Читать книгу: «Ад находится у океана», страница 7

Глава 7. Фестиваль тумаков

1

«Я слышал, наверное, самую странную вещь, какую только можно вообразить. Я слышал, как в туалете для девочек молились учительницы. Слова их были обращены к Чёрной Матери. Боюсь представить, что это за существо. Возможно, оно не имеет никакого отношения к людям. Возможно, я и сам не имею никакого отношения к людям. Возможно, все мы – лишь образы. Клубки проблем, выкатившиеся из пустоты. Порождения Города, чьи улицы отпечатались в моих снах, делая поутру мысли острыми, как шпили.

Обычно молитву произносят при погребении или на свадьбе. Еще ее произносят, когда обращаются к Богу, Великому Пророку Мухаммеду или Будде. Мама говорит, что всё это – одно существо. Ей виднее.

А еще я больше не хочу называть ее "мамой". Только не в красной тетради.

Беата.

Ей нравится ее имя, а мне нравится… Беата».

Нахлынула волна горячего смущения, и Эва быстро захлопнул тетрадь, как если бы вдруг обнаружил, что слова оказались змеями, по которым он решил пройтись босиком. Он поднял глаза и вздрогнул, увидев перед собой Лёву. Тот выглядел обеспокоенным и в то же время заинтригованным.

– Эв, ты что, втюрился в собственную мать?

Внезапно Эва рассвирепел:

– Может, тебе, Львище, пора взять карандашную точилку и немного уменьшить свой нос, а? Разве я дышу у тебя над ухом, когда ты рисуешь или раскатываешь по штанине шланг? И почему ты вообще не на уроке?

– Эва, Эва, мой бедный друг Эва. – Лёва присел рядом на подоконник и обвел рукой пространство перед собой. – Уже давно перемена: девочки и мальчики чистят клювики после долбежки гранита науки. А тебя отец весь урок чихвостил, да? Вон как мозги отшибло.

Эва в растерянности огляделся. Он и впрямь не заметил, как закончился пятый урок и по лестницам потек бурлящий поток голосов. После визита в кабинет директора и загадки женских голосов он в подробностях пересказал туалетному фаянсу тайну проглоченного школьного обеда. Когда желудок прекратил изображать сброшенный с крыши мячик, Эва уселся у приоткрытого окна, напрочь позабыв о том, где находится.

– «Чихвостил», – пробормотал он. – Какое… старомодное слово.

Глаза Лёвы расширились от восторга.

– Я понял! Я понял! Вики всё-таки показала их, да, Эв? Показала трусики! Ну, скажи-скажи, засранец, какие они? Синенькие? Красные? Нет, красные – это чересчур по-взрослому. Белые, да? Как по мне, белые – типично школьный вариант.

– Лев, ты слишком много времени проводишь в комоде своей мамаши.

Мать Лёвы была женщиной крупной и глуповатой, отличавшейся нездоровым аппетитом во всём, что касалось еды и нижнего белья. И если любую калорию, оказавшуюся в пределах досягаемости, она уминала, разгрызала, рассасывала или попросту проглатывала, то белье одержимо коллекционировала, пряча его в огромный викторианский комод, откуда оно уже никогда не доставалось, даже для проветривания. Этот вид «калорий» она оставляла про запас.

Лёва прыснул в кулак, и Эва тоже засмеялся, хоть смех и шел сквозь стиснутые зубы.

– Кто меня сдал?

– Шутишь? Эв, на твое показушное поедание блинчиков таращилась вся школа.

– Это сделала Маноева? Просто скажи, Лёва. Скажи, если знаешь.

– Викусик Сладкий Укусик? Нет, это сделал Искра. Он всё видел, и он учитель. Это ведь его долг, как небожителя страны линеек. А что?

Утихшая злость вспыхнула с новой силой и странным образом перекинулась на Симона Искру, словно хозяин бешеного пса указал тому на следующую цель. В сердце Эвы заворочалось неприятное чувство.

«Этот мужик ведет обществознание, а значит, врубается в такую штуку, как общество, – сказал булькающий внутренний голос. – А общество всегда находится в заговоре против человека.³ Что ж, Симон Стукач Искра, посмотрим, знаешь ли ты, что такое заговор человека против общества».

Эва приник к окну и всмотрелся в парковку для учителей. Отыскал взглядом синий «солярис», принадлежавший Искре. Посмотрел на обсиженный солнцем ландшафт, простиравшийся за Петропавловском-Камчатским.

Небо напоминало космический фарфор, и у Эвы вдруг перехватило дух. Ему почудилось, что еще немного – и он увидит шпили мертвых соборов, которыми Город выкалывал звездам глаза. Мать могла говорить о Городе часами. Только Эва мало что помнил из этих разговоров, словно приходилось расплачиваться за них памятью. Он продолжил блуждать взглядом. За последними домами предместий можно было разглядеть холмы с рощами пихт и каменных берез. Чуть дальше виднелся Тихий океан.

«А вот и ты, – с неясной тоской подумал Эва. – Ты похож на зеленовато-голубое чудовище. И в тебе нет никаких острых углов. Господи, почему я только сейчас понял, что в океане нет ничего острого?»

– Лёвушка-коровушка, скажи, ты ведь по-прежнему предпочитаешь нож для заточки карандашей, а не коробочку-точилку, да?

Лёва оживился и расстегнул внешний карман своего рюкзака. Замер и с подозрением прищурился.

– Только не говори, что решил заточить мысли, Эв. Это плохо кончится.

– Всё возможно. Пусть мои мысли будут острыми, как мертвые шпили.

Эва ухмыльнулся.

2

Они вышли наружу, и Эва ощутил, как разогретый воздух, поднимавшийся от асфальта школьной парковки и раскаленных машин, надул его рубашку, будто парус. Подпрыгни – и тут же взлетишь на радость вечно голодной пасти, ошибочно именуемой «небо».

– Давай нож, Лев.

Лёва несколько раз обернулся вокруг собственной оси, выискивая неприятности, что в этот самый момент, вероятно, поджидали их за кустами и фургончиком уборщика, обожавшего пугать первоклашек рассказами о чумных псах из Озерного края. Очки Лёвы с каждым оборотом ловили и отпускали солнце, словно не могли вынести его ярости.

– Мне кажется, я сейчас хлопнусь в обморок, Эв. Такая жара. А ведь я ни разу не бывал в бане. А там, говорят, тоже очень жарко. Это ненормально. Такая жара – ненормально.

– Лёва, передай мне, пожалуйста, нож.

– Если нас зажопят, Эв, я скажу, что он твой, понял? И даже расскажу о том, как ты его выменял у бомжа под мостом за конфеты, и как конфет у тебя не оказалось, и как тебе пришлось угоститься его…

– Я понял, господи, понял! Лучше бы нам не попадаться, да?

– Да, чтоб тебя!

Они пожали руки, и нож из одной ладони перекочевал в другую.

Пять минут как начался шестой урок. Солнце разогнало даже тех, кто имел к системе образования самое отдаленное отношение. За школьным секционным забором плелись те, кто полагал, будто парк «Мишенная сопка» – идеальное место для занятий спортом. Возможно, так оно и было, но только не сегодня. Сегодня трофеями за одоленные километры значились обмороки и общий упадок сил. Какая-то женщина то и дело останавливалась, чтобы с театральным вздохом проверить пульс и сделать глоток из пластиковой бутылки.

– А тебе не кажется, что это перебор? – вдруг спросил Лёва. Ему страшно хотелось в туалет. – Всё-таки это учитель, Эв. Да и как бы Симон Анатольевич не сообщил о таком?

– Не называй его так. Только не сегодня. Сегодня он – дерьмоед малолетний. – Оскорбление, когда-то полученное от отца, само соскочило с языка Эвы. – Ну, ты понял.

Лёва прыснул со смеху:

– Малолетний и лысеющий! – Он опомнился. – Эв, ты только ножик не испорти, лады? Мне отец башку за него отвинтит, а на пустое место наорет.

– Лады – у бабы в сады, забыл?

Они опять хохотнули, и Эва посмотрел на нож в руке. Хороший. С красной ручкой. Раскладной. Правда, не такой крутой, как те, которыми в фильмах рубят джунгли или пришельцев. Этого хватит разве что на какого-нибудь маленького пришельца… или на колесо учительской машины.

– Ну всё, пошли.

Немного поплутав по парковке, они вышли к синему «солярису». Машина стояла в пяти метрах от остального учительского транспорта – как раз там, где по утрам подвозили продукты для школьной столовой.

– Это она? – Лёва быстро оглядел машину.

– А у кого еще, по-твоему, такая дрянь может висеть?

В салоне «соляриса», на коротеньких пружинистых качелях, спускавшихся с крепления зеркала заднего вида, болталась утка. Она держалась за нейлоновые веревочки и полностью игнорировала тот факт, что у нее в заднице торчит выцветшая ленточка с надписью «X съезд учителей истории и обществознания Камчатки».

– Съезданутый. – Эва поискал взглядом правое переднее колесо, как будто оно могло находиться где-то еще, кроме положенного ему места. – Слушай, Львище, а с какой силой надо бить, чтобы проколоть колесо, как думаешь?

– Не знаю, Эв, не знаю. – Лёва наклонился к колесу. Постучал по нему костяшками пальцев. – Ну, наверное, посильнее. Это тебе не воздушный шарик. Смотри, только чтобы нож из руки не выбило. Еще в глаз попадет.

Эва сомневался, что такое и впрямь может случиться. По крайней мере, такой выверт обязательно показали бы хоть в одном фильме. Но сомнения касались не только траектории ножа, которая возникнет, когда его воткнут в резину, набитую воздухом. Эва вдруг осознал, что всё это время пытался напугать машину Искры: не проколоть колеса по-настоящему, а лишь попугать машину стукача. Вот же идиотизм.

В ту же секунду некое чувство сообщило Эве, что на школьной парковке становится чересчур людно.

– Что это вы такое удумали, свинки?

Этот голос узнал бы любой, чей вес был меньше шестидесяти килограммов; любой, чьи родители не вносили достаточно средств на благоустройство школы. Не вытягиваешь ни по одному пункту – получаешь абонемент на Фестиваль Тумаков.

К оцепеневшим приятелям направлялся ухмылявшийся Двойка.

«А этот жирдяй почему не на уроке? – с растерянностью подумал Эва. – Не иначе сбежал, чтобы поглазеть на девочек в раздевалке. Придурок».

В зеленоватых глазах Двойки пылало радостное облегчение. Он напоминал человека, который избавился от гипса и теперь получил возможность почесать место, до которого раньше не мог достать. Эва со всей неизбежностью понял, что Двойка по какой-то причине решил, что может почесать дотоле недосягаемый экземпляр школьной фауны – почесать Эву.

Предплечья Двойки, выглядывавшие из-под закатанных рукавов рубашки, были мускулистыми и отвратительно волосатыми, хотя в остальном он выглядел обманчиво рыхлым. За ним, будто гиены, следовали мальчики из 6 «А», чей урок технологии, как слышал Эва, могли отменить по причине адской жары в производственном помещении. Судя по их счастливым физиономиям, так и случилось. И только одно могло оторвать их от смартфонов и вытащить на самый солнцепек.

Драка.

– Он их позвал, – ахнул Лёва, не отдавая себе отчета в том, что его все слышат. – Господи, Эв, зачем он их позвал? Для чего? Он же не собирается…

Договорить Лёва не успел. Двойка шлепнул его по губам кончиками пальцев. Будто собаку, от которой требовалось, чтобы она прекратила жевать хозяйский носок. И Лёва прекратил.

Двойка перехватил запястье Эвы и забрал нож.

– Что тут у нас, свинки? Что-то очень интересное, как я погляжу.

– Это не твое, Двойка. Лучше верни.

– Верну, разумеется. – Двойка расплылся в сладкой улыбке. – Верну, как только ты назовешь меня по имени. О, ты не помнишь, как меня зовут? Или не знаешь? Плевать. Главное, что твое имя известно всей школе. Эва. Эва-Эва-Эва. Эва – сосет как королева. Эва – дерьмо из чрева. Эва – сосок от перегрева. Что за дебильное имя!

Шестой «А» заржал. Кто-то полез за смартфоном, но на него зашикали, и он оставил это дело.

«Кто-то надоумил их не снимать, – подумал Эва и вяло улыбнулся. – Только вот мне с этого что?»

– Верни нож, – повторил он.

Лёва умоляюще посмотрел на Эву. Его широко распахнутые, испуганные глаза за очками отчаянно сигнализировали: «Чёрт с ним, с этим ножом! Я не хочу, чтобы мне вспороли им штаны или глотку!»

– Я тут кое-что слышал. – Двойка продолжал улыбаться. – Слышал, будто ты хотел, чтобы Маноева показала тебе трусики. А разве ты не знал, что мы с ней встречаемся?

– Врежь ему, Двойка, давай! – выкрикнул кто-то.

Эва неожиданно разозлился. Он вообще ни при чём! И ни о каких таких вещах не было и речи! Он просто пошел на поводу из-за… «Из-за симпатии, – подсказал внутренний голос. – Вики тебе нравилась, и ты сглупил. Нравится ли она тебе сейчас? Вряд ли. Только не после такого. Но с этим можно разобраться и позже, верно? А сейчас поставь этого увальня с соплей на воротнике на место».

– Знаю только, что Маноева за просмотр трусиков со всей школы по монетке берет, – проговорил Эва, сжимая кулаки, – а с тебя – все две.

Послышался смех. На лбу побагровевшего Двойки вздулась вена.

– Может, тебе одно яичко пропороть, а? Смотри, у меня и нож для этого есть.

– Отвали, Двойка! – выкрикнул Лёва. Храбрость странным образом истощила его ноги, и он чуть не упал. – Лучше оставь нас в покое! Ты ведь знаешь, кто его отец. Не можешь не знать.

– Конечно, знаю. А еще знаю, что это твой ножик, Архипов.

И Двойка обрушил кулак с ножом.

Лёва взвизгнул, не понимая, что клинок, сгрызший не одну сотню карандашных грифелей и воскоподобных стрежней, воткнулся в рюкзак за спиной. Был слишком напуган, чтобы понять это. Пока он пытался отыскать на себе «онемевшую рану», его оттащили в сторону.

Двойка толкнул Эву на машину Искры, затем стянул вниз и прижал к асфальту, навалившись сверху всей слоноподобной тушей.

Эву переполнила холодная ярость, в которой угадывались отголоски тошноты. Он закричал и попытался сбросить противника. Мелькнула далекая мысль о том, что асфальт чересчур твердый, чтобы на нём драться, в то время как череп, напротив, недостаточно тверд, чтобы его обтягивали такой ненадежной вещью, как кожа.

Наконец Двойка сделал то, ради чего всё затевалось, и Эва получил кулаком по лицу. Удар пришелся по левой скуле, но это лишь раззадорило Эву. Возя руками по роже пыхтевшего Двойки, он нащупал ухо. Впившись ногтями во все доступные выступы, Эва что было сил дернул добычу.

Двойка заверещал, скатываясь вбок. Эва сейчас же забрался на него, будто на мягкий и пружинистый пудинг. Правая рука всё еще сжимала добычу, и Эва решил, что было бы неплохо проделать то же самое левой. Не прошло и пары секунд, как уши Двойки полностью перешли под контроль Эвы.

Он приподнял голову Двойки – и впечатал ее в асфальт. Двойка охнул, пытаясь понять, как он вообще очутился в таком положении.

– Ничего, не треснет! – проорал Эва и еще раз приложил его об асфальт. – Нравится?! Нравится, толстый ты кусок несчастья?!

Двойка внезапно захохотал, хоть его уши и находились в тисках, а из левого даже текла кровь. Он завывал от смеха и похрюкивал, а когда отсмеялся, как сумасшедший вытаращился на Эву.

– Хочешь секрет, Эва-Эва-Эва? Хочешь?

– Заткнись! И больше не лезь к нам, понял?

Но Двойка и не думал затыкаться. Он затих, а потом шепотом пропел:

– Это твой батя попросил проучить тебя. – Он заржал. – Буквально молил, чтобы я надрал тебе задницу! Чтобы натер ее солью и проколол вилкой, будто воздушный шарик!

– Ты врешь! Скажи, что врешь! Скажи!

Двойка неожиданно успокоился:

– А ты сам у него спроси.

Он неуклюже мотнул головой, и Эва проследил за направлением его кивка. Внутри всё оборвалось, будто до этого висело на дрожащих, тонюсеньких ниточках.

Отец стоял в тени козырька южного входа. Сложив руки на груди, он бесстрастно наблюдал за происходящим. Не вмешивался, просто следил. По-прежнему строгий и жестокий по отношению к школьному миру, но странно безучастный. Следил за тем, как сыну преподают урок Старого Доброго Кулака.

В глазах Эвы вспыхнули звёзды, когда Двойка исподтишка двинул ему кулаком. Эва слетел в сторону, растерянно держась за лицо. Но едва ли удар мог перекрыть бездну, что сейчас растягивалась внутри подростка.

Предательство.

Вот верное слово, которое пришло Эве на ум.

Предательство.

Это слово напоминало пуллер бегунка, и отцовская рука, на удивление холодная, потянула за него. Молния расстегнулась, и душу Эвы заполнили черные пушинки, вылетавшие из тьмы.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО.

Внутренняя боль была такой сильной, что Эва расплакался, не обращая внимания на попытки Двойки высечь в его глазах искры. Его волновал лишь отец. А он уходил. Исчезал в темном провале южного входа. Безразличный к трагедии на солнце и судьбе сына.

– Ты чего? – Двойка опешил. Он и наседал-то больше для вида. – Это же в шутку, понимаешь, да? Просто шутка, Эва-Эва. Твой батя попросил. Ну, соображаешь, да?

– Врежь ему еще, Двойка!

– Заткнись, пока сам не схлопотал!

Двойка с пыхтением слез, распрямился и отряхнул брюки. Эва не заметил этого. Он со слезами на глазах смотрел в темноту, поглотившую отца вместе с любовью к нему. Чьи-то руки помогли подняться. Какой-то паренек в очках и с пробитым ножом рюкзаком. Лёва.

– Ты за это ответишь, придурок! Ты ему лицо разбил!

– Еще не понял, говнюк очкастый? Ничего мне не будет. – Двойка усмехнулся с видом победителя. Глаза горели зеленоватым торжеством. – Я ведь только что спас учительскую тачку от головорезов с ножом, разве нет? Двойка – герой! – проорал он и с хохотом направился в школу.

Ребята из 6 «А», улюлюкая, потащились следом. Солнце всё припекало, и им не терпелось поскорее очутиться в тени.

– Видок не ахти, Эв. Особенно, ну, с этим…

Эва прекрасно понял, что имел в виду Лёва. Слезы. Только как ими управлять? Ему пришло в голову, что тот, кто управляет слезами, управляет миром. Он ощупал левую щеку. Там, казалось, выросла слива. Или грецкий орех. Подбородок слабо кровоточил. Видок явно на троечку. Если, конечно, до этого троечку не забыть хорошенько вывалять в грязи и унизить.

– Больно? – участливо спросил Лёва.

– Да. Очень, – отозвался Эва. Повинуясь неясному чувству, он задрал голову. – Только больно не лицу, Лёва. Вовсе не лицу.

Из широкого окна третьего этажа, приходившегося на западное крыло школы, смотрели учителя. Точнее, учительницы. Хоть голову Эвы и переполнял горький туман, он без труда узнал Ангела, Шафран, Нору и Крисси. По крайней мере, так они называли друг друга при матери, с которой были очень дружны.

Их лица переполняла пустота.

Эва внезапно понял, что эти женщины тоже ничего не сделают.

Как и отец.

Как и весь мир.

3

Шаги в школьном коридоре звучали гулко, но хуже всего они звучали в голове Симона Искры.

«Да, именно так: я иду по делу, – думал он, с трудом соображая. – И дело это – первейшей важности, потому что я – образец современного учителя. Я хорошо выгляжу, я востребован, моя дисциплина – лучшая в этой долбаной школе!» Симон даже припомнил высказывание Луция Сенеки, но быстро понял, что общество – это отнюдь не свод из камней, который обрушился бы, не поддерживай один другого.

«И я, пожалуй, самый мерзкий камешек из всех», – неожиданно заключил Симон.

Дьявольские перепады температуры, преследовавшие его с самого утра, наконец-то исчезли. Пропала и необъяснимая потребность видеть кого-то из Абиссовых. Симон с сожалением признавал, что поступил не лучшим образом. Ему бы отвести Эву в сторонку и спокойно переговорить с ним. А он что? А он вместо разумного и благопристойного разрешения проблемы взял и наябедничал.

– Еще и приврал при этом, – уязвленно пробормотал Симон, отметив, что раньше за ним такого не водилось. Теперь он был уверен, что Маноева, рассказывая об угрозе чудачеств со стороны Эвы, сильно преувеличила, а он даже не удосужился это проверить.

При виде двери, ведущей в кабинет завуча, Симона пробрал озноб. Солнце по-прежнему томило школу, разбросав по коридору прямоугольные лужицы света, но жар от этих лужиц куда-то испарился, улетучился. Симон ощутил себя червяком, которого достали из холодильной камеры и вот-вот насадят на крючок. Ешь, рыбка, ешь. Образцовые червяки, как и образцовые учителя, встречаются нечасто.

Он постучал. Не дожидаясь ответа, вошел.

– Вы хотели меня видеть?

Помимо Ангелины Сысоевой, в кабинете находились еще три педагога.

«Ангел, Шафи, Крисси и Нора, – перечислил их издевательский внутренний голос. – Будь уверен, они устраивают оргии и голышом, в одних только галстуках, объезжают глобусы. А случись тебе подменить такой глобус, ты бы и тогда пытался понять, когда слышал эти пародии на имена».

Окна кабинета были распахнуты настежь. От вида колыхавшихся жалюзи Симона потянуло в сон. Пахло чем-то фруктовым и будто бы выращенным в почве, отравленной тяжелой промышленностью. Симон занервничал. Господи, неужели он где-то задел женское эго?

– Ты не зашел после третьего урока, а сейчас уже конец шестого, Симон, – мягко заметила Ангелина Сысоева. Она сидела во главе стола и изучала учителя.

– Я… – Симон попытался подобрать слова. – Я задержался против воли. Я…

– Мы знаем, что ты сделал, Симон. – В глазах Шафран мерцало нечто такое, отчего по коже заскребли мурашки. – Ты оболгал маленького Эву. Рассказал всё его отцу. И теперь один нехороший мальчик избил его. Прямо у нас на глазах. На глазах у всей школы.

– Я не совсем понимаю, это какая-то ошибка, – вяло запротестовал Симон. – Вероятно, лучше позвать Савелия Адамовича. Я всё объясню, честно!

– Присядь, Симон. Дай ногам и заднице покоя. О чём ты обычно думаешь, а, Симон? Какие у тебя в голове мысли? Ты причесываешь свои мысли, Симон? Они прибегают к тебе, будто маленькие собачки?

Симон с приоткрытым ртом занял свободное место.

– Я не вполне понимаю, – жалко повторил он. – Честно говоря, я в замешательстве. Весь день чувствую себя неважно. Эва, конечно, виноват, но и я, скажем так, приукрасил его подвиг.

– Ну кого… кого это волнует, милый наш дружок? – спросила Элеонора Дьяконова.

Они рассмеялись, а затем Шафран, Быкова и Дьяконова поднялись из-за стола. И сделали это одновременно, словно где-то прозвучал голос, оповестивший о том, что совещание закончилось. Проходя мимо, Шафран скользнула пальчиком по плечу Симона. Касание было мимолетным и твердым, будто прошелся кончик столового ножа. Щелкнул дверной замо́к. Они встали позади Симона, и запах фруктов и тяжелой промышленности усилился.

Он завертел головой:

– Что происходит?

– На меня, – проворковала Ангелина Сысоева.

– Что?

– Смотри только на меня, Искра.

На плечи Симона легли чужие пальцы. Под их нечеловеческим напором кожа, рубашка и кашемировая безрукавка собрались гармошкой, и он вскрикнул.

– Разве тебе не одиноко по вечерам, Симон? – Голос Элеоноры Дьяконовой втекал в правое ухо Симона и свивался в голове спиралью, вызывая по всему телу неприятную дрожь. – Разве тебе не хочется, чтобы тебя обняли, мой мальчик?

Она плюхнулась к нему на колени, обняла за шею и принялась болтать туфельками, будто девочка, изучавшая бегущий под мостиком ручеек. Лицо учительницы пения и музыки внезапно предстало жуткой маской, под поверхностью которой что-то бегало. Это что-то путешествовало по переносице, поднимая очки, забиралось за нижнюю губу и устраивало ленивые гонки в щеках, будто на двух лужайках.

«Там черви, – с ужасом понял Симон. – Под ее кожей копошится с десяток червей. Это не человек – это погост, на который натянули кожу и зачем-то надели очки». Он беспомощно посмотрел на открытые окна, лихорадочно вспоминая, какой это этаж.

– Еще даже не конец августа, начало учительской страды, а ты уже подумываешь о прыжке из окна? – Кристина Быкова запрокинула голову и рассмеялась. Ее хвостик волос затрясся.

Смех подхватили остальные. Хохот отдавал уличной похабщиной, точно веселились огрубевшие проститутки.

– Вы сошли с ума, – прошептал Симон. – Попейте воды. Это всё жара. Не пренебрегайте…

Слова разом иссякли, оборвались ужасным, кощунственным жестом. Его душила Кристина Быкова – и делала это, господи боже, одной рукой! Человек, знавший нюансы земной поверхности, как выяснилось, так же хорошо разбирался в ландшафте мужского горла.

Симон с вытаращенными глазами завертелся на месте, очутившись под завалом из гибких, но чудовищно сильных рук. Он бился и хрипел до тех пор, пока Элеонора Дьяконова не обхватила его губы своими. Негодование быстро сменилось необъяснимой расслабленностью. Что-то происходило. Теперь конечности напоминали залитые бетоном дубинки, а рассудок – паутинку, что могло сорвать и унести в темноту – тьму, принесенную поцелуем.

Симон обмяк.

Хватка сменилась поглаживанием. Отныне всё казалось правильным и нужным.

– Да, Симон, вот так. Ш-ш-ш… Наслаждайся, – прошептала Дьяконова, вытирая рот. – Ты ведь хочешь извиниться перед Эвой?

Симон утвердительно промычал. Губы отказывались разлепляться, хотя секунду назад они оказывали сопротивление, когда их терзали.

– Это будет нелегкий путь, Симон, и с него нельзя сворачивать. Ты кое-что передашь Эве. Сделаешь это ради дружбы с ним?

На этот раз губы подчинились Симону, и он прохрипел:

– Что это?

– Ты передашь мальчику истину истин.

Симон в блаженстве закрыл глаза и приготовился слушать.

4

Симон покинул кабинет с мутным блеском в глазах, однако никому не было до этого дела. Ангел и Нора выглядывали в окно, Шафран запирала дверь, а Крисси по-турецки скрещивала ноги, сидя на столе. Крисси готовилась к поиску Двойки. Нехитрая уловка, за которой последует небольшое возмездие. А ради такого сидеть можно где угодно, верно? Где угодно, но только не на полу.

– Что там? – спросила Шафран. Она тоже подошла к окну. Прищурилась, разглядывая школьный двор и парковку. – Ожидается шторм?

– Эва и отец уезжают, – сообщила Нора. Введение Искры в столь глубокий транс измотало ее. Но никому это не далось бы лучше, чем ей. Тем более с такой сложной установкой и защитой. В защиту, кстати, вложились они все. – Эта поездка хорошенько врежется им в память, но в самом конце, на берегу, они вспомнят лишь об одном. О любви.

Ангел рассмеялась:

– Слюна Искры отдает романтикой, не так ли, Нора?

– Она отдает жидким мылом и дерьмом, Ангел.

В кабинете взвился смех. Даже Крисси, успевшая закрыть глаза, улыбнулась. Со стороны могло показаться, что веселье вызвано второй бутылкой шампанского или чем-то схожим. На самом деле беззаботное оживление вызывало абсолютно всё. Так и сумасшедшие, протаскивающие пистолет в торговый центр, скалятся по любому поводу, зная, что умрут вскоре после первых же выстрелов.

А именно это и должно было случиться в ближайшие дни.