Читать книгу: «Пленницы. Комплект из 3 триллеров про маньяков», страница 11

У входа раздается громкий стук.

Мы с Ленном подходим туда: она чем-то колотит по полуподвальной двери – то ли плечом, то ли еще чем-то из того, что Ленн держит внизу, а в воздухе висит пыль, поднимаемая сквозняком от входной двери.

Я смотрю на него, и он проводит пальцами по черным задвижкам.

– Джейн, иди лучше пирог в духовку отправь.

Я возвращаюсь на кухню, Ленн отпирает засов, а Синти кричит каким-то глубоким гортанным голосом; я такой тональности никогда не слышала. Рев из преисподней. Что-то, что даже Данте представить себе не мог ни на одном уровне ада, что-то, что он так и не решился нам поведать. Последний выдох человека в агонии. Ленн молчит. Я слышу, как она борется с ним, колотит его, но я знаю, слишком хорошо знаю, что ему на это наплевать. Он каким-то образом закалился от этого. С детства или сейчас. Словно каменный голем. Шум прекращается, и они оказываются там, внизу, вместе. Я слышу, как Синти протяжно кричит «Нет!», а потом Ленн поднимается по лестнице, закрывает дверь на засов, возвращается на кухню и садится за стол.

– Джейн, ужин скоро будет?

– Через полчаса, – отвечаю я.

На его лбу проступили капли пота, и я вижу свежие царапины у него на шее и на руках.

– Ладно, тогда вану перед ужином приму. Будь умницей, набери мне вану.

Я набираю ему ванну, и Хуонг просыпается. Я чувствую, как она проснулась наверху в маленькой спальне еще до того, как слышу ее писк. Грудь твердая от молока. Кажется, у меня забились протоки.

– Я принесу малышку и покормлю ее у плиты, – говорю я.

– Джейн. – Он нависает надо мной, кладя свою ладонь с засохшей корочкой на свежих порезах на мою руку. – Я тут прикинул, моя мать знала мужика одного в соседней деревне, дальше отсюда, он был врачом. Когда Мэри подрастет, отвезем ее к нему, пусть посмотрит. Тебе, правда, тута придется остаться, ты ж не англичанка, да и нелегалка, но я ее отвезу, скажу, мол, дочь рабочего человека. Врач на пенсии уже, но он свой, местный. Глянет малышку.

– Я хочу поехать с ней, – отвечаю ему. – Ей без меня никак будет.

Ленн прикусывает щеку, смотрит на половицы, а затем на меня.

– Поговорить надо, – произносит он. – Мож быть, ты в «Ровере» останешься, пока я к врачу пойду, привяжу тебя на заднем сиденье, может, сработает. Но если мы к врачу поедем, ты должна себя как следует вести, усекла?

Я киваю.

– Чтоб нормально все было, никаких фокусов, у меня и так дел по горло. Бушь себя хорошо вести, тогда посмотрим. Может, втроем скатаемся в путешествие.

Глава 17

Небо меняется.

Из окна маленькой спальни наблюдаю, как солнце поднимается из-за соленых вод, которые я не могу разглядеть, сколько бы ни вглядывалась, а потом в течение дня, когда мою, кормлю и стираю, оно движется по небу. Низко, практически над головой, а после снова опускается, тая в шпилях на горизонте, пока я стою у входной двери, спиной к полуподвалу, и смотрю, как ускользает еще один день.

Стирать теперь приходится меньше. У меня по-прежнему есть подгузники, ее салфетки, но каждый день их уходит огромное количество, и они ей велики. Но мне больше не нужны тряпки для себя. Понятия не имею, знает он или нет, но с той ночи Ленн больше не просил меня принять ванну. Он не приглашал меня в свою спальню.

Молока у меня мало. Раньше его было много, и малышка была довольна, но теперь, когда Хуонг растет и хочет есть как никогда, молоко то появляется, то исчезает. Это ее злит. И тогда я задумываюсь, от меня ли этот гнев, гнев, заставляющий думать, или все же от него. Я молюсь небесам, чтобы он был от меня. Или ее собственный.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш, – шепчу ей, – успокойся, малышка.

Я хочу сказать «успокойся, Хуонг» и хочу сказать это на моем родном языке, но я не должна забывать о камере в углу комнаты. Если Ленн услышит, как я говорю с ней по-вьетнамски, если он услышит ее настоящее имя, он заберет мои письма. Или вазелин, или свою доброту, или мы не поедем к врачу на пенсии, или однажды заберет мою дочь. Я думаю о его жуткой угрозе каждый раз, когда вижу длинную дамбу. Я смотрю на эту бесконечную линию неподвижной воды, и сердце у меня замирает. Это невыносимо. Чудовищно. Я прижимаю дочь к себе, и она бьется лбом о мою грудь. Я прикладываю ее к другой груди, но та слишком болит, и молока там тоже нет. Малышка все плачет и плачет, а я укачиваю ее, успокаиваю, целую в макушку и говорю, что скоро будет больше молока.

Когда он приходит с посева озимой пшеницы, я показываю ему малышку.

– У меня молоко прошло, – говорю ему. – Совсем почти не осталось.

– Мать моя сиськой кормила, пока мне четыре года не исполнилось, вернется твое молоко. И, это…

– Нет! – я перебиваю его, и мой голос становится тверже. – Ей надо гораздо больше, чем я могу дать, Ленн, ей нужна смесь, специальный порошок для детей, который заменит молоко. Ей нужна бутылочка, я больше не могу кормить ее грудью.

– Ты решила меня подоставать после того, как я с полей вернулся? Где ужин, спрашиваю!

– Через двадцать минут будет.

– Смотри у меня!

Он умывается, затем закрывает от меня рукой клавиатуру, вводит пароль и смотрит записи. Большую часть, как обычно, в режиме ускоренной перемотки. Записи, на которых я сегодня утром мою окна, застилаю его постель, чищу хлоркой раковину, кормлю Хуонг в маленькой спальне и читаю письма Ким Ли, по-быстрому бегаю в туалет между отчаянными, неудачными попытками кормления, а малышка кричит на меня, потому что я не справляюсь; готовлю ему ужин, прошу детскую смесь, чтобы сохранить жизнь малышке. В свою первую неделю здесь я пыталась войти в компьютер. Одна неудачная попытка ввода пароля за другой. Я пробовала ввести и Джейн, и Фен Фарм, и Гордон, и Моркам, и Уайз, и Ленн, и дату его рождения. Потом экран заблокировался. За это он забрал мой кулон на шее. А когда кулон не сгорел, Ленн отнес его в отдаленный свинарник и скормил своим свиньям.

Ленн отпирает дверь полуподвала и спускается по лестнице. Я ничего не слышу. Синти молчит уже несколько дней, покорилась или умерла, а может, у нее кляп во рту или она ранена. Беспомощна.

Он забирается обратно и запирает дверь. Затем выходит из дома, выезжает на главный двор через запертые ворота и возвращается с пластиковой банкой.

– Вот, бутыль для поросят, – говорит он, показывая мне предмет в своей руке, какая-то штука с прилипшей ко дну соломинкой и серой грязью. – Свиньям подходит, и детенышу подойдет. Вот, смотри, два размера: большой и маленький. – Ленн достает из кармана две резиновые насадки на соску: синюю и белую. Синяя покрыта чем-то липким. – Посмотри, что ей подойдет, Мэри как раз с мелкого поросенка будет.

Я смотрю на бутылку. На грязь, которой она покрыта. Когда много лет назад у нас в доме появился каталог Argos, я знала практически все страницы наизусть. Если б вам понадобился чайник, гладильная доска, трехместная палатка или фотоаппарат, я бы нашла нужную страницу со второго или третьего раза. Там были бутылочки на продажу, со стерилизаторами. Они были новые. Чистые. Идеальные. Именно такие, какие должны быть у детей. А не эта штука. Во имя всего святого, Хуонг не поросенок!

– Мне нужна нормальная смесь, – настаиваю я. – Настоящая детская смесь, Ленн, ей и двух месяцев нет!

Он чешет голову.

– Ну я ничего поделать не могу. Что я, просто зайду в магазин и буду там смесь искать, да? Ты в своем уме? Сью или Ларри скажут, ты совсем свихнулся, Леонард, тебе на кой черт эта смесь здалась? Не буду я ее искать, Джейн, и дело с концом. Мэри из-под коровы молока попьет, мы же пьем, ничего с ней не случится, вырастет сильной, как мать!

– Дай сюда, – говорю я, забирая бутылку.

Огромную, сельскохозяйственную, грязную, отвратительную бутылку и две грязные резиновые соски. Я открываю кран с горячей водой в кухонной раковине и мою бутылку снаружи и внутри, затем соски, смываю моющее средство, снова споласкиваю их и вытираю насухо чистыми полотенцами. Затем промываю их снова, чтобы убедиться, что бутылочки чистые. Я беру молоко из холодильника и подогреваю в кастрюле его матери, пока оно не нагревается где-то до температуры тела. Наполняю бутылочку на одну восьмую и закручиваю большую резиновую соску.

– Не давайте это ребенку!

Я опускаю взгляд на половицы, из-под которых раздается голос.

– Почему? – спрашиваю я, в первый раз заговаривая с Синти. – Почему?

Ленн топает так, что весь дом трясется.

– ПОЧЕМУ?! – я срываюсь на крик.

Он бежит к двери полуподвала, отпирает ее, и она кричит мне что-то о том, что ребенку нельзя пить коровье молоко, что это может быть опасно, но Ленн уже добрался до нее. Я слышу плач, а затем дверь снова захлопывается, и передо мной появляется Ленн, его седые волосы закрывают выпученные глаза.

– Тащи Мэри сюда. И письма свои возьми!

Я качаю головой.

– Ленн, пожалуйста.

– А ну живо, я сказал!!!

Я тащусь наверх, сердце выпрыгивает из груди. Хуонг спит там, где я ее оставила. Поднимаю малышку, она просыпается, прижимается ко мне головой и находит мой сосок. Я ей не мешаю, хоть это и без толку. Она злится и стучится об меня головой, пока я ковыляю вниз.

– Покорми ее, и дело с концом!

Я беру бутылочку размером с большой пакет молока из магазина. Сажусь на диван, а на глаза наворачиваются слезы, и они скатываются на ее безупречное лицо, пока я пытаюсь попасть резиновой соской поросячьей бутылочки в ее прекрасный рот. Она не хочет ее брать. Дочь хочет меня, хочет моего молока, моих прикосновений, моего тепла; ей не нужна эта штука, которую он принес. Я пытаюсь покормить своей грудью, но ничего не получается. Я прикрываю грудь и снова пытаюсь сцедить молоко из бутылочки и белой соски, но малышка кричит, пока ее слезы не смешиваются с моими: ее – полные соли, мои – пустые, безнадежные и черствые.

– Пожрет девка, – говорит Ленн, наблюдая за нами от плиты. – Проголодается и пожрет как миленькая, запомни мои слова.

Но она не ест. Хуонг только кричит и вопит, смотрит на меня, прямо мне в душу.

Ленн требует ужин, так что я кладу дочку на диван, а она оглушительно кричит. Мои уши, стопа, спина, кожа – все болит, и сердце обливается кровью как никогда раньше. Я жарю ему яйца с ветчиной в чугунной сковородке его матери так, как это делала она.

– Мороз в воздухе, – говорит Ленн, доедая все на тарелке. – Утром небо красным будет, запомни мои слова.

Я убираю со стола и еще раз пытаюсь дать Хуонг бутылочку. Я даже сама пью из нее, чтобы она видела. Хуонг отказывается. Она доводит себя до того, что покрывается пятнами, а потом срыгивает ту каплю молока, что попала к ней в желудок, задыхается и плачет. Ее тело перестает быть мягким и гибким. Голова кажется слишком большой для ее тела. Я даю ей грудь, чтобы она успокоилась, и это помогает, но малышка так голодна, и это меня выбешивает.

– На вот, успокойся. – Ленн протягивает мне осколок лошадиной таблетки, четверть. В последнее время я стала пить таблетки на ночь, вроде снотворного. Иначе никак не справиться. А я не могу не справиться. У меня нет другого выбора.

Ленн отпирает угловой шкаф и включает телевизор. Там идут местные новости. Я вижу страх в его глазах, когда диктор упоминает о пропавшей женщине по имени Синтия Таунсенд. Он отходит в угол комнаты, ближе к телевизору, и закрывает экран своей тушей. Сюжет длится секунд тридцать, может, меньше, но с Ленном что-то происходит. Он возвращается к креслу и тяжело садится. Ленн смотрит на половицы, а затем подзывает меня к себе.

Может, это мой шанс? Полиция найдет нас всех здесь?

Поможет нам?

Мы смотрим гонку Гран-при. Один и тот же круг снова и снова, будто каждый день моей жизни. Гонка проходит в Малайзии, и хотя это не похоже на дом, и люди одеты по-другому, и свет не тот, растения кажутся знакомыми. Я смотрю на деревья. В конце концов, Хуонг берет бутылочку, хотя я вижу, что она ее терпеть не может, и если б могла, то так бы мне и сказала, она бы ударила меня по коленям в знак протеста, если б могла. Я сижу и кормлю ее из этой громоздкой бутылки, а Ленн нависает надо мной, его окровавленные кутикулы путаются в моих волосах, его сухая ладонь лежит на моей коже, а Синти – прямо подо мной. Она молчит, но я чувствую, как она там, внизу, теряет силы, согнувшись вдвое. Вся надежда угасает. Как и каждый вечер, он относит остатки еды вместе с ведром воды вниз. А потом приносит ведро обратно и выливает его у дальней стороны сарая, а иногда прямо в отстойник, который сам построил в юности. Синти сейчас там, внизу, слушает нас. Наверняка она медленно сдается.

Когда гонка заканчивается, он помогает мне подняться на ноги, и я иду наверх. Ленн бросает мне вслед:

– Спокойной ночи, поспите хорошенько с Мэри. – А затем берет из маминого шкафа тонкую белую простыню и маленькое полотенце, складывает их под мышкой и спускается в полуподвал.

Глава 18

Малышке Хуонг становится хуже.

Все началось с того, что она плакала по ночам, и Ленн просил меня заткнуть ее, а теперь она затихла, но ее рвет коровьим молоком, как только даю ей его.

Она бледная и исхудавшая. Младенцы не должны выглядеть исхудавшими. Ее кожа посерела. Я слежу за пульсом на ее шее.

Я не могу дать ей хлеб или печенье; Ленн все время уговаривает меня попробовать, мол, разомни их сначала во рту, как птица в гнезде на дереве, но Хуонг еще слишком мала для этого. Те крошки печенья, которые я ей дала один раз, она срыгнула обратно на меня с таким выражением лица, словно говоря: «Мама, почему ты так со мной поступаешь, почему ты не можешь мне помочь?»

У нее аллергия на коровье молоко или просто слишком рано ей давать его? Я готова сию же секунду отдать почку. Почку и один глаз, одну руку за то, чтобы ее каких-то десять минут осмотрел нормальный врач. Я бы и больше отдала. Только б врач осмотрел ее, послушал сердце и легкие, сделал анализы, взял кровь, сказал, что нужно делать, и произнес: «Ваша дочь выживет».

Я готовлю ему обед: отделяю каждый нарезанный квадратик мягкого чеддера от соседнего, кладу его на маргариновую жижу, размазанную по толстым ломтям СуперБелого хлеба, и накрываю сверху еще одним ломтем. Дома у нас были нарезанные багеты Bánh mì¹³ со свининой на гриле, покрытые жиром, с хрустящей корочкой, с ярко-зеленым кориандром и перцем. Они были изумительно вкусными, а эти бутерброды – полная их противоположность. Хуонг спит на диване, и ее щечки уже не такие румяные, как раньше.

– На «Ровер» надо колеса, штуки две, я думаю. Задние уже лысые, как яйцо, с такими техосмотр не пройдешь.

– Ленн.

Он смотрит на меня, и бутерброд в его жирной руке кажется совсем крошечным.

– Малышка не ест.

Он кусает свой бутерброд, бросает взгляд на Хуонг, лежащую на обтянутом пластиком диване, как ее пульс проступает на шее под челюстью.

– Привыкнет, ты не спеши.

– У нее в подгузниках кровь, Ленн. Больше, чем раньше. Она срыгивает коровье молоко, не держится оно в ней.

Он смотрит на меня.

– Кровь?

Я киваю.

– От сыпи?

Я качаю головой.

Ленн шмыгает носом и вытирается рукавом.

– Ну не могу я зайти в магазин и сказать: «Дайте две банки смеиси», понимаешь? Доходит до тебя эт или нет?!

– Может, ты где-то еще купишь? Может, поедешь чуть дальше, куда-нибудь в город побольше, где тебя никто не знает? Пожалуйста, купи с запасом, чтобы на несколько недель хватило, никто тебе ничего не скажет, никто ничего не узнает.

Он смотрит в окно, словно обдумывая, куда можно поехать.

Ну согласись же, нелюдь! Умоляю, ради ребенка!

– Чтоб ты смотаться попробовала с детенышем, да? Вот что ты задумала? Меня час не будет, пока я там за мостом околачиваюсь, а ты со своей сломаной ногой опять к дороге побежишь, так?

Я качаю головой.

– Ленн, малышка умрет.

Он смотрит на нее, проглатывает кусок бутерброда.

– Подумаю сегодня, а вечером скажу. Городские вечно свой нос куда не надо суют. Не так-то все просто, как тебе кажется, Джейн. Ты совсем не знаешь, как в Англии дела делаются.

– Спасибо.

Это самое лучшее, на что я могу надеяться. Даже лучше. Я знаю, когда нужно остановиться и замолчать. Я научилась выживать с этим существом и понимать, в какой момент нужно отступить, несмотря на то что внутри меня все кипит от ярости, когда я это признаю.

Он идет к двери, и в этот момент звонит прикрученный к полу телефон, мы оба замираем. Телефон звонит, и Хуонг просыпается на диване, а снизу раздается вопль, полный дикой ярости. Ленн топает ногой, и Хуонг с Синти умолкают.

Он уходит.

Я беру Хуонг и пытаюсь покормить ее грудью, но ничего не получается, и она только раздражается. Я думала, это ее успокоит: я с ней рядом, тепло, знакомый запах, но малышка злится, и запястья у нее уже не такие, как неделю назад, они потеряли колечко жирка под кистью, в них больше нет невинности. Теперь это миниатюрные руки взрослого человека.

Я беру эту проклятую бутылку для поросят, соску, на этот раз голубую, она ей почему-то больше нравится. Я грею молоко на плите, наливаю его и проверяю температуру на языке, на руке, на верхней губе. Хуонг ее принимает. Она сосет и обхватывает бутылочку руками, словно новую маму, и присасывается к ней. Но потом ее рвет, и она плачет. Ее слезы больше не брызжут, они просто падают. Они катятся по ее щекам без энергии, необходимой для полета. Теперь это слезы взрослого человека, причем больного взрослого человека.

Я чувствую тепло на своей руке, достаю из-под дивана полотенце и раскрываю ее подгузник. Там жидко. У нее понос уже который день. Те капли молока, которые малышка пьет, не задерживаются в ее в теле.

– Прости меня, – шепчу ей. – Ты будешь в порядке, малышка, мы скоро найдем тебе еды, обещаю, все будет хорошо. Держись, Хуонг, еще чуть-чуть продержись.

Я подмываю ее бумажным полотенцем и водой, затем бросаю подгузник в стиральную машину. Слава богу, что есть вазелин, он ей теперь нужен каждый день.

Из окна кухни вижу, как Ленн уезжает к своим драгоценным свиньям.

Раздается шум.

Я приседаю и заглядываю в кухонные шкафчики; звук похож на шипение змеи из сада моих бабушки и дедушки.

Хуонг лежит на диване. Я смотрю на нее, а потом снова на пол. Шипение и стук. Что-то металлическое. Приседаю, но лодыжке слишком тяжело, поэтому я опускаюсь на пол – шипение не прекращается – и открываю шкаф под кухонной раковиной.

Там стоит ведро. Ведро, которое я использую для мытья полов, качается само по себе. Отодвигаю его, и мне на глаза показывается самый грязный кончик пальца, который я когда-либо видела.

Я смотрю на него.

А потом протягиваю руку и касаюсь этого пальца своим, слышу плач снизу, прямо подо мной; Синти всхлипывает, и мягкие подушечки наших пальцев – мои чистые и ее почти черные от грязи – соприкасаются, соединяются.

Она убирает палец и шепчет через отверстие:

– Спасибо.

Чувство вины едва не убивает меня.

За что она благодарит меня? За то, что я коснулась ее пальца своим? После всех этих недель, когда я стояла в стороне, потворствовала ее заточению, слишком боясь за жизнь своей дочери, чтобы прийти к ней на помощь? За это она меня благодарит?

– Я вернусь, – шепчу в ответ. – Подожди меня.

Хватаюсь за дверцу шкафа, потом за фарфоровую кромку раковины, поднимаюсь на ноги и нахожу его тарелку. Ленн оставил один край сэндвича с мягким чеддером недоеденным. Как обычно, я убираю тарелку в раковину, а затем, повернувшись спиной к наблюдающей за мной камере в углу комнаты, снова приседаю на корточки. Надо спешить.

Нарезаю край бутерброда на тонкие полоски и пропускаю первую, в основном корочку, в отверстие, и Синти выхватывает ее у меня, словно пиранья. Я скармливаю хлеб целиком, а потом говорю:

– Я вернусь, когда смогу, и сделаю все, что в моих силах.

– Спасибо, – доносится шепот в ответ.

Я качаю головой, чувствуя невыносимый стыд от происходящего, затем беру Хуонг на руки, заворачиваю ее в одеяло и выношу на улицу подышать воздухом.

За окном ярко и солнечно.

Облака плывут в небе, словно воздушные шары, снизу они серые и плоские, а их верхушки похожи на подушки в доме богача. Я показываю Хуонг каждый предмет вокруг: шпили на севере и ветрогенераторы на юге, равнину, спускающуюся к солончакам мимо свинарника на востоке, и крошечные цветные крапинки, проносящиеся друг за другом по ровным дорогам на западе. На ее щеках вновь загорается румянец, но запястья все еще исхудавшие.

Я сжимаю ее ручки. Чувствую ее ножки сквозь ткань одеяла. Я прикладываю ладонь к ее лбу в отчаянной попытке понять, здорова она или нет.

Мне кажется, в небе появляется самолет, но я знаю, что это не так. И на птицу это не похоже, я знаю всех птиц, которые летают по этим болотам, и это точно не одна из них.

Это что-то среднее. Гудит в небе, словно насекомое-переросток, с каким-то вентилятором на спине, как дельтаплан с двигателем. Не высоко в небе, как самолет, и не так низко, как птица, что-то среднее. Мне хочется закричать, сжечь этот дом дотла, чтобы показать, где я нахожусь, умолять пилота забрать нас, меня, Хуонг и Синти, и улететь с нами за горизонт, в безопасное место.