Читать книгу: «Ласточка», страница 5

– А что же будет этому разбойнику Имурташке? – снова заговорила Настасья Ивановна. – Теперь уж не убежит, арестант. А какой он важный был с Ухоздвиговым-то! Бывало, приедут из тайги с Гаврилой, Имурташка кричит: «Эй, хозяйка! Пошто меду не давал! Ты Имурташку не ждал, што ли? Я сам есть!» Любил он мед и всякие сладости. Ухоздвиговы – те пили вина, мясным да солониной закусывали. А Имурташка – вино пьет, медом запивает. Огурец ест – в мед макает. Чай с медом, хлеб с медом, все с медом. А уж неутомимый был! Я и не видывала таких… А этот косой-то, которого с ним привезли, за печника себя выдавал. И надоел же он мне, когда печь перекладывать напрашивался! А он, вишь, какой печник оказался! Я так думаю, родственник он Ухоздвиговым. Имурташка с чужими не поедет в тайгу. А они ехали за золотом, за тем, которое спрятано. Тот раз Имурташка не указал. Да он и сейчас будет хитрить. Уж такой он человек. А тогда на Никиту как обрушились! Все говорили, что он снюхался с Имурташкой, даже под суд хотели отдать. Да ведь и ты сама… – Настасья Ивановна, взглянув на Ольгу, передумала и не сказала то, что хотела сказать. – А вот оно, как довелось поймать Имурташку! Он и зубами, и ножом, и пулею – всем отбивался… Ну, я пойду.

И ушла.

Ольга долго сидела у окна и смотрела куда-то в сторону тайги. Настасья Ивановна всколыхнула невеселые воспоминания…

Солнце поднялось высоко. В открытое окно дохнул прохладный воздух. Ольга расплела косы и, рассыпав густые длинные волосы, провела ребром ладони сверху вниз, отделяя прядь, а затем стала заплетать ее проворными сильными пальцами.

– А красивые у тебя волосы! – раздался сзади нее голос Никиты.

Ольга выпустила прядь, откинула волосы на спину, оглянулась. Никита, приподнявшись на локте, смотрел на нее.

– А ты уж проснулся? – спросила Ольга своим певучим мягким голосом. – Ты бы еще поспал!..

– Красивые волосы!.. – снова повторил Никита и, опускаясь на подушку, проговорил уже в забытьи: – А Имурташка кусается. Кусается шельма! – И снова заснул.

XIII

Имурташка проснулся угрюмый и злой, как игрок, накануне проигравший все свои сокровища. День – жаркий. После грозы и ливня – парит. Косясь на приискателей, Имурташка сидит в углу за буфетом, маленький, желтолицый, выкуривая одну трубку за другой. Одет он в пестрый стеганый халат, в ичиги, а с головы так и не снимает ни днем ни ночью бараний треух!

Комиссар прииска Черепанов долго присматривается к Имурташке.

– Как тебя звать, гость дорогой? – спрашивает комиссар.

– Имурташка.

– А фамилия?

– Меня Ухоздвигов звал Имурташкой.

– А имя? Твое родное имя?

– Меня все звал Имурташка! – сердито отвечает хакас и затягивается из трубки.

– А ты помнишь, сколько тебе было лет, когда ты попал к золотопромышленнику Ухоздвигову?

– Мало лет. Может, десять, может, двадцать. Хозяин мне сказал: «Ты будешь Имурташка. Золото будем искать. Ты будешь мой проводник». Я знал горы. Имурташка знал тайга. Как свой улус… Много прошло лет. Может, десять, может, тридцать. Все забыл. Не помню. Тогда был Имурташка молодой. Все знал. Теперь Имурташка старик. Все забыл. Пошто Имурташке жить не дают, начальник? Пошто Имурташку стреляют? – Злые огоньки в черных глазах хакаса сверкают вызывающе.

– Имурташка должен показать золото, – говорит комиссар. – Золото, которое добыли рабочие. Золото, которое украл у рабочих Ухоздвигов. Имурташка будет жить.

У Имурташки огонь в глазах. Он хмурится, попыхивает едким вонючим дымом и, чтобы не продолжать разговора с комиссаром, свертывается калачиком, ложится в угол за шкаф, бормочет:

– Имурташка ничего не знает! Имурташка будет умирать.

Комиссар спрашивает у стоящих в охране приискателей – сына и отца Разуваловых:

– Он ранен?

– Да, вроде этого, – говорит старик.

– В правое плечо саданул его Никита, – поясняет Разувалов-отец, здоровый, широкоплечий, косматый мужик лет пятидесяти. – А што, Иван Павлыч, в Минусинск повезем их аль на прииск? Люди-то они оба бегучие. Этот-то, – Разувалов качнул косматой головой в сторону косого, полулежавшего на диване, – орудовал на прииске при Колчаке. Зовут Иваном Птахой. Свирепый был – не приведи господь!.. Сдается мне, этот да Имурташка знают все черные дела Ухоздвиговых и все тайники. Сам-то Ухоздвигов в тайге. Смотреть надо в оба.

– Смотреть надо, – соглашается комиссар и подходит к дивану, с которого привстал Иван Птаха.

– Значит, вы колчаковский каратель?

Косой молчит. Неподвижным взглядом смотрит в красное лицо Разувалова, коварно посмеивается, обнажая белые крупные зубы.

– Я вас спрашиваю!

– Вы – ко мне?

Косой удивлен. Он накидывает на плечи брезентовый плащ, спокойно отражает напористый взгляд комиссара и так же спокойно разъясняет:

– Если вы меня спрашиваете, то я не колчаковец. Я, как вам известно, ремесленный человек. Печник. Весной работал у вас в этом доме. Знаете.

– Вот оно как! – Разувалов-сын покачивает русой головой. – Давно ли вы, Иван Михеич, перелицевались? Я ведь вас знавал в детстве. Вы – сын главного подрядчика, Михея Спиридоныча. Бравый вы были паренек. Я ведь даже по сей день помню, как мы с вами в Жарлыке купались. А в девятнадцатом вы грозились отрубить мне голову шашкой.

– Хе-хе-хе, ловко! – Разувалов-отец доволен. – Вы, Иван Михеич, не играйте в прятки. Приискатели – народ справедливый. Не любим кривых выездов. Режьте на прямую. Вам ловчее и нам легче.

Иван Птаха сердится. Торопливо закуривает папиросу.

– Я имею право не отвечать на подобные доводы, – говорит он комиссару. – Я ехал в тайгу охотиться. Я умею убивать медведей. Но не умею добывать золото. Вы имеете право не верить мне, но я не могу говорить вам того, чего не было на самом деле.

– Все мы это уточним, – спокойно отвечает комиссар и говорит Разуваловым, сыну и отцу, что они часа через два выедут вместе с задержанными в Минусинск.

Вскоре после ухода комиссара в буфетную входит Ольга. Румяная, веселая, Ольга Федорова входит гордо. Еще никто из приискателей не видел Ольгу угрюмой, мрачной. Она всегда весела. Она всегда легка на шаг. Ольга просит Разуваловых оставить ее на минутку с Имурташкой.

– А ежели что случится? – Разувалов-отец не решается. – Ить они в окно выпрыгнуть могут. Тогда как?

– У меня не выпрыгнут, – успокаивает Ольга и, улыбаясь, смотрит на Ивана Птаху. – Да удобно ли от бабы прыгать в окно? А вдруг баба да возьмет за воротник! Нет, уж вы оставьте нас, Михаил Игнатьич, и вы, Николай Михайлович. Да и Птаха пусть уйдет с вами. Я буду говорить с Имурташкой. Комиссар разрешил.

Имурташка притворялся спящим. Но, услышав насмешливый голос Ольги, он приподнялся, невозмутимо посмотрел своими потухшими глазами на женщину и, не торопясь, стал набивать маленькую алюминиевую трубку.

– Што надо? – спросил он у Ольги.

– Мне тебя надо.

– Я весь тут.

– А весь ли? Может быть, ты здесь, а душа улетела куда-нибудь к Сафьянову местечку? – Ольга хитровато щурит свои бойкие карие глаза.

Имурташка не любит женщин. Имурташка не выносит женского взгляда. Он морщится.

– Я что-то тебя не узнаю, Имурташка, – говорит Ольга и подвигается ближе к хакасу. – Куда ты бегаешь? Зачем ты бегаешь? Почему ты стрелял в Никиту? За кого ты бьешься? За Ухоздвиговых? Да ведь их давно нет!.. Или ты остался тайгу сторожить? Так ведь тайга-то не ухоздвиговская! Тайга наша! Или тебе этого не понять?

– А ты што, самый большой баба?

– Какая есть! А ты не сердись. Я с тобою не ругаться пришла. – Глаза Ольги еще более щурятся. – Ты мне скажи: Сафьяновый хребет знаешь?

Имурташка насторожился. Сел на полу, подобрав под себя ноги. «Ух, какой хитрый баба!» – думает.

– Не знай, – отвечает.

– Ой ли! А может, знаешь?

– Не знай!

– Да ты же бывал там! Разве забыл? Я там работаю. В рассохе по Налимьему ключу. Там еще избушка такая потаенная есть. В той избушке жил ты. Теперь живу я. Бью шурфы.

У Имурташки расширились глаза и потухла трубка. Эта баба живет в Налимьей рассохе? Имурташка знает эту рассоху…

– Ты живешь там?

– Там.

– В избушке?

– В избушке.

– Ты самый хитрый баба!.. Как ты нашел та избушка? Тебе кто сказал? – Имурташка покачивает головою, смотрит на Ольгу, удивляется: «Не баба, а дьявол!.. Ой, какой баба!..» И, хихикая, выбивает потухшую трубку об ладонь, снова набивает ее самосадом, закуривает, пускает дым через нос. – Как ты знал, что я жил та избушка?

– Примета есть, – отвечает Ольга. – А вот теперь ты подумай. Сафьянов хребет мой!.. Там будет прииск. По Жарлыку в каменной рассохе тоже будет прииск. Ты думаешь, если Имурташка бросил тайгу – тайги нет? Тайга есть! И люди есть! Всю ее поднимем, а золото найдем без Ухоздвиговых и без Имурташки. Там будет прииск! – И, склоняясь к Имурташке, Ольга бросает ему в лицо: – А золото спрятано там, у избушки!

Имурташка покачнулся, как от удара. У Имурташки выпала трубка.

– Иди, шайтан! Я ничего не знай. Имурташка не был Сафьяновой рассохе! – кричит Имурташка.

А Ольга посмеивается.

– Теперь ты можешь убегать, – спокойно говорит она. – А золото мы как-нибудь найдем! И то, которое ты спрятал с Ухоздвиговым, и то, которое вам и во сне не снилось. Ступай, живи в улусе и там умирай! Если не хочешь служить Советской власти…

Вошел Никита. Он только что проснулся. У Никиты забинтована голова и левая рука. Имурташка съежился точно от студеного ветра, нахмурился и, снова забравшись за шкаф, свернулся калачиком.

В этот же день Имурташку с Иваном Птахой увезли в Минусинск, в округ. С ними уехали комиссар и Разуваловы.

Имурташка плевался всю дорогу.

– Какой баба! Тьфу, какой дурной баба!..

Имурташка заболел нервной лихорадкой. Ночью он не спал, бегал из угла в угол по камере-одиночке, курил и беспрестанно плевался.

На первом допросе в кабинете начальника окружного управления ОГПУ Гончарова, в присутствии комиссара Черепанова, Имурташка метался.

– Ой, ой, я совсем ничего не знай! Она все знай. Она – хитрый баба! Я сам пойду в Налимью рассоху. Пошто начальник не дает Имурташке жить в тайге? Имурташка не хочет умирать в улусе. Черт баба! Она сама пусть идет в улус! Ой, ой, у меня болит голова…

Черепанов не понял бредовой речи хакаса. Вид его был ужасен. Воспаленные, налившиеся кровью глаза подпухли. Имурташка осунулся, ссутулился, кашлял. Куда девался его бравый, заносчивый вид? Его неиссякаемое здоровье, неукротимость? Имурташка обмяк, сдал.

На пятые сутки после приезда в Минусинск Имурташка был неузнаваем. Он готов был кусать всех и кидался на людей, неистово выкрикивая:

– Имурташка не хочет быть плохой Имурташка! Зачем запирал? Пускай! Имурташка пойдет в избушка, в тайга. Черт баба! Черт!..

Имурташка, верный раб Ухоздвигова, запутавшийся в чужих делах, сошел с ума.

Через неделю его увезли в Томск, в психиатрическую лечебницу.

Жестокая была жизнь у этого человека…

Иван Птаха на первом допросе попытался еще раз отмежеваться и от больного Имурташки, и от Матвея Ухоздвигова.

– Знать их не знаю и знать не хочу! – упрямо отвечал он на вопросы. – Я с ними делов не имел. Но если бы они показали мне место, где спрятано золото, я вывез бы это золото на прииск Благодатный.

Черепанову пришлось вызвать на очную ставку Разуваловых и других приискателей, знавших в лицо известного в районе колчаковского карателя. Запирательства стали бессмысленны, и Птаха сдался под тяжестью неоспоримых улик. Самым опасным для него оказалось его косоглазие.

Год тому назад Иван Птаха вместе с Матвеем Ухоздвиговым перешел монгольскую границу в Хакасии. Матвей Ухоздвигов по установленному адресу разыскал Имурташку и передал ему письмо отца. Но Имурташка, этот верный раб Ухоздвигова-старшего, все время хитрил с Ухоздвиговым-младшим. Имурташка явно не доверял Матвею. И даже по пути к ухоздвиговскому тайнику он вдруг оставил Матвея с Иваном Птахой в одной подтаежной деревушке и уехал в тайгу один. Более недели они ждали возвращения хакаса. Имурташка вернулся из тайги злой и заявил, что ехать дальше нельзя. Долго от него не могли добиться никаких объяснений. Наконец он сообщил, что в тайге, на месте тайника, живут старатели. Иван Птаха и Матвей Ухоздвигов были удивлены: так ли уж трудно справиться со старателями? Но Имурташка двинулся дальше в тайгу весьма неохотно и всю дорогу держался настороже. Вероятно, и в Лиственной Никите Корнееву удалось бы врасплох захватить всех троих, если бы не настороженность Имурташки, вовремя почуявшего опасность.

XIV

Разведрило. Над тайгою голубое, беспредельно голубое небо – ни облачка, ни тучки. Установились погожие дни. Завтра приискатели корнеевской золоторазведки, засидевшиеся в Белой Елани из-за бездорожья, выедут в тайгу, а по этой причине они еще со вчерашнего вечера гуляют.

По широкой улице, притоптывая, присвистывая и припевая, идут приискатели Благодатного. Впереди всех Матвей Жохов, высокий, тонкий, в ярко-красной сатиновой рубахе, под таким же ярким гарусным кушаком, в вельветовых широких приискательских шароварах, приплясывает и весело поет:

 
Снежки белы выпадали.
Охотнички выезжали,
Красну девицу поймали. —
Красна девица, стой-стой!
Красавица, песню пой!..
 

За Матвеем – братья Севостьяновы. Оба – белоголовые, женоподобные, загорелые, в белых полотняных рубашках, а с ними – толстенькая, приземистая Евфросинья Корабельникова. В стороне от них идут в обнимку, выписывая крутые спирали по улице, трое бородатых приискателей и хором тянут песню о «Ваньке-Ключнике, злом разлучнике, разлучившем князя с женой». Крайний левый – рыжий детина – в такт словам песни грозит Ваньке-Ключнику кулаком и, покачиваясь, вдруг останавливается, задерживает всех, смотрит посоловелыми глазами. Улица то кажется ему очень узкой, кривой, не пройти, то вдруг становится необыкновенно широкой, и белые хаты куда-то уплывают в оранжево-желтый туман. «Робята, экая ширь! Во!.. Экая ширь!» – говорит он и, сорвавшись с места, двигается дальше, так же покачиваясь, как маятник, вперед и назад, и хрипло подпевая.

Толстенькая Евфросинья Корабельникова льнет к Федосею – Севостьянову-младшему, – улыбается ему и, заглядывая в его белые молочные глаза, смеется на всю улицу, говорит:

– Глаза-то у тебя белые, руки-то у тебя белые, и сам-то ты… пара мне! Почему другую выбрал? Почему меня обошел, Федосей? Али я телом не пригожа? Али эта любовь не слаще той, которая в законе?

Федосей только пьяно посмеивается и ничего не отвечает толстенькой Евфросинье. А она заливается визгом на всю улицу, как поросенок, она хохочет и выкрикивает:

– Всю жизнь цвести буду!

– Цвети, цвети, дорогуша, – поощряет Федосей.

– А ежели отцвету, любить будешь?

– Оно смотря, как отцветешь?

– Известно, как, по-бабьему.

– Тогда тебе и любви не надо. Ты и без нее умрешь, – отвечает покачивающийся Федосей и хохочет.

А моложавый, задорный холостяк Матвей Жохов, одну руку в бок, неуклюже, по-гусиному, приподнимает длинные ноги в хромовых сапогах с отворотами, пляшет с припевом:

 
Тары, бары, растабары,
Снежки белы выпадали,
Охотнички выезжали…
… … … … … … … … …
Ай, чимбирь, мой чимбирь!
Чимбирь навырь, вирь-вирь-вирь.
А еще чудо-перечудо,
Чудоровище мое!
 

В улице – народ у каждых ворот. Село переселенческое. Здесь живут белорусы, цыгане. Любопытные засматриваются на веселого Матвея Жохова – они знают его. Посмеиваются.

– О, як выплясывает!

– Тю, скаженный, перевернется!

– О, це дитина, под самое небо!

– Це ж Матвей, жених Селиверстовой!

– Мабуть, сгине наша Катерина!

– Ни, вона иму выю нажме!

– А толстая як льне к белому!

– Мы-т думали, они-т ня гулючие, а они-т – он как гулючие!..

– Трохи хлебнули горилки.

– Пивкварты!

– Дюжку!..

– Ведро!

Смешки. Выкрики. Хохот. Повизгивание веселых, резвых ребятишек. На лавочках, на завалинках, у палисадников в тени ветвистых черемух – бабы, молодухи.

Матвей Жохов пьян, но в твердой памяти. Он знает, куда он идет… Давно еще Матвей высмотрел на поселенческой сторонке, в Щедринке самую видную, самую красивую, достойную его, Матвея Жохова, девушку. А вот и она! У маленькой, недавно выбеленной хатки, в белой кофте с широкими вышитыми рукавами, стоит у ворот, скрестив на высокой груди руки, белолицая, приземистая, светловолосая Катерина Селиверстова. Она ждет. Она ждет Матвея. И тихая светящаяся улыбка долго держится на ее румяном лице. Матвей высмотрел. Матвей промаху не даст!..

– Чья ты будешь, девица-лебедица? – притворяется Матвей, отвешивая низкий поклон и нарочито оступаясь, падает на колено.

Толстенькая Евфросинья и Севостьяновы хохочут.

– Вот так лебедица. Перед тобою сам Матвей упал. Матвей-краса, Матвей-любушка, да поднимись!

Катерина смеется. Ее лицо заливается румянцем.

– Принимаешь ли ты, орлица, орла? – снова спрашивает Матвей. – Чья ты будешь? У чьей избы стоишь?

– А зараз я стою у своей хаты, – отвечает Катерина. – А що вы таки веселые? Чи праздник?

– Праздник, орлица, праздник, – отвечает Матвей и кивком головы указывает спутникам, что дорога свободна и они могут идти дальше.

Толстенькая Евфросинья внимательно разглядывает Катерину и, хитровато ухмыляясь, подходит к ней, спрашивает:

– Любишь его али манежишь?

– Побачимо. А почему вы пытаете?

– То и спрашиваю, що узнать хочу. Глаза-то у тебя больно игривые, синие. Ты, Матвей, присмотрись. Эдакая или любить будет по гроб жизни, иль изменять по самую смерть. Ты присмотрись, Матвей. И ежели чуть что будет неладно, уйдет она от тебя через всю тайгу! – И толстенькая Евфросинья, довольная собой, покровительственно улыбается Катерине и уходит с задремывающим на ходу Федосеем следом за Севостьяновым-старшим.

А в Доме приискателя, в буфетной, сын и отец Разуваловы, оба бородатые, коренастые, сидят в обнимку на большом диване и заунывно вытягивают:

 
А на стене стоял кремле-евской…
Стоя-ал он в сером сюртуке…
 

Порфирий Корабельников, полуспящий в глубоком кожаном кресле, покачивает косматой головой и подтягивает тоненьким бабьим голосом:

 
Заче-ем я шел к тебе, Раси-ия,
Явру-опу всю держа в руках…
 

И, обрывая напев, долго кого-то ищет маленькими заплывшими глазками и, вероятно, не находит, вскакивает и кричит на весь дом:

– Наша земля!.. Пьем-гуляем, пьем-едим, тайгу роем – золото добываем, наша земля!.. Без Ухоздвиговых! – И пробует дать на паркетном полу трепака, падает боком на кресло, скатывается на пол, поднимается и, любуясь, как дородная, раскрасневшаяся Настасья Ивановна старательно подпевает сыну и отцу Разуваловым, хохочет.

– Экая молодая ты, Настасья Ивановна!.. Экая ты!.. А Никита-то твой – ухо с глазом! Бандитам спуску не дает. Ивана Птаху цапнул с Имурташкой. Экий глазастый! Токмо зря он спиртоносов распугал. Зря! – Уставившись мутным, посоловелым взглядом в закуски на круглом столе, он долго смотрит, чем бы еще закусить, потом берет вилку и тычет в стеклянное блюдце с вареньем.

XV

Ольга проснулась, как всегда, с восходом солнца. Но вставать ей не хочется. Закинув бронзовые от загара руки за голову, она долго лежит на широком палевом диване, иногда взглядывает на спящего в двух шагах от нее на постели Никиту и улыбается. В окно бьет солнечный луч. Ольга хмурится и остается неподвижной, не хочется даже подвинуть голову в тень, к спинке дивана. Все тело сковано еще дремотно-сладостной истомой.

Никита, держа согнутую в локте пораненную руку на груди, спит крепко, дышит спокойно и ровно. Накануне пришлось принять участие в затянувшейся почти до утра беседе с комиссаром прииска Черепановым. Говорили о новой разведывательной экспедиции в тайгу. Экспедицию будет на этот раз возглавлять другой техник. По заданию директора прииска Никита поедет с Ольгой, чтобы закончить разведку удачливой золотоискательницы и окончательно установить возможность открытия в Ольгином потаенном местечке, Сафьяновом, нового прииска.

Солнечный луч давно упал с дивана на пол, передвинулся к постели, потом сверкнул золотой россыпью в светло-русой шевелюре Никиты. Беспокойно задвигал головой по подушке, полежал еще несколько секунд неподвижно, затем, не раскрывая глаз, привычным движением протянул руку к стулу, на котором лежали папиросы и спички. Зажег одной рукой спичку, прикурил, взглянул на Ольгу и рассмеялся:

– А ты все такая же! Лежишь да улыбаешься, как вчера… Хотелось бы мне знать, о чем ты думаешь в такие минуты?

Ольга повернула к нему сияющее лицо.

– А ты все куришь?

– Покуриваю.

– Вот и слава богу!

– Почему – слава богу?

– Не переменились мы. И слава богу!

Ольге захотелось говорить, высказать все, что накопилось в ней, что волнует ее. Говорить только ему, только о себе и о нем.

– Скажи мне все же, о чем ты говорила с Имурташкой? – вдруг попросил Никита, возвращаясь к вчерашнему разговору.

– Да о чем же? – Ольга вздохнула. – Я просто проверила глазом Имурташку… И вот, после разговора с ним я знаю: ухоздвиговское золото там! – Взглянула на Никиту, ласково улыбнулась ему и заговорила о другом: – Если бы ты был всегда со мной! Да я бы золото из-под трех земель достала! Подала бы его на стол самому Ленину и сказала: «И еще достану!» Ох, как же я люблю доставать золото! Оно так и хватает за сердце, так и жжет… Ну, да ты понимаешь меня. А одной в тайге трудно… да и тоска. Тоскую я очень. Люблю и не могу без тебя! Для других я непонятная. И гордой, и нелюдимой, и капризной, и хитрой – всяко меня величают. А с тобой, вот видишь, вся тут. Все эти годы, бывало, хохочу и веселюсь, а сердцу больно. Оно у меня бабье. А бабье сердце мягкое. От ласки тает, от холода болит, от плохого житья ноет. Может быть, и я люблю-то тебя больше, чем ты меня. Твоя мать говорит, что я очень разборчивая, что я и в человеке-то ищу золото. Ищу, ей-богу, ищу! В тебе его много…

Ольга приподнимается на локте, говорит то возбужденно, то мечтательно-задумчиво, словно повторяя вслух свои мысли. Никита слушает, не отрывая глаз, смотрит на нее. Вся она будто налита солнцем. В повороте ее головы, в изгибах ее шеи, в поблескивающих глазах, в каждом мускуле ее – неотразимая, притягательная сила. Никита любит и знает ее именно такую. Он любит ее карие глаза под тенью густых темных ресниц, вот эти ее красивые, сильные, смуглые руки… Никита уже не слушает, что говорит Ольга, он только смотрит, как зачарованный. Смотрит долго и напряженно, до рези в глазах…

…Тайга. Тайга. Сафьяновый хребет. Здесь где-то золото. Здесь где-то ухоздвиговский тайник… Ольга, ненасытная, страстная золотоискательница Ольга, идет по рассохе Сафьянового хребта. Но почему она в тонкой батистовой рубашке, через которую бронзовым отливом просвечивает ее тело, почему босая и простоволосая? А над тайгою тучи. Северные. Белесые. Дымчатые. Тучи, несущие в тайгу ранний снег. Студеный ветер дохнул от Сафьянового хребта. Крутятся снежные вихри над рассохой, а Ольга, упрямая, сильная Ольга, бьет все новые и новые шурфы у Налимьего ключа. Никита все это видит. Он где-то тут же, с Ольгой, в Сафьяновой рассохе. Где-то рядом, но не вместе с нею. Он видит ее, слышит стук ее лопаты, ее ровное дыхание. Но где он сам? И почему его не замечает Ольга? Точно он, Никита, превратился в какой-то дух-невидимку. Что за чепуха? И злится Никита, но ничего поделать не может. А Ольга стучит и стучит лопатой… Никита с усилием поднимает голову. Ольга все так же лежит на палевом диване с закрытыми глазами. Какой странный сон! Но кто это так настойчиво постукивает в дверь горенки?

– Кто там?

– Я. Как вы спите-то, господи!

– А, мама!

Настасья Ивановна говорит сыну, что она уже два раза стучала в двери и добудиться их не могла. А тут приехал из Минусинска сам Гончаров.

XVI

Начальник ОГПУ Гончаров расхаживал по ухоздвиговской буфетной. Комиссар Черепанов и не совсем протрезвившиеся приискатели внимательно присматривались к нему. Ноги у Гончарова короткие, кривые, колесом, как у кавалериста. Росту он маленького, по плечо Разувалову-сыну, щупленький, с большим лбом и вздернутым носом. На левой щеке родимое пятно. Гончаров молча ходил по буфетной и поминутно останавливался перед большой, покрытой изразцом ухоздвиговской печью. Остановится, посмотрит, погладит рукою изразец, крутнет головой, сделает несколько шагов и опять к печи.

– Смотрю я на вас, товарищ Гончаров, – не выдержав, проговорил комиссар, – понравилась вам эта изразцовая махина. Уж не хотите ли перевезти ее в город.

Приискатели засмеялись.

– Да, да. Перевезти кое-что, вероятно, придется, – загадочно ответил Гончаров и спросил: – А второй такой печи здесь нет?

– Печей тут много.

– Я спрашиваю про изразцовую.

– Второй такой нет. Только эта.

– Так, так. А кто у вас хозяйничает в этом доме?

– Настасья Ивановна Корнеева. Да вот и она. – Комиссар кивнул головой на женщину, появившуюся в дверях буфетной.

Настасья Ивановна только вздохнула.

– Значит, вы – Настасья Ивановна? Так, так. Хорошая хозяйка. Печь у вас в образцовом состоянии. А не скажете ли вы, Настасья Ивановна, не приходил ли к вам печник, не предлагал ли переложить эту печь?

– О господи! – опять вздохнула Настасья Ивановна. – Надоел мне этот печник. Он трубы у меня чистил две недели. Прямо какой-то не в своем уме человек. Перекладывать печь все напрашивался. Говорил, что эта печь опасная. Что она должна треснуть, если ее не переложить. А чего ее перекладывать? Греет хорошо, не дымит.

– Даже треснуть? Так и говорил, что треснет, если не переложить?

– Да уж вы не смеетесь ли надо мной? – Настасья Ивановна с недоумением взглянула на Гончарова.

– Что вы, хозяюшка, я вам верю, – с серьезным видом проговорил Гончаров. – У меня есть заявление этого печника, и я, знаете ли, вот из-за этой печи и приехал к вам. Опасная печь! Придется перекладывать.

Приискатели насторожились. Все взгляды устремились на коварную ухоздвиговскую, изразцом покрытую печь, которая непременно должна треснуть, если ее не переложить.

А Гончаров, все так же похаживая около печи, продолжал негромко разговаривать, словно мысли свои высказывал вслух:

– Да, опасная печь. Из всех печей, виденных мною, эта – самая опасная! И я еще удивляюсь, почему она до сих пор не стала причиной какого-нибудь несчастья. В первую очередь – с вами, Настасья Ивановна… А что, бывалые приискатели, – резко меняя тон, обратился он к присутствующим, – кто из вас мастер разбирать печи? Вас здесь пятеро. Я помогу – шестой. Комиссар седьмой. Не вижу Никиты Андреевича Корнеева… А-а, придет?.. Хорошо, хорошо, – значит, Корнеев восьмой. Так приступим? Товарищ комиссар, прошу вас, немедленно организуйте инструмент. Мы выставим эти два окна. Кирпич весь пойдет на улицу.

Черепанов настороженно посмотрел на начальника ОГПУ. Не спятил ли с ума Гончаров? Бывают и не такие вывихи. Бывают. Комиссар ни словом не возразил, а только невесело усмехнулся. Приискатели осторожно ухмылялись в бороды, переглядывались и помалкивали. Вошел Никита Корнеев. Гончаров шагнул к нему навстречу, крепко пожал ему руку.

– Доволен, очень доволен вами, Никита Андреевич. Я хочу кое-что сказать вам. Но не сейчас. Прежде мы выбросим за окно вот эту печь, а тогда уж… Товарищ комиссар, что же вы посмеиваетесь? Время идет. Прошу вас, круче поворачивайтесь!

– Вы это серьезно? – спросил Черепанов.

– А чего же тут смешного? – удивился маленький Гончаров. – Эта печь давно должна была треснуть. Можно удивляться только тому, что она до сих пор стоит целой и невредимой… А потому приказываю, – Гончаров взглянул на часы на стене буфетной, – в течение часа разобрать печь от потолка и до основания. До ее фундамента. На этом же месте будет поставлена новая, не хуже этой. Издержки за счет ОГПУ. Итак, приступим!

Комиссар больше не смеялся, приискатели не улыбались. Через минуту все дружно взялись за буфеты, столы, кресла, диваны – все это нужно было передвинуть в прихожую.

Молва о том, что приискатели перепились и разрушают печи в ухоздвиговском доме, облетела всю Белую Елань от стороны Предивной, староверческой, до поселенческой – Щедринки. Все видели и слышали, как вчера ночью и сегодня с утра и до полудня Дом приискателя дрожал от песен, а тут вдруг, во втором часу после полудня, из окон полетели кирпичи! Жители Белой Елани обступили Дом приискателя, недоумевают: зачем веселым приискателям понадобилось, глядя на осень, окна выставлять? А что это они двигают в доме с таким грохотом? Что они это ломают?..

– Тю, дурни, печи рушат!

– Василь, Василь, не подступайся, прибьют!

– Гляньте, и жинки с ними!..

– Трохи свихнулись!..

– Горилки, мабуть, переложили?

– Мабуть, надо тикать. Бо воны як почнут кирпичами шибать!.. Тикай, Матрена! Пидымо, зараз тут не до шуток.

– О дурни! Подывись на цих дурней, праведное небо, подывись!..

А кирпичи летят с треском. С грохотом. Ударяясь друг о друга, звенят и лопаются, как стекло. Из окон в улицу клубится рыжим облаком краснокирпичная пыль и тут же, сразу, оседает на высоком белом каменном фундаменте, на зелени кудрявых берез и ветвистых черемух.

Матвей Жохов вместе со своей невестой Катериной Селиверстовой подошел к толпе.

– Не ходи, Матвей, – просит Катерина. – Зараз не ходи!.. Мабуть, воны перепились…

Но разве Матвей позволит себе не принять участия в общеприискательском деле?

– Не могу, – возражает Матвей, – меня там ждут.

– А ще це там роблют? – спрашивают Матвея.

Матвей сдвинул картуз на лоб, почесал в затылке. Он не знает, что происходит в доме. Но разве он не сумеет ответить! Матвей отвечает;

– Кирпичи летят? Стало быть, должны лететь.

– Вот как!..

Когда Матвей вошел в буфетную, его более всего поразило то, что все приискатели трезвые и заняты разбором печи весьма серьезно. Сын и отец Разуваловы, Севостьянов-старший разбирают печь уже у основания. Кирпичи идут из рук в руки, а затем со свистом летят в окно. Ольга, как и все, до неузнаваемости перепачкана в кирпичной пыли, в саже и копоти. У нее блестят только зубы и белки глаз. Матвей не спрашивает, в чем тут дело, а молча становится в ряд и так же, как и все, начинает принимать кирпичи и выбрасывать в окна.

– Плита! – слышится голос Разувалова-отца. – Да какая чижолая. Маленькая, а чижолая!..

– Плита? Какая плита? – спрашивает Гончаров.

– А вот и вторая!

– Золото! Это оно такое чижолое!

– А вот и третья!

– Золото!

– Золото!