Читать книгу: «Пленницы. Комплект из 3 триллеров про маньяков», страница 18

Глава 31

Я сажусь в ванне и даю воде стечь с меня.

Он пялится.

Ленн стоит в дверном проеме и пялится на меня так, как пялился каждый день за последние семь лет.

– Через пятнадцать минут ужин будет готов, – говорю я, моя кожа покрыта мурашками. – Ванна остыла, я вылезаю.

– Пятнадцать, говоришь?

Я киваю, встаю, беру тонкое, изъеденное молью полотенце, принадлежавшее его матери, и оборачиваю его вокруг себя. Вода коричневая, но это не страшно. Ленн смотрит именно на меня. Только на меня. Неужели он действительно что-то подозревает? В его серо-голубых глазах нельзя ничего прочитать, и так было всегда. Словно мертвые стеклянные шарики в его голове.

– После тогда свиней покормлю. Не пережарь яйца, и чтоб корочки на них не было!

– Да, – покорно отвечаю я.

Он садится за компьютер в гостиной и включает его.

Никаких подозрительных движений, вообще ничего.

Я ковыляю к нижней ступеньке, мое тело тоскует по Хуонг. Почему она не со мной? Моя душа чувствует себя истощенной. Пустота. Затем я говорю:

– Там мертвый фазан у боярышниковой изгороди.

Ленн смотрит на меня.

– В смысле насмерть мертвый?

Я киваю.

Он фыркает, встает и идет на улицу. Мертвечину он складывает в заросли крапивы у септика; он не любит мертвечину в своем саду.

Я поднимаюсь по лестнице, моя лодыжка стала на треть больше, чем обычно. Порезы на другой ступне зарубцевались от прохладной воды в ванне. Я добираюсь до верха лестницы, до маленькой спальни. Здесь царит призрачный свет. Неподвижность. Я уже распрощалась с этим гнилым местом и не должна сюда возвращаться. Собираю подушки в некое подобие квадрата на односпальной кровати и сгребаю простыни под себя. Я беру несколько тряпок. Тряпок его матери. Ими пользовалась я, ими пользовалась Хуонг, но они есть и всегда были и будут тряпками его матери. Я сворачиваю их так, что они напоминают силуэт ребенка, и запихиваю под простыни в центр подушек.

К тому времени, как Ленн возвращается в дом, огонь в печке горит жарко, и комната прогревается. Но в ней все еще сыро. А Синти лежит подо мной. Молчит. Ждет. О чем она думает там, внизу? У нас не было времени поговорить о таком развитии событий. Вернее, было, но мы так и не успели. Я уже решила, что мы уйдем отсюда сегодня вечером, когда он уснет. Это новый план. Синти догадается, о чем я думаю. Мы обе придем к этому плану, потому что ничего другого сделать не в состоянии. Пока Ленн верит, что Хуонг спит наверху в маленькой спальне, это может сработать. Просто может.

Кладу его картошку на противень его матери, ставлю его в духовку и начинаю жарить ветчину с яйцами. Каждое движение, каждое привычное действие, сотни раз опробованное и проверенное, чтобы сделать все идеально для него, затягивает меня обратно сюда, в это место. Мой ребенок там, в свинарнике у горизонта. С моей сестрой. А я снова здесь, в этой безлюдной тюрьме, в этом загоне для свиней, творении его рук.

– Решил я с птицей, – говорит Ленн, возвращаясь в дом. – Фазан выглядел напуганным до смерти. Что-та его напугало там.

Белки яиц пузырятся, и я протыкаю их один за другим, подкидываю в печь больше ивняка.

– Малышка Джейни спит?

– Она все еще выздоравливает, пусть отдохнет.

– В маленькой спальне, да?

Я киваю, но мое тело хочет убраться отсюда. Я держусь за поручень из нержавейки на плите, старой плите его матери, и порываюсь дернуться и убежать.

Он подходит к лестнице и смотрит наверх. Время замирает.

Он поднимается туда.

Не паниковать. Чистая голова, никаких мыслей.

На столешнице лежит разделочный нож, а рядом с плитой покоится кочерга, и я знаю, что и то и другое против него бесполезно. Моя лодыжка болит. Я прислушиваюсь. Доски пола наверху скрипят, когда он передвигается. Он на лестничной площадке. Теперь он в передней спальне. Он спускается вниз.

– А с печеньем что случилось? Ты что, всю пачку сожрала? Целиком?

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

Жар от печи обжигает мою лодыжку, по шее стекает пот, капли катятся между лопаток.

– В раковину их уронила. Размокли все. Прости, Ленн.

Он смотрит на меня, словно думает, что со мной сделать, а может, пытается понять, не вру ли я.

– Как думаешь, счас Джейни таблетку дать или попозже? – спрашивает он.

– Парацетамол? Попозже дай, пусть отдохнет.

Ленн смотрит на сковородку.

– Яичницу не запори, а то в доме жрать больше нечего.

Снимаю с плиты сковороду и перекладываю ужин на тарелки. У меня живот сводит от голода, я могу проглотить обе порции, но мне нельзя подавать виду, что что-то не так, что я практически смогла сбежать, что я не знаю, что он держит мою сестру, живую, спрятанную от посторонних глаз, на цепи. Словно я не знаю, на какие ужасы он обрек свою жену.

– Недурно, – говорит Ленн, втыкая вилку в желток, словно ученый, который проводит эксперимент. Поверхность поддается. Я смотрю, как от давления разрывается пленка на желтке, как жидкость насыщенного желтого цвета стекает по его ветчине и картошке. – Сойдет.

Синти, словно измотанный скелет, сейчас под нами в подполе. Мы обязаны друг другу всем. Джордж и Ленни.

– В сарай сегодня ходила? – спрашивает он.

Я закашливаюсь, в горле у меня застряла кожура от картошки.

– Надо было проверить… – начинаю я, и мой голос меняется от застрявшей кожуры.

– На, лимонаду попей, Джейн. Не в то горло попало, – говорит Ленн. – Кусок картошки не в то горло пошел, вот и все. Пей давай.

– Надо было проверить, есть ли краска, – выдавливаю из себя. – Хочу потолок в ванной перекрасить.

Ленн кивает, смотрит на меня, засовывая себе в рот розовый кусок ветчины, жует и не сводит с меня взгляд.

– И? – спрашивает он.

– И что, Ленн?

– Мне краски надо покупать или нет? Краска денег стоит, герметическая краска. Немного плесени никого не убьет. Джейни сильная, как ее отец, легкие у нее как у кабана.

– Все в порядке, есть еще краска. В банке кое-что осталось.

Господи, Хуонг. Ты в порядке? Я знаю, что ты в безопасности с Ким Ли, но что ты сейчас чувствуешь, о чем думаешь? Я не бросила тебя. Я не предала. Я все еще твоя семья, твои соседи, твои учителя и твои друзья. И так будет всегда.

– Люди ищут эту девку до сих пор. Развесили плакаты с ее рожей.

Я молчу. Нельзя его провоцировать.

– Плохо дело, Джейн.

Ленн бросает взгляд на половицы, я же смотрю в окно в направлении моей сестры с дочерью.

– Думаешь иногда, что знаешь что-то, – продолжает он. – Но иногда это не так, да?

Я смотрю на плиту. На кочергу.

– Думаешь, все в порядке, потому что всегда все было в порядке, но не угадаешь, как на самом деле дела обстоят, сечешь?

Я смотрю на свою пустую тарелку, сердце начинает биться быстрее, на тарелке его матери высыхают следы от желтка.

– Особенно когда все отлично, работает как надо, а затем все меняется, сечешь?

Из подпола раздается царапанье.

Я смотрю на него. Лицо Ленна не выразительнее стены.

– Больше Arctic Roll не продают в магазине. Не только в магазине за мостом, в «Спаре» тоже его нет, нигде нету. В три магазина подряд заехал, в «Спаре» говорят, его не достать, в большом магазине говорят, что через неделю завезут, в мясной лавке в деревне говорят, что фабрика закрылась. Я тридцать с лишним лет его жру, и тут на тебе. Все.

Я мою его и свою тарелки.

– Ты уверена, что с Джейни все в порядке? – спрашивает Ленн. – Даже писка от нее не слышно.

– Она устала, но мне кажется, температура спадает. Пойду проведаю ее.

– Ага, а я пойду свиней покормлю.

Ленн складывает остатки еды – только со своей тарелки, жир и шкурку от ветчины – в ведро с отходами, потом идет в ванную и закрывает дверь. Я поднимаюсь по перилам и заглядываю в пустую маленькую спальню, к ненастоящему ребенку, спящему на односпальной кровати, а потом спускаюсь обратно к печке.

Я не могу позволить ему пойти в свинарник.

Беру кочергу и разжигаю огонь до тех пор, пока топка не раскаляется докрасна, но потом опускаю кочергу на место.

Раздается звук смыва.

Ленн выходит из ванной, вытирая ладони о комбинезон, и смотрит на меня.

– Ну? – спрашивает он. – Что?

– Джейни в порядке, спрашиваю, или что?

– А, она в порядке. Скоро проснется.

– Чот холодно сегодня дома, да? Я когда с магазина вернулся, внутри было холоднее, чем на улице.

Я смотрю на печку. Дрожащими руками подбираю ивняк и кидаю его в огонь, открывая заслонки.

– Ты что, меня за дурака держишь?

Я качаю головой.

– Нет, конечно же, нет.

– Тут весь день не топили, Джейн! У меня в доме изморозь!

– Я буду следить за огнем, обещаю. Больше он не погаснет.

– Ничего больше твоего сжечь не осталось?

Как же я устала от этого. Сил моих больше нет, как устала.

– Нет, – отвечаю, – ты все сжег.

– Так вот почему?

– Думаешь, я поэтому за огнем не уследила?

– Вот почему ты весь день бездельничала?!

– Да, прости меня, Ленн, я весь день спала с дочкой наверху, потому что она болеет.

Он кивает и берет ведро с отходами. Затем ставит его обратно и говорит:

– Вот почему ты открыла дверь в подвал?

– Что? – Я возвращаюсь обратно к плите.

– Задвижки кто-то открывал.

Огонь обжигает мои икры.

– Нет, – бормочу я. – Я бы ни за что…

Ленн смотрит на ведро с отходами, затем на меня, затем на потолок.

– Даже крика оттуда не слышно, красота какая.

Я чувствую какой-то запах. Печка.

– Видел вас двоих, когда домой возвращался. Обе у меня в фарах мерцали, когда из сарая выходили.

Нет. Я качаю головой, но колени меня не слушаются, не держат. Моя дочь. Моя сестренка. Моя подруга.

– Ленн, нет, – начинаю я, а затем шепчу: – Она по-прежнему там, внизу. – Я показываю на пол и хмурюсь. Сквозь зазоры в половицах толщиной в бумажный лист идет сизый дым, подталкиваемый снизу сквозняком.

Ленн бросает ведро и мчится в полуподвал.

Глава 32

Он отодвигает верхнюю задвижку. Молча.

Я стою прямо за ним.

Из-под двери поднимается сизый дым.

Он откручивает нижнюю задвижку, и дверь распахивается. Оттуда валит густой дым.

Ленн кашляет и делает шаг вперед, а я вижу что-то рыжее у своих ног. Волосы Синти. Она свернулась в клубок на вершине лестницы, внизу, возле его ботинок, ее шарф обмотан вокруг рта.

Ленн машет рукой, чтобы рассеять дым. Я отклоняюсь назад.

А затем подаюсь вперед и толкаю его в спину размером со стену, и он спотыкается в этом сером дыму. Синти поднимается и брыкается, и мы сталкиваем его вниз и кричим.

С ним покончено.

Вниз по лестнице.

Исчез в дыму. Он там, внизу, а мы здесь, наверху.

Я подтаскиваю Синти ближе, захлопываю дверь в полуподвал и тянусь запереть верхнюю задвижку, пока Синти делает то же самое с нижней, у пола.

Но она слишком медлительна. Она хрипит, хватаясь за воздух, делает все слишком медленно. Синти что-то выкашливает. Дверь прогибается внизу, напрягая петли. Рама трещит в стене, бревна скрипят. Он стучит кулаком. Мы обе нажимаем, вдавливаясь в нижнюю половину двери всем своим весом, моя единственная здоровая ступня упирается в стену в поисках опоры. Ленн пятится, и мы отталкиваемся. Из-под двери вьется черный дым. Он снова бьет по ней кулаком, и Синти вскрикивает, напрягая руку и с силой задвигая засов.

Все затихло.

От Ленна не слышно ни звука.

Дверь снова грохочет, новая попытка прорваться сквозь огромные черные железные засовы, но он не может этого сделать. Не под таким углом. Не без разбега. Не с лестницы. Он там, внизу, а мы здесь, наверху.

– Рубашку свою подожгла, – говорит Синти, – твоими спичками. – Она показывает мне коробок спичек.

– Рубашку?

Она кивает.

Дым все еще струится в гостиную сквозь щели в половицах, под компьютерным столом, огибает ножки двух сосновых стульев и соснового стола, вырывается из-под кресла, из-под дивана, обтянутого пленкой.

Пол вздувается и трясется, пока Ленн мечется, пытаясь прорваться, прорваться в комнату на первом этаже.

Я приседаю и достаю из-под дивана болторез.

Пыль и дым смешиваются в воздухе.

– Помоги мне подняться по лестнице, – говорю я, – помоги.

Синти качает головой.

– Нам пора, – возражает Синти. – Тебя дочка ждет, сестра.

– Помоги мне подняться.

И она помогает.

В доме становится жарко. Жарче, чем я когда-либо испытывала, даже в середине августа, когда дамба пересыхает и трава окрашивается в бело-желтый цвет.

Снова удары из-под дома. Его плечо врезается в дверь и половицы. Его тело превращается в таран.

Открываю бельевой шкаф в его спальне и достаю тонкую хлопковую простыню и его маленькое полотенце. Мы спускаемся по лестнице; чугунная печь раскалилась докрасна. Открываю дверцу топки, и пламя вырывается в комнату, а я бросаю туда тонкую простыню и полотенце и закрываю дверцу. Печь, печь его матери, пожирает их.

Его вещи сгорают.

Я беру с собой болторез и баночку с молочной смесью, которую Ленн купил для Хуонг сегодня днем в городе за мостом.

– Это рубашка так горит? – спрашиваю я, пока из-под половиц поднимается дым, как когда-то поднимались мольбы Синти, ее отчаянный шепот.

– Да, там больше нечему гореть, – твердо отвечает она.

Но на ее лице написано другое. На ее лице написано, что она прикончила его.

Мы выходим на улицу, в свежую морозную ночь.

Мы как единое целое поворачиваем налево, лицом к ветрогенераторам на горизонте. Мы шагаем как единое целое, мимо дома, мимо кучи пепла из печи, где покоятся все семнадцать моих вещей. Синти поддерживает меня, пока мы проходим мимо изгороди из боярышника и останков угря. В руках у меня приятная тяжесть болтореза. Из сумки, сумки его матери, торчит баночка со смесью.

В воздухе витает запах гари.

Мы поворачиваем: я и Синти, в спину нам дышит жар от горящего дома, и мы направляемся к свинарнику, к моей сестренке и дочери.

Эпилог

Я не праздную годовщину его смерти. Я праздную год со дня начала моей жизни. Нашей жизни. Нас четверых.

Отбеливаю раковину, и это приносит мне радость. Никаких камер, следящих за каждым моим шагом. Никакого надзора.

Слова Стейнбека смешиваются с парами отбеливателя. Аудиокнига играет через телефон. Мой собственный телефон. Договор заключен на мое имя. На мое настоящее имя. У меня до сих пор есть коробка. Я храню ее в шкафу наверху. С одной стороны – мои вещи. Мои сокровища. Копия книги «О мышах и людях», подаренная мне Синти и ее новым молодым человеком на Рождество. Моя карточка национального страхования, завернутая в желтую бумагу. Письмо, подтверждающее мое право пребывания здесь. Рядом с моими вещами лежат вещи Хуонг. Я охраняю каждую ценную вещь, словно ротвейлер. Ее свидетельство о рождении, в котором я указана как мать и явлена миру ее настоящая фамилия. Ее настоящее имя. Уникальный подарок, который я подарила дочери еще в доме на ферме.

Ополаскиваю раковину и на мгновение бросаю взгляд в окно. Здесь нет болотных полей. Просто маленький городок, откуда местные жители хотят сбежать, но который я буду любить вечно. Молодые влюбленные парочки, пабы, смеющиеся дети, кофейни, парки, где люди общаются, пока их дети резвятся у качелей. Старики, везущие свои покупки домой в собственном темпе. Жизнь перемешивается и свободно определяет себя.

Фрэнк Трассок проведет в тюрьме больше десяти лет.

Адвокаты и полиция сказали, что я не обязана появляться на суде. Они говорили, что я могу дать письменные показания или подключиться онлайн. Но я все же настояла. Я хотела быть там, в зале суда, перед настоящим судьей и перед Фрэнком Трассоком. Лицом к лицу с ним. Глаза в глаза. Я как могла дала показания о том, в чем участвовали он и Ленн. Я отвечала на вопросы адвоката и сохраняла самообладание. Ким Ли делала то же самое. В конце того дня в суде я проспала пятнадцать часов подряд.

Когда полицейские устроили облаву на ферме Фрэнка Трассока, то обнаружили еще троих невольниц. Еще шестерых – при обыске мест, контролируемых его сообщниками. Они обнаружили ферму по выращиванию марихуаны в окрестностях Кингс-Линна в заколоченном здании, которое раньше было букмекерской конторой. Но работники сбежали до того, как провели рейд. Иногда я думаю, жаль, что они сбежали. Возможно, я могла бы им помочь. Провести их через всю бумажную волокиту и собеседования. Помогла бы найти им безопасный дом.

В соседней комнате раздается стук, и я ковыляю туда. Одна операция сделана, но три главные еще впереди. Мне выписали рецепт на обезболивающее. Нормальные таблетки для людей.

Хуонг смотрит на меня своими прекрасными глазами и смеется. За ней тянется своего рода поезд: игрушки и одежда, связанные в одну большую змею. Змея сбивает пульт от телевизора с кофейного столика.

– Ой-ей, мамочка.

Улыбка на моем лице настолько широкая и глубокая, что растягивает кожу.

Она улыбается в ответ.

Хуонг может сказать «мама» по-вьетнамски и по-английски. Ее английский акцент уже лучше моего. Она просто чудо.

Дочка встает, идет ко мне, все еще таща за собой пластиковые мечи, плюшевых медведей и бутылки из-под напитков, заклеенные скотчем. Она стоит у моих ног, ее мягкие безупречные руки подняты в воздух.

Я напрягаюсь и поднимаю ее.

Ее вес – это чудо. Благословение. Дар божий. Она здорова, несмотря на все лошадиные таблетки, и где-то глубоко внутри себя я чувствую, что опасность миновала. Врачи подтвердили это. Хуонг больше не уязвимый ребенок. Теперь она сильная девчонка. Жизнерадостная. Она способна справиться со всем, что ждет ее в будущем. Она – могучий боец, родившийся в самом худшем месте, которое только можно себе представить, и тем не менее она цветет.

Я вытягиваю губы, и она повторяет мое движение. Это нежнейший из поцелуев, словно целуешь зеркало.

У нее есть имя и ID-номер. Хуонг числится в системе, привита, и у нее есть специальный человек в социальной службе, который проверяет ее. Проверяет регулярно. Мне это нравится. Другие матери в моей ситуации, те, с кем я общаюсь по работе, возмущаются участием государства. Но для меня это еще один уровень защиты для моей Хуонг. У нее есть я. У нее есть государство. А между ними – моя сестра, и ее крестная Синти, и ее бабушка в Бьенхоа¹⁶, которая научилась общаться по «Скайпу», чтобы иметь возможность разговаривать с любимой внучкой и плакать от радости при виде ее.

Но Хуонг никогда не встретится со своим дедушкой.

Он умер за год до нашего побега. Сердечная недостаточность. Часть меня задается вопросом, не разрушила ли его сердце потеря дочерей за все эти годы. Другая часть меня знает, что да, так оно и было. Я даю Хуонг огурец. С ее прекрасными зубами она может отгрызть кусок огурца, будто бобер бревно.

Меня до сих пор бьет озноб.

Возможно, это панические атаки или посттравматическое стрессовое расстройство. А может, это просто мои кости вспоминают. Но иногда, когда я иду по этому маленькому городку, у меня по коже бегут мурашки. Мы находимся примерно в часе езды от фермы Ленна, но говор почти такой же. Если я слышу, как мужчина говорит: «Не будь дураком» или «Ты о чем, Карен», я замираю. Моя кровь сворачивается в жилах, и мне приходится заставлять себя глубоко дышать и продолжать жить. Однажды я чуть не потеряла сознание от страха, когда нашла треску в соусе из петрушки в морозилке магазина на углу. Я держала ее в руках, холодную и жесткую, и это отправило меня прямо туда. В тот маленький домик. В ту маленькую спальню наверху. Запертые ворота на полпути и угорь в зарослях крапивы. Бугристый влажный пол ванной комнаты в пристройке.

Нас спас фермер.

Добрый бородатый мужчина на пикапе, который возвращался с какого-то совещания по переработке сахарной свеклы. Его остановила Синти. Ее руки были широко раскинуты, а тело стояло прямо посреди неосвещенной дороги. Я прижимала Хуонг к своей груди. Она была такой холодной той ночью. Такой крошечной. Ким Ли все еще тащила за собой перекусанную цепь. Я помню звук, с которым она скреблась по асфальту. Синти умоляюще смотрела на фермера в машине. Он выглядел напуганным до мозга костей. Сколько ужаса было в его глазах той ночью! Он помог нам всем забраться в свой пикап и включил печку. Этот мужчина поделился с нами своим шоколадным батончиком и бутылкой кока-колы. Он отвез нас в ближайшее отделение полиции. Он даже подождал снаружи, чтобы убедиться, что с нами все в порядке.

Мы были не в порядке. Но со временем будем в порядке.

Что меня спасает, так это люди. Незнакомые люди. Старушки. Владельцы магазинов. Молодые влюбленные, и разносчики молока, разъезжающие по адресам, и мойщики окон с лестницами, закрепленными на крышах их фургонов. Отдельные люди, не замечающие друг друга, но в каком-то смысле вместе действующие как страховка. Невидимая паутина. На улице такого маленького городка не произойдет ничего страшного, потому что люди здесь повсюду. Если что-то ужасное и случится, то это, скорее всего, будет кратковременным явлением. В таких местах преступления сложнее скрыть. В конце концов, кто-то вмешается или позвонит в полицию. Однако ужасы все равно могут случиться, но люди заботятся друг о друге, даже если они никогда не задумываются об этом.

Хуонг берет пульт от телевизора и переключает канал. У нас у всех есть право голоса в том, что мы смотрим. Ким Ли одержима соревновательными кулинарными программами, и я не говорю ей, что тоже на них подсела, но так оно и есть. Простой выбор канала. Принятие решения. Все мы наслаждаемся выбором. Актом единения.