Читать книгу: «Древнерусская тоска и радость трубадуров. Русь и Франция», страница 4

В переводных произведениях и летописи туга используется в устойчивых вариантах традиционных формул (как и печаль, и скорбь).

Но в оригинальных произведениях появляется опять та же тенденция придания формуле особой художественной выразительности. Например, в «Сказании о Борисе и Глебе»: «Ти се селика туга състиже мя» (Усп.).

Наиболее яркое использование туги в «Слове о полку Игореве»: «Ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось», «уныша цветы жалобою, и древо с тугою к земли преклонилось», «а въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми», «уже, княже, туга ум полонила», «в поле безводно жаждею им лучи съпряже, тугою им тулии затче». «Туга и тоска сыну Глебову».5 Здесь при описании «туги» возникает архаический оттенок персонификации или метафорической конкретизации абстрактных понятий (хотя генетически связано с традиционной формулой «быть в туге»).

Последний пример «Слова о полку Игореве» «туга и тоска сыну Глебову» отражает одну из важнейших особенностей описания чувств, уже встречавшуюся нам ранее – парное и более нагнетание синонимических имён существительных, обозначающих боль. Но если в «Слове о полку Игореве» сочетание «туга и тоска» – уникально, то для туги можно назвать и традиционные сочетания «быть в печали и туге» (аналогичное упоминавшемуся выше «быть в скорби и печали»). В «Сказании о Борисе и Глебе» – «и бяаше в день суботьныи в тузе и печали удручьнъмь сьрдцьмь» (Усп.). В новгородской летописи туга и печаль находятся в тексте в близких сочетаниях в описании голода.

Очень редко встречается «уныние». В Успенском сборнике: «ни в уныние въложити» (Усп. 297 в 30-31).

В Киево-Печерском патерике: «Не хощет бо бог чресь силу поста или труда, точию сердци чиста, и съкрушени в мнозе уныния». При этом чаще употребляется глагол уныть, чем существительное – «отроци Глебови уныша» (Л. 133). Эта особенность отражена также в «Слове о полку Игореве», где в отличие от архаической персонификации тоски, печали, туги, жалости, не говоря уже об обиде, уныние описывается только как действие: «Уныша цвети жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось».

Ещё реже употребляется в единичных сочетаниях беда и горе, когда они не входят в состав синонимических сочетаний. Беда употребляется и в бытовом обозначении несчастий, и с особой эмоциональной нагрузкой, например, в новгородской старшей летописи: «и не бысть беды церкви и 2 человеки быста мертви» (Н. 1.32)6, о голоде, когда князь не выпускает возы хлеба из Торжка: «о, горе тъгда, братие, бяше» (Н. 1. 54).

Особо употребляется слово «лихо» в прямой речи в летописи и «Поучению Владимира Мономаха».

Итак, мы можем заметить, что во всех приведённых сочетаниях наблюдается несколько ярких художественных тенденций, вызванных, очевидно, стремлением к художественному разнообразию.

Прежде всего, книжник употребляет очень небольшое количество эпитетов, причём одни и те же эпитеты постоянно сочетаются с различными существительными. Наиболее распространённым является эпитет «великий». Он употребляется в памятниках по отношению к самым разным явлениям. Мы отметили «великие» радость, плач, печаль, скорбь, тугу, беду, кроме того, великими могут также быть любовь, честь, мятеж, встань и др. Можно предположить, что эпитет «великий» был излюбленным для древнерусских книжников. Очевидно, определение большой силы, накала эмоций являлось самым важным в представлениях того времени. Другим широко распространённым эпитетом был «многий» – очевидно, по этой же причине (реже встречаются злой, лютый, лихой, неутешный и т.д.).

Второй закономерностью надо признать более частое употребление существительных, а не глаголов тех же корней (то есть не тужить, а туга, не печаловаться, а печаль). (Исключением является предпочтение в памятниках не уныния, а «уныть»).