедушкой о Сафьяновой рассохе, об Имурташке, о шагреневых перчатках Ухоздвигова, о золоте, а ей, Аниске, нельзя вести такие разговоры. Или она, Аниска, не в тайге живет? Или она не приискательница?

Над Сафьяновым обгорелым хребтом поднялось солнце, такое красное, багряное, словно в эту ночь побывало в пекле. Вернулся Нюхозор, весь мокрый от росистой травы, с темными пятнами запекшейся крови на голове. Мать и дочь внимательно осмотрели голову собаки. И как же они были рады, что пули пришельца только легко поцарапали Нюхозора!

– Умный ты, умный, а я… В другой раз испытывать не буду, – говорила Ольга, поглаживая огненно-рыжую шерсть собаки. – А ухо… Ухо зарастет!

У Нюхозора левое ухо было разорвано пулею надвое.

VIII

Весь этот день у Ольги работа валилась из рук. Брала лопату – лопата не шла в землю. Подводила воду к лотку – вода не поднималась. И все потому, что Ольга прислушивалась, присматривалась к тайге, ждала. Она понимала: если действительно к ней явился Имурташка, то он еще не ушел. Имурташка, бывалый ухоздвиговский проводник, хитер и упорен. Это знала Ольга.

Но зачем Имурташке понадобилось навестить Сафьяновую рассоху? Не будет же он здесь золото добывать, беглец? Значит, тут где-то ухоздвиговский тайник. Значит, здесь в рассохе и раньше бывал Имурташка. Приходил. Смотрел. И уходил. Вот если бы его изловить!

Ночью Ольга устроилась спать на крыше избушки. С крыши лес просматривался во все стороны.

Такая же была тихая и парная ночь. Серп луны висел над тайгою, Аниска долго любовалась звездным небом и шепотком спрашивала у матери, почему одна часть луны – серп – светится, а весь остальной невидимый круг – темно-синий? Ольга и сама хорошо не знала причины такого явления, но все же попыталась объяснить.

– Месяц идет на ущерб, – сказала она. – Дня через два-три и серпа не станет. Будут темные ночи. А лотом снова появится серп, только с другой стороны месяца.

Аниска взглядывала то на мать, то на луну. Объяснения явно не удовлетворяли ее.

– А почему же серп?

– Да потому. Спи! Утром будет виднее.

– Да ведь утром серпа не бывает!

– Не бывает.

– А почему же только ночью? А почему серп?

– И дался же тебе этот серп! – рассердилась мать. – Да я-то откуда знаю, почему месяц выходит серпом? Спи!

Аниска понимает, что расспрашивать мать бесполезно. Вот если бы здесь был дядя Никита, он бы все понятно растолковал, почему бывают лунные серпы, яркие звезды, голубое небо, тучи… И главное – что там, дальше, за этими звездами, за серпом луны, далеко-далеко. Мечтательные синие глаза долго смотрят на небо. Аниске нравится яркий звездный сгусток, похожий на утиное гнездо; ей любопытно наблюдать ковш Большой Медведицы. И особенно ее интересует Млечный Путь. Дедушка говорил, что этот серебряный звездный пояс – дорога Ильи-пророка… Но правда ли это? Можно ли ездить по такой серебряной дороге рядом со звездами и луной?..

А сон уже подкрался к Аниске. Сон клонит ее русую кудрявую головку к подушке, закрывает ее синие, васильковые глаза… Он такой липкий, такой несказанно сладкий, этот таежный сон! Аниска еще видит сизые таежные звезды, кочующий серп луны, но видит плохо. Веки слипаются… А вдруг явится. Имурташка? Аниска вздрогнула. Прижалась ближе к матери.

– Мама!

– Ну?

– А Нюхозор учует с крыши?

– Учует, – уверила мать.

– А я думаю…

– Что ты думаешь?

– Да ведь мы на крыше. Отсюда далеко… А он хитрый, этот Имурташка! Он хитрый… Дедушка сказал… А если…

И дальше Аниска уже сама не понимает, о чем говорит. Сон так приятен, так ласкающ и нежен. Ей кажется, что она куда-то медленно падает, – и не вниз, а вверх, и так далеко, что у нее замирает сердце. Где-то там внизу, во мраке, в черноте, копошится злой Имурташка. Грязный, черный, с кривым ножом, он пытается поймать маленькую золотоискательницу и убить ее. Но она почему-то вовсе не боится Имурташки. «Поймать меня вздумал? – подзадоривает она его. – А вот попробуй!.. Попробуй!..» А сама поднимается все выше и выше. Имурташка остается где-то внизу, во мраке, а маленькая золотоискательница летит плавно, как птица, над Сафьяновой рассохой, над обгорелым хребтом, летит все дальше и выше, туда – к звездному поясу неба. Волосы ее развеваются, и даже дух захватывает от такого стремительного полета. «Сгорю ли я у звезд? – думает маленькая золотоискательница, летящая к звездам. – Сгорю ли я?» И она даже ощущает тепло звезд. Ей жарко. Она сбрасывает с себя одеяло…

– Опять раскидалась! – бормочет дремлющая Ольга и снова укрывает Аниску.

Невдалеке от них, положив морду на лапы, лежит Нюхозор. Длинный ременный поводок от ошейника Нюхозора Ольга петлей затянула на запястье руки. А ночь такая дремотная, тихая, благоухающая ароматами медового кипрея и хвойного леса. Серп луны скрылся за горизонтом тайги, звезды горят все ярче и ярче. А вокруг темно-темно!..

Спит Ольга. Но по-прежнему бодрствует Нюхозор. Вот он привстал на свои упругие лапы, навострил уши, вытянулся в струну и зырится куда-то в черноту мимо высохшего на корню кедра… Где-то хрустнула сухая ветка. У Нюхозора шерсть на шее поднялась дыбом. Не зря же природа наградила собаку всеслышащими ушами, видящими во тьме глазами и острым чутьем! Нюхозор чует приближение того, кто выстрелил в него не менее десятка раз и кто его ранил.

А вблизи похрустывает и похрустывает…

А вокруг темно-темно…

Ременный поводок натянулся, дернул Ольгу за руку. Ольга проснулась, подползла к собаке. Погрозила Нюхозору пальцем, как учил ее Семен Данилыч, и цыкнула в торчащее ухо:

– Т-с-с…

А Нюхозор повизгивает, тянет поводок. Впервые дрессированная собака не слушается приказов хозяйки.

«Да что это он, сдурел, так дергается? Еще спрыгнет». Думая так, Ольга забыла о том, что Нюхозор ранен. И ранен тем, кто сейчас крадется во тьме…

Где-то совсем близко зашумела высокая таежная трава. Нюхозор вздрогнул всем телом и в следующий миг стрелою слетел куда-то вниз, в темноту, вырвав поводок из рук Ольги…

И опять, как и прошлой ночью, выстрелы и надрывный лай Нюхозора шагах в двадцати от избушки.