Читать книгу: «Ласточка», страница 6

В буфетной – тишина. Ни звука. Разувалов-отец, Севостьянов-старший и Гончаров держат в руках серые от глины и песка маленькие и необыкновенно тяжелые плиты.

– Вот оно, дело-то какое, – заговорил, наконец, Севостьянов-старший. – Ну, Настасья Ивановна, хорошо, что ты не дала перекладывать эту печь.

– А уж печь-то какая была! – совсем некстати пожалела Настасья Ивановна. – Жа-аркая…

– Вот именно – жаркая, – усмехнулся Гончаров. – Вы понимаете, Настасья Ивановна, что могло бы случиться с вами, когда вы остались в доме одни? Благодарите сына – он спас вам жизнь.

…Вечером в клубе приискателей Гончаров преподнес Никите Корнееву грамоту и револьвер с золотой пластинкой на рукоятке в награду за поимку колчаковского карателя – Ивана Птахи и Хазыма Харола – Имурташки. Из короткого сообщения начальника ОГПУ узнали приискатели, что найденные в разобранной изразцовой печи три золотые плиты общим весом в шесть пудов – только небольшая часть золотого запаса, спрятанного золотопромышленником Ухоздвиговым в 1919 году.

XVII

Лежит ли ухоздвиговское золото именно в Сафьяновой рассохе? Есть ли вообще золото в Сафьяновой рассохе? Где эта Сафьяновая? Кто ее так назвал и почему ее нет на карте? Почему до сих пор о ней никто и ничего не говорил? Такие вопросы поставил перед собою Никита Корнеев еще в Белой Елани. Корнееву памятен Верхний Сисим. Теперь он решил проверять все сам.

И вот, на четвертой неделе своего пребывания в избушке Ольги, в ночь на 19 сентября, горный техник Никита Корнеев приходит к выводу: в Сафьяновой рассохе есть золото! Много золота в россыпи. Здесь будет прииск. Большой Сафьяновый прииск. Он открыт золотоискательницей Ольгой Федоровой. Сафьяновая рассоха – отрог великого Белогорья. Сафьяновый хребет, как и его рассоха, названы кем-то и когда-то… Никита полагает, что название хребту и рассохе дала сама золотоискательница Ольга. Однажды на вопрос Никиты, кто из приискателей знает Сафьяновый хребет, Ольга, лукаво посмеиваясь, ответила: «А ты не спрашивай про Сафьяновый, а спрашивай про Гололобую гору и Налимий ключ. Тогда найдутся те, которые знают».

За три недели Никита вместе с Ольгой разведал старое русло Налимьего ключа от его истоков и до устья. Было взято более сотни проб, бито двадцать шурфов, сделано девять проходок с подводом воды.

Никита долго пишет докладную записку на имя директора прииска и комиссара. На столике догорает последняя из трех сальных свечей. В углах прячутся тени. За стенами стонет осенний ветер. А в избушке тепло и уютно. Ольга прибрала ее по-праздничному: побелила стены, наново посыпала сухим песком пол. В левом углу на маленьких нарах, на высокой хвойной постели спит Аниска. Она, как всегда, сонная, раскидывается и зябнет. Никита распрямил спину, закурил, прошелся по избушке, укрыл мягким байковым одеялом Аниску и, взглянув на улыбающуюся Ольгу, спросил:

– А ты все улыбаешься?

– А что же мне – плакать? Ты о моей работе там пишешь, а мне плакать? – ответила она, шутя.

– Ты спи, – посоветовал Никита. – Завтра у тебя большой переход.

– Меня не утомишь переходами. – И, мгновение подумав, спросила, щуря глаза: – Знаешь, о чем я думала?

– О чем же?

– Какая я все-таки жадная! Мне хочется видеть так много красивого на земле, чтобы душа радовалась и само сердце пело, вот как!.. Я думаю, еще доживу до того времени, когда всем будет житься легко, а трудиться радостно. Только без Ухоздвиговых надо строить такую жизнь. У них вся жизнь проходила в какой-то хитрой темноте. Их-то я знаю! Возьмут эдак за горло, задушат да будут еще хихикать и улыбаться. Как я ненавижу их всех, этих прошлых! – И, привстав на постели, оперлась на локоть и, прислушиваясь к стону осеннего ветра, призналась: – А жизнь люблю! Ох, как я люблю ее, Никита, и все новое, интересное. Хотела бы я открыть еще один прииск, и пусть бы он назывался Счастливым. А этот пусть будет Сафьяновый. Ты это записал про Сафьяновый?

– Записал.

– Ну и хорошо! Вот видишь, какая я жадная?

Закрыла глаза, легла на спину и спустя минуту уже спала. Счастливая улыбка играла на ее губах…

На рассвете Ольга на соловом широкогрудом иноходце Никиты выехала на Благодатный с объяснительной запиской Никиты. И за продуктами. Был хмурый день. В тайге наступала осень. Увядали травы, мутнело небо, все чаще и чаще дули студеные ветры угрюмого Севера. Над тайгою нависли серые, тяжелые тучи, будто налитые свинцом лютой стужи. Великолепный Сафьяновый хребет не утопал больше в лиловом знойном мареве, а казался таким же хмурым, таким же неприглядным, как и вся тайга в этот пасмурный день.

На Благодатном Ольга застала отца в болезненном состоянии. Он мучился животом. Лежал на постели, уставившись глазами в белый потолок, надрывно кряхтел. Семен Данилыч жил один. Другую половину домика занимала старшая дочь Семена Данилыча – Клавдия. У Клавдии большая семья. Семен Данилыч отгородил себе часть дома, прорубил дверь и решил доживать свою старость в одиночестве.

– Пришла? – спросил он Ольгу. – Меня не забываешь? У-ух, как урчит в животе!.. И чего это я вечор неладного съел? Ить подумать надо – как ножом режет. Не опоил ли меня кто дурным настоем? – И задумался. – Как это Никита цапнул Имурташку? – минуту спустя снова заговорил Семен Данилыч. – Приискатели теперь только об этом и говорят. Стало быть, выдержал себя! То-то и оно. И ты не хуже Корнеева. Сафьяновое место открывай ты. Не мешкай!.. У, как режет в животе! У-ух! – и заскрипел зубами, морщась. Его рыженькая, с проседью, бороденка торчала к потолку. – Да скажи Никите, што я помирился с ним. Человек он всех мер, куда лучше! У-ух, как режет! – И снова, закрыв глаза, заскрипел зубами. – Лекарства бы мне, – стонуще просил Семен Данилыч. – Лекарства бы!.. Клавдия пока соберется – умереть можно. Вылитая мать. Та, покойница, бывало, пойдет куда за делом, выспишься, пока вернется!.. Ох-ох, смертушка подходит, господи!..

– Тебе какого лекарства? – спросила Ольга.

– Одно пью. Одним лечусь.

– Спирту, что ли?

– Оно самое. О-ох, смертушка подходит!.. Достань, Оля, да поскорее. Ровно все шло хорошо. И вдруг на тебе! Сходи в «Яму». Марья Федоровна смилостивится, у ней есть спиртишко. Тебе даст, а мне давно отказала. Окромя Марьи Федоровны – нигде ни капли нет.

– Да удобно ли мне в «Яму» идти?

– А? – У Семена Данилыча заложило уши.

– Ну ладно. Схожу.

– Ох, господи, сразу вроде и резь стала меньше, – признался Семен Данилыч, приподнимая голову. – А ты, верно, за продуктами вышла?.. Да побывай у комиссара. Он ловкий человек. Из саралинских горняков. Открывай прииск, не мешкай!.. У-ух, опять резь. Пуще прежнего, господи! И чего это я неладного съел?

И, болезненно морщась, замолк.

Ольга давно стояла у окна и, глядя на распластавшийся Благодатный в долине Жарлыка между гор, прислушивалась, как где-то над прииском низко пролетали гогочущие гуси. Последние улетающие гуси!

В этот день до позднего вечера Ольга пробыла на чрезвычайном директорском совещании. Такого необыкновенного совещания еще не бывало на прииске Благодатном. Комиссар Черепанов дважды перечитал пространную докладную записку горного техника Никиты Корнеева. На столе директора, как вещественное доказательство, лежала горка золота, добытого в Сафьяновой рассохе. И все, кто присутствовал на совещании, любовались этой горкой. Самородки, величиною с наперсток и до голубиного яйца, так и брызгали золотыми переливами, и даже у бывалого саралинского горняка Ивана Павловича Черепанова учащенно билось сердце.

Директора прииска, Михаила Ивановича Игнатьева, заманчивые переливы золота в первые минуты тоже ослепили. А потом, поглаживая свой совершенно гладкий, бритый череп, он стал думать о том, что славная золотоискательница с Благодатного, Ольга Федорова, выведет маленький прииск на большую дорогу и он, директор, размахнется во всю силу. Будет иметь вместо трех тысяч двадцать или даже тридцать тысяч рабочих. Надо немедленно освоить старую ухоздвиговскую разработку и новое сафьяновское месторождение, а там можно будет прибрать к рукам и прииск, сданный в концессию американцам.

Игнатьев решает начать в Сафьяновом строительство в эту же осень. Он будет ждать возвращения из тайги горного техника, чтобы ему поручить это строительство. Ольга пообещала, не теряя времени, в эту же ночь выехать в тайгу.

И только один вопрос из всех корнеевских остался нерешенным: лежит ли ухоздвиговское золото именно в Сафьяновой рассохе. Не найдено – не подтверждено.

XVIII

Гаснут красные керосиновые огни на прииске Благодатном. Наступает глухая, дремотно-длинная, осенняя ночь. Но не для всех еще наступило время покоя и отдыха. В низине прииска, на берегу Жарлыка, в подвальном помещении каменного дома, по соседству с транспортной базой, в так называемом ресторанчике «Яма» бодрствуют и еще песни поют. Здесь пьют. Здесь говорят о всех новостях прииска.

В одиннадцатом часу вечера Евфросинья Корабельникова важно спустилась по бетонной лесенке в «Яму», отдала в прихожей на вешалку свою черную плюшевую жакетку и шаль, осмотрела себя со всех сторон перед большим мутным зеркалом и только тогда гордо вошла в большой прокуренный зал.

За круглыми столиками сидели подвыпившие приискатели. Слепой баянист, Миша Белый Чуб, заунывно заигрывал «Над амурскими волнами». Евфросинья подошла к столику, за которым сидели трое из корнеевской партии: Матвей Жохов, Федосей Севостьянов и Разувалов-младший. Евфросинью знали все на прииске. Потому-то она, щуря водянисто-сероватые глаза, нарочито громко спросила сидящих за столиком:

– А вы все пьете, приискатели? До вас в «Яму», видать, и новости-то никакие не доходят. – И сразу выпалила: – Ольга Федорова на прииске! С обеда и вот посейчас у нее секретный разговор идет. У директора все собрались.

Приискатели притихли. Баян умолк. А Евфросинья заговорила еще громче:

– Да-а… А на столе золотая горка из самородков! Откуда она привезла золото? Кто знает?.. Молчите? А ежели б увидели самородки, и совсем языка полишились бы. По куриному яйцу и больше. – Федосей Севостьянов слегка дернул Евфросинью за юбку. – А ты не дергай! Иди взгляни сам, если не веришь. Там и перчатки старика Ухоздвигова увидишь, и кривой нож Имурташки… А где сам Корнеев? Почему он всю свою партию перевел в транспорт? – Евфросинья зло усмехнулась. – Похоже, поднимают Корнеев с Ольгой ухоздвиговское золото. Тут-то они руки и погреют. А вы все будете в «Яме» сидеть да самогонку попивать.

Приискатели угрюмо насупились. Тишина в «Яме» стала тяжелой. Миша Белый Чуб начал укладывать в футляр свой побитый, старый баян. Его концерт закончен.

– Да это еще не все. – Евфросинья приготовилась выложить главную новость. – На совете у директора читали протокол Корнеева. Он прислал его с Ольгой.

– Какой протокол? – спросил Федосей Севостьянов.

– Известно, корнеевский, – ответила Евфросинья. – Они с Ольгой открывают новый прииск. Сафьяновым будет называться. Кто знает Сафьяновое место?

– Впервые слышу, – признался Севостьянов.

– Вроде такого нет, – нерешительно проговорил Разувалов-младший.

– Какое Сафьяновое?

– И где оно?

– Не слыхивали!..

Запросили: есть Сафьяновое место в среднеенисейской тайге или нет такого места? На середину зала вышел бородатый, косматоголовый старик, известный на прииске охотник и приискатель Безмеров. Он решительно заявил:

– Нет такого места – Сафьянового – в окружности на сто верст до Белогорья. Не слыхивал. А я тайгу-матушку искрестил и вдоль и поперек. Нет такого места!..

– Господи, да вы и тайги-то не знаете! – воскликнула толстенькая Евфросинья и укоризненно покачала своей льняной головой.

– Мы-то знаем! А ты ее нюхала? – кто-то сердито спросил Евфросинью.

– Ей оно во сне приснилось, Сафьяновое!

– На Ольгу взъелась!..

– Не с того конца кусаешь, Евфросинья Спиридоновна!

– Обмишурилась!..

– В аккурат сказано!

Толстенькая Евфросинья обиделась. Ей не удалось очернить золотоискательницу Ольгу Федорову. Сердито взглядывая на Федосея, она с шумом села за стол и залпом выпила медовуху из кружки.

– Лопнешь, Фроська, – начал подшучивать Федосей над возлюбленной. – Ей-богу, лопнешь, ежели будешь раздуваться до Ольги. До Ольги тебе далеко.

– С тобой раздуешься, – зло ответила Евфросинья. – Я дуюсь, дуюсь, а муженек, да еще ты, краля, пропиваете!.. – И взяла вторую кружку.

– Да я не о том… – начал было Федосей.

– А я все о том же, – перебила его Евфросинья.

– Ведь Ольга прииск, говоришь, открывает. Понимаешь ты это или не понимаешь? – спросил негодующий Федосей.

– Все понимаю! А кто дал ей ходу? Все из хитрости делает. Коммунисткой вроде стала. Из кожи лезет. А какова-то она была там, в Бодайбо? Я слышала…

Дальнейшие слова замерли на губах толстенькой Евфросиньи. Косматоголовый старик Безмеров, хмуря седые брови, встал за соседним столиком, заявил:

– Не тот разговор ведешь, Евфросинья Спиридоновна. Злой у тебя язык, не приведи господь! Кто дал ходу Ольге, говоришь? А мы, старые приискатели, дали ей ходу. Говоришь, Ольга открывает новый прииск? Сафьяновый? Хоша я и не знаю такого места на сто верст в окружности, но дай бог, чтобы она открыла этот новый прииск. В самый акурат подоспело. Благодатный выработался, драги моют пустую породу. Трудное время для нас, приискателей… Ты вот в тайге не бывала, не нюхала приискательского счастья, а эдак спиртишком да сплетнями все занимаешься. Не знаешь, легко ли таежное дело разведки. Горы песку перемыть надо, чтобы добыть золотник! Вот то-то и оно… А Ольга в земле роется. Недосыпает и недоедает, все щупает тайгу. Открывает, говоришь, прииск? Не напрасно, значит, трудилась. Нашла, значит, золото, и за это от всего приискательского мира спасибо ей! В ножки поклонимся! Вот так-то. А ты злое несуразное языком мелешь…

Все ниже и ниже опускала свою голову Евфросинья Корабельникова, слушая старого приискателя.

Приискатели зашумели, громко заговорили. Начали пить за здоровье Ольги Федоровой, за новый Сафьяновый прииск. И только один человек, бывший контролер золотопромышленника Ухоздвигова, ныне ревностный служитель американского инженера мистера Клерна, Иван Квашня, сидел молча, насупившись, за угловым столиком. Он пил медовуху с самогонкой в углу один и жадно прислушивался к разговорам приискателей.

Выслушав горячую речь Безмерова, Иван Квашня подозвал официанта, рассчитался, нахлобучил на голову свою белую папаху и потихоньку, сторонкой, вышел из «Ямы». В ограде Иван Квашня принял от конюха свою лошадь, метнулся в седло и поскакал в заречный поселок прииска.

XIX

В заречном поселке, в доме Ивана Квашни, скрывался Матвей Ухоздвигов. В этот поздний час он лежал на жестком диване в комнате за закрытыми ставнями и курил папиросу за папиросой.

Неудачная экспедиция за золотом с Имурташкой, перестрелка с охотниками в Лиственной заимке, побег в тайгу надломили некрепкого здоровьем Матвея Ухоздвигова. Выбравшись на территорию американской концессии, он две недели пролежал в коттедже мистера Клерна, обдумывая свое положение. Где лежит золото? Имурташка говорил, что на месте тайника живет женщина. Отчаянная будто бы, злая. Но место, где это место?

На выручку бедствующему Ухоздвигову пришел Иван Квашня. Он высказал предположение, что злая, отчаянная женщина, о которой говорил Имурташка, – Ольга Федорова. Где, в каком месте она работает, можно узнать на прииске из разговоров приискателей: слухом земля полнится. Мистер Клерн деловито одобрил план, и Квашня зачастил в приискательскую пивную «Яму».

В этот вечер долго лежал на диване Матвей Ухоздвигов, прислушиваясь к улице. Блюдце на табуретке было полно окурков. Заслышав топот и фырканье под окном, Матвей встал, сутулясь более обычного, сунул ноги в шлепанцы и вышел в соседнюю комнату. Через минуту появился Иван Квашня и, щупая Ухоздвигова маленькими, крысиными глазками, таинственно заговорил:

– Все ниточки в моих руках, Матвей Иннокентьевич, а дело в шляпе. И шляпа на голове… только ее называют по-русски шапкой.

– Ты что, перегрузился в «Яме»? – Ухоздвигов недоверчиво посмотрел на Ивана Квашню, от которого несло пивным перегаром.

– Я-то перегрузился? – ухмыльнулся Иван Квашня. – Э-э, шутить изволите, Матвей Иннокентьевич. Иван пьет, да голову никогда не пропивает. Уж если я за такое дело берусь – землю вытопчу, душу себе измотаю, а дело доведу до конца. Правду вам говорю: дело у меня в папахе! Хе-хе-хе…

– Ну, выкладывай, раз в папахе, – кисло улыбнулся Матвей Ухоздвигов, не ждавший особенно хороших вестей.

Но Иван Квашня, видимо, принес на этот раз действительно что-то важное. Присев на лавку, он снял белую папаху с лысого черепа и начал рассказывать;

– Ольга Федорова здесь, на прииске. А откуда приехала? Да с того самого места, где лежит золото Иннокентия Евменовича, вечная память покойному. И, похоже, давно она щупает землю в том месте, теперь собираются прииск там открывать. Все это я узнал в «Яме», хе-хе… Имурташка говорил, золото у избушки? Мы его возьмем. Мы! Теперь дело за нами. Час нашей судьбы настал – идти надо за Ольгой. Идти – не мешкая. Она нас и приведет к тому месту.

– А она, эта Ольга, пойдет с нами на сделку? – спросил Ухоздвигов.

– Это на какую сделку? – Иван Квашня посмотрел на Матвея непонимающе, замигал крысиными глазками.

– Ясно, на какую, на золотую. Ты же говоришь, она должна провести нас к избушке?

– Хе-хе-хе… Здорово!

– Чего же ты смеешься? – Ухоздвигова начинало злить веселое настроение Ивана Квашни. – Мы же должны что-то пообещать. Другое дело – что мы дадим ей. И дадим ли?

– Хе-хе-хе! И разрешать этот вопрос не придется, Матвей Иннокентьевич. Теперь приискатели другой народ. А Ольга – партизанка. В линию коммунизма ударилась. Разве с такой сговоришься? Хе-хе… С такими только смертным боем творить сделки можно.

– Что же ты предлагаешь? – нетерпеливо спросил Матвей.

– А очень просто: идти за нею тайгой. По-волчьи. След в след. А там и скрутить недолго.

– Надо узнать, когда она выезжает.

– Сообразил и это. Как не сообразить! – Иван Квашня опять хитро ухмыльнулся. – Из «Ямы» ехал, дай, думаю, заверну к дому Федоровых. И вот какая оказия: в доме темно, а люди не спят. Во дворе, слыхать, Семен Данилыч с лошадью возится. А собаки у них злющие! Беда. С полчаса в огороде лежал между гряд, пока…

– Хорошо, – перебил Ухоздвигов. – Значит, и нам пора собираться?

– Самое время, – подтвердил Иван Квашня. – Ольга всегда норовит перед рассветом выехать, чтобы не видели люди… Только вот дело-то какое. Там где-то, в избушке, ее ждет горный техник Корнеев. Тот, который перещупал вас в Лиственной. Человек он опасный. Его можно взять только хитростью. Лоб в лоб не выйдет. Перебьет по одному.

– Ну?

– Вооружиться бы нам надо получше, Матвей Иннокентьевич. А у меня, сами знаете, ружьишко… Многозарядку бы!

– Ничего, – успокоил Матвей Ухоздвигов. – У мистера Клерна есть еще один незарегистрированный винчестер. Думаю, не откажет…

Несколько минут спустя оба торопливо начали собираться в таежный путь.

Погасли красные керосиновые огни на прииске Благодатном. Темная осенняя ночь. Ольга заканчивала сборы. Семен Данилыч, покряхтывая и ворча, хлопотал во дворе вокруг лошадей. Тыкался в темноте то в сени, то в амбарушку, собирая для дочери продукты. А зажечь фонарь не решался – надо было сохранить в тайне отъезд.

Карий вислоухий мерин Семена Данилыча стоя спал, отвалив нижнюю губу и всхрапывая. Он даже не почувствовал на своем хребте тяжелой ноши переметных сум. Ольга решила проделать первую, наиболее трудную часть пути на соловом иноходце Корнеева, а Карчика вести в поводу.

Щербатый, перекосившийся месяц поднялся над лесом, когда Ольга выехала за околицу Благодатного. Была примета у приискателей: если рог луны лежит на спине, будет первую неделю ведро, а потом погода переменится на два-три дня, и снова будет ведро. Давно ли начался сентябрь, а похолодание в тайге, особенно перед утром, было близко к заморозкам. Утрами злился на траве недолговечный иней. Как не быть злым инею? Три-четыре часа пожил на земле, пробилось солнышко – умер. И опять до следующего утра, если ночь будет звездной. Но в полуденную пору еще по-прежнему плясали косые теплые лучи в тихом приискательском водоеме, близ реки Жарлык.

Ольга с полчаса ехала в ложном направлении, потом крутым полукругом завернула в лес. Таежным бестропьем через пади, увалы и рассохи хребтов она к вечеру следующего дня рассчитывала прибыть к своей потаенной избушке.

На бугре, за рекою Жарлык, она нарочно подвернула к одинокой плакучей березке, где когда-то впервые объяснился с нею Никита Корнеев. Береза была все такая же – кудрявая, с пышной кроной пожелтевшей листвы. Она манила к себе Ольгу. Над нею словно замер щербатый месяц с ярким медным отливом. Ольга сломила ветку, хотела ее увезти на память о березоньке, но лист осыпался. А таежный путь впереди… Ночь. Холодная осенняя ночь!

XX

Двадцать третьего сентября в Сафьяновой рассохе ждали возвращения золотоискательницы. Аниска еще утром, как только проснулась, спросила:

– Дядя Никита, когда мама приедет?

– К обеду.

Аниска начала проворно и весело готовить обед, напевая песенку. Она пела о том, как «буря мглою небо кроет…». Мотив к песенке придумала сама.

Все эти дни Никита был занят розысками ухоздвиговского тайника. Без Ольги он щупал лопатою землю во многих местах, и все было напрасно. И вот сейчас, набирая сухой валежник за избушкой в северной стороне, Никита остановился у высокого, стройного, высохшего на корню кедра. Ствол кедра был менее обхвата. Значит, дерево не прожило и четверти своего века? А почему?.. Кто помог кедру высохнуть на корню? На кедре на аршин от земли давняя почернелая, заплывшая смолкою затесь. Куда она ведет? На что указывает? Направление ее на северо-восток. Следовательно, на других деревьях тоже должны быть затеси, если только затесь указывает путь.

Никита не торопясь обошел все деревья. Других затесей не было. Значит, затесь на кедре относится только к самому этому кедру?

Никита думал. Похаживал вокруг кедра и думал.

Аниска наблюдала за странным поведением дяди Никиты. В ее васильковых глазах – недоумение. Почему дядя Никита приглядывается к этому кедру? Что это он так внимательно рассматривает? Аниска подошла поближе, повела кудрявой головенкой, осмотрела кедр до сухой, обитой ветром верхушки.

– Дядя Никита, куда это вы смотрите?

– Да вот на кедр смотрю.

– Он разве красивый?

Дядя Никита молчал. Аниска тихо посмеивалась. Она умела смеяться так лукаво, как и мать. 5 сентября здесь, в тайге, Аниске исполнилось двенадцать лет. Теперь она взрослая! В эту зиму она будет учиться в четвертом классе. Крепкая, рослая, маленькая золотоискательница так же любит тайгу, как и ее мать. Дохнула ли в тайгу осень – Аниска любит осень! Вьются ли первые снежные вихри над тайгою, заметающие приисковую школу, – Аниска любит эти вихри! Ей приятно, когда бодрящий морозец пощипывает щеки. Не зря же мать всегда говорит Аниске: «Ты – Федорова. А лицом – вылитый отец!» Аниска думает об отце, Дмитрии Рубане. И ей жаль, что она была такая маленькая, когда отца убили солдаты жестокого ротмистра Трещенкова.

– Дядя Никита!

– А?

– Что это вы думаете делать?

– Думаю выкопать этот кедр.

– Выкопать кедр? Да вить он эвон какой большой!

– Большой? – Никита взглянул вверх. – Он мог бы быть больше. А принеси-ка мне лопату. Ты что посмеиваешься? Или сладкий сон видела?

– Видела.

– Какой же?

– Совсем чудной сон, будто бы мы с вами двое копали шурф у старой заводи за прииском. Знаете, там, где наша школа?

– Ну?

– Вот и копали мы. И почему-то двое, а мамы не было. И выкопали много-много золота. Я так и подумала: ну, теперь мама в этом месте всю землю перевернет. Она ведь такая! И вот – взглянула я на это золото, а это уже не золото, а соль. Вот, думаю, теперь я суп посолю, который вчера недосолила…

Рассмеялась и убежала в избушку. Проворная, легкая. Никита только покачал головой – придумала ль Аниска такой сон или в самом деле ей приснилась такая чепуха? Но случай такой был. Как-то Аниска сварила суп из беличьего мяса по рецепту дяди Никиты и сварила его действительно без соли.

Вскоре Аниска пришла помогать. Она расчищала площадку вокруг кедра, оттаскивала хворост, срезанную увядшую траву. Штыковая лопата Никиты врезалась в землю. Никита топором подрубал мертвые корни дерева и вкапывался все глубже в землю. И каково же было удивление Никиты, когда он увидел, что корни кедра были кем-то и когда-то вырублены и снова закопаны. Да к тому же среди них попадались и корни лиственницы.

Аниска присела на старую трухлявую колодину, вытащила из кожаной тужурки Никиты часы-компас и стала устанавливать его на север. Вот в эту сторону уехала мать на иноходце. Если пойти прямо по указанию этих красных точек на юго-восток, то в три дня можно дойти до Благодатного. Но в этом ли направлении Благодатный?

– Дядя Никита!

– Что?

– Где Благодатный?

– Как где? В тайге.

– А по компасу?

– По компасу? На северо-восток.

– Ишь как! Мама поехала на юго-восток?

Никита не ответил. Никиту интересовали корни. Ложные корни кедра. Никита стал вырубать эти корни, выбрасывать. Их много, очень много… «Да ведь здесь золото! Здесь ухоздвиговский тайник! Золото!.. Золото!..» Никита с ожесточением вкапывался все дальше и дальше в землю.

Аниска хотела повторить свой вопрос, как вдруг откуда-то из тайги донеслось:

– А-а… и-и… а-а!..

Аниска уронила компас.

– Мама!.. Дядя Никита, мама!..

– Где? – Никита выпрямился, прислушался и ничего не услышал: либо его слух был грубее или в этот момент звуков не было.

Аниска подбежала и, дрожа всем телом, крепко ухватилась за руку Никиты. Пестрый кобель насторожился и, приподняв морду, смотрел в сторону, за ключ.

– Никого нет, Аниса. Чего ты испугалась?

– Там… там кто-то кричал!

– Где? За ключом?

– Ага!

– А тебе не почудилось, Аниса?

– Нет же! Пошто так?.. Вот, слышите?

И тут Никита ясно услышал зов, да такой страшный, будто кто-то подал голос из-под земли:

– А, а… У-у! А-а!..

Пес гавкнул, вздрогнув всем телом. Никита закусил губу и, склонившись к собаке, приказал:

– Туда! Пиль!.. – Голос его хлесткий, ледяной.

Кобель изогнулся в прыжке и через мгновение скрылся.

Никита знал голос Ольги, певучий, мягкий, потому и колебался. Зов был странно диким, надрывным.

Положив ко рту ладони раструбом, Никита изо всей силы подал знать:

– А-а-а-у-у!

А эхо в рассохе покатило, как из бочки: «У-у… у-у…»

Никите ответила мутная тайга:

– Спа-аасите-е!..

Кто-то просил о помощи. Бедствовал ли он или попал в чьи-то хищные лапы, но человек просил помощи.

– Аниса, побудь в избушке.

– Ой, нет. Боюсь я. Нет, нет!..

А вот и голос Пестри. Он выл и гавкал где-то не так уж далеко. Собачий лай не злой, а зовущий… Никита взял топор, нож и пошел с Аниской за ключ.

Они торопились. Пробираясь в густой чаще, останавливаясь, прислушиваясь, стараясь определить направление звуков. Под ногами сплеталась скребущая сухая высокая трава.

Вынырнул Пестри. Тявкнул сердито, ткнул головою ногу Никиты и сделал шаг вперед, указывая дорогу.

Было что-то зловеще-страшное в поведении собаки и в криках того, кто просил о помощи. Словно сто смертей шипели в лохматых дебрях, окружая страхом идущих. Рука Аниски была холодная и дрожала. Дышала она прерывисто, испуганно, но не плакала. Колючие ветки били по лицу, царапались, Никита даже не морщился.

Вдруг будто кто-то ударил его в грудь: он вздрогнул, остановился, а на сердце пал иней.

– А-а-ни-ска-а!.. Ники-ита-а!..

Это она, Ольга!

XXI

Ольга не шла, а ползла зарослями, волоча за собой ружье. Когда Никита подбежал к ней, она лежала в осенней увядшей траве и глухо стонала: «О-ох, тошно мне. Тошно…» Истекающая кровью, простоволосая, в одном изодранном платье, она металась, точно в бреду.

Никита поднял Ольгу под мышки, не чувствуя тяжести, осторожно повел ее берегом Налимьего ключа к избушке. Ольга еле передвигала ноги. Временами она теряла сознание, дергалась, рвалась. Что-то теплое, липкое сочилось по рукам Никиты, и он пока старался не думать об этом.

С большим трудом Никита уложил ее на нары. Аниска не могла помогать. Она забилась в угол на постель, закуталась с головой в одеяло, и даже на расстоянии было слышно, как стучали у нее зубы от страха.

У Ольги все платье окровавлено. Руки и лицо исцарапаны. Никита хотел промыть раны, забинтовать. Ольга очнулась и вскрикнула. Оттолкнула его левой рукой:

– Не надо!

– Надо. Я сделаю хорошо, Оля.

– Не надо. Не надо. Не тронь меня! Разве не видишь? Изошла я кровью. Там еще. Там… В Лебяжьем склоне забинтовала себя вот так. Да поздно… А доползла все-таки. Доползла… Вот как довелось мне встретиться с Ухоздвиговым…

Ольга закрыла глаза, на минуту замолкла, потом снова заговорила:

– Ночью еще, сразу после рудника, услышала… сучья сзади потрескивали. Да не догадалась. Думала, зверь какой. Ехала и все оглядывалась… С Ухоздвиговым Иван Квашня был. До полдня они шли по моему следу. На виду не показывались. А сучья все потрескивали да потрескивали… Я останавливалась. Оставлю лошадей, обойду тропу – никого нет. А сучья потрескивают и потрескивают. И страх меня взял… Такой страх!.. Сердце чуяло, видно… Ружье приготовила, нож… и все еду, еду. И вдруг сучья потрескивают совсем рядом. Опять подумала – чудится мне. А это были они. Они, звери, все время шли тайгой по моему следу. Так до Лебяжьей сопки. А на сопке – гарь. Выехала я на склон, лошадей угнала вниз, к лесу. Там, внизу, начинается лес. Наш. Сафьяновый. Да-а… А сама залегла у выскори, рядом с тропой…

Ждать-то пришлось недолго, – передохнув, продолжала Ольга. – Выехали они сверху на гарь. Впереди – Иван Квашня на игреневом, а сзади шагов на десять – Матвей Ухоздвигов. В бурке, на сером коне… Иван Квашня первым увидел моих лошадей – они все еще бежали к лесу. Увидел и крикнул: «Она здесь! Лошади одни уходят!..» Оба схватились за ружья, взвели курки. У меня екнуло сердце, застучало. Поняла: пощады не будет. И опять страх такой напал на меня. Ведь их двое, милый, а я одна. Иван Квашня едет прямо на меня… прямо на меня… У игреневого глаза эдакие широкие и горят. Я это как-то сразу заметила. Думаю, игреневый меня увидит и кинется в сторону. И тогда пропала я… Господи, помоги, – думаю. А сама целюсь. Прямо в лицо Ивану Квашне… Не помню уж, как и выстрелила. Выстрелила и сама испугалась. В трех-то шагах!.. Игреневый как прыгнет да на дыбы… А он свалился мертвый и не крикнул… А у меня руки трясутся… Ружье перезарядить не успела. Вскочила на ноги и побежала под склон. Ухоздвигов бросился на коне за мною. И стреляет, стреляет – у него многозарядное. А я все бегу. Бегу и думаю, где труднее, через колодины. Это чтобы он не догнал меня… Бегу, а пули так и свистят!.. Сначала в плечо толкнуло. Да не больно, я и не почувствовала. Потом в спину… И мне ровно воздуху стало не хватать. И кровь… Ртом, прямо ртом… А тут лес начался. Плотный. Такие заросли! И дурнина выше меня. Я в дурнину и ползком. Так и ушла… Ухоздвигов… жаль – не впереди он ехал. Да золото-то он не возьмет. Оно здесь, Никита. Здесь где-то.