Читать книгу: «Лихомара», страница 5

В общем-то, бугристое сиденье, линялые цветочки на обивке, бахрома из ниток на узких подлокотниках намекали на то, что ему действительно лет сто. Но называть его старым было неудобно. Его хотелось назвать диваном со следами былой красоты. Диваном из прошлого. Музейным диваном!

И как странно смотрелся рядом с ним совсем не музейный тазик с водой. Еще один!

Тазик напомнил о Буланкиной. Оставлять коробочку с таблетками на крыльце Моня не решилась, в дом заходить было страшновато. Кажется, оставалось только уйти, и она пошла обратно по дорожке вдоль веранды. Может, кто-то другой уходил бы с легким сердцем, но Моня уходила с тяжелым. Сердце утяжеляла неловкость от того, что выручить Бабулю не удалось, и ей предстояло, видимо, самой идти к Буланкиной.

Моня свернула за угол, нырнула под ветки вишен, и продолжающее тяжелеть сердце заставило ее пригнуться ниже, чем в прошлый раз. Так низко, что перед глазами у нее оказалась граница между стеной и фундаментом буланкинского дома. Эта граница имела вид узкого деревянного карниза – вернее, карнизика, который опоясывал весь дом. Такой выступ шириной с ладонь был у них в товариществе на каждом доме, на Монином тоже. Стоять на нем было неудобно. Но вообще, если на него хоть как-то поставить ногу, ухватиться за подоконник раскрытого окна и потом подтянуться, то можно было с улицы влезть в комнату – скучно же иногда входить черед дверь. И когда этот выступ попался на глаза, Моня подумала: «Надо бы заглянуть в окно». Если Буланкиной в доме нет, то уж точно ничего не поделаешь, и под облепихой она поползет уже не с тяжелым сердцем, а с легким. А если есть, то она постучит в окно, и Буланкина даже без имени-отчества поймет, что это к ней.

Оба окна были закрыты и занавешены. Левое плотно, правое не очень. Стоя на одной ноге, прижимаясь к стене, цепляясь за узкую раму, Моня заглянула в щель между шторами. Первым делом она увидела очередной тазик с водой. Краем своим тазик касался ножки кресла. И похоже, что это кресло приходилось родственником тому диванчику под навесом. В глубине комнаты была еще мебель – наверное, тоже музейная, но Моня не успела ее разглядеть, потому что откуда-то сверху послышался недовольный голос Буланкиной:

– Ты что там высматриваешь?

Моня отпустила раму и только потому сразу не свалилась, что сзади ей в спину упирались ветки вишни. Полулежа на вишне, она посмотрела вверх, и ей показалось, что на нее вот-вот упадут огромные очки Буланкиной, которая высунулась из чердачного окна.

– Вас ищу, – ответила Моня. – Бабушка просила передать лекарство от суставов. – И прибавила: – Здравствуйте!

Без вздоха, это точно.

– Сейчас спущусь!

Моне показалось, что Буланкина швырнула в нее эти два слова со второго этажа. Больно не было, но она дернулась, и вишни все-таки стряхнули ее с веток на землю. «Ничего, – подумала она. – Главное, отдать коробочку».

Буланкина уселась на ступеньку, скинула матерчатые тапочки, а ноги опустила в тазик с водой.

– Ужасная погода, – объявила она. – Совсем дышать нечем. Солнце это… А ты как сюда? Через забор?

Моня кивнула. Врать нехорошо, конечно, но раз Буланкина сама спросила, то пускай думает, что через забор, и не ругается с Шурой.

– Бабушка сказала, что надо прямо утром принимать, я и торопилась.

И это-то правда, кстати.

– А почему не позвала?

Буланкина взяла коробочку с таблетками.

– Ну, что там у тебя? А… Хорошо. Что, горошек-то душистый так и не выбросили?

– Нет, – ответила Моня. – Посадили.

Буланкина уставилась на нее сквозь очки.

– Это лихомарские цветы.

– То есть как? – удивилась Моня.

– Так. Их тебе лихомара дала.

– Мне их дачница дала, – возразила Моня. – Как это… со второго сектора! Из-за речки, в общем. Тетя Маша.

– Ага, тетя Маша! – усмехнулась Буланкина. – В длинной юбке? В блузке с рюшами? Белая вся? Говорю тебе, лихомара это, из болота. Она так в лесочке гуляет, дачницей прикидывается. А сама высматривает, кого к себе в болото зазвать. Вот теперь ждите, она вас по горошку отыщет! А вы еще сестру твою Горошиной зовете.

Моня почувствовала, что замерзла. Лучше топать в Ямищево под открытым солнцем, чем стоять в этой тенище!

– Извините, мне пора, – сказала она как можно вежливей. – Можно, я через калитку выйду?

– Можно, – разрешила Буланкина. – А то еще забор сломаешь.

Она со стонами вытащила ноги из тазика и, не вытирая, сунула в тапочки.

– Пошли, я тебя через ту калитку выпущу.

– Дальнюю? – испугалась Моня. – Ой… а можно, я на улицу?..

– Зачем тебе на улицу? А в лесок ты почему не хочешь? Заодно клубнику бы мне помогла обработать…

Буланкина посмотрела на нее исподлобья, совсем как корова фермерши Лиры. Моня растерялась. Как бы это попроще объяснить, почему она не хочет в лесок? И тем более, обрабатывать клубнику! Почему-то на языке вертелось слово «деточка», что на участке у Буланкиной было совсем уж некстати.

– Потому что меня Алевтина Семеновна ждет! – выпалила она.

– Еще одной дома не сидится, – проворчала Буланкина. – Ну, это до поры, до времени…

– Что? – не поняла Моня.

– Ничего. Подожди, я ключи возьму.

Пока Буланкина отпирала свои два замка, Моня думала, что скажет, когда Алевтины Семеновны на улице не окажется. Ведь как ей там оказаться, если все остались ждать у Шуры Никитиной! А может, она вообще уже ушла домой, встречать Бабулю с Горошиной. Но, что удивительно, за калиткой стояла Алевтина Семеновна и ждала.

– Доброе утро! – поклонилась она Буланкиной.

– Здрассте, – буркнула Буланкина и захлопнула калитку.

Алевтина Семеновна заглянула Моне в лицо с таким видом, будто хотела проверить, не поднялась ли у нее температура.

– Идемте! – шепнула ей Моня, и от буланкинской калитки они поспешили к Шуриной.

– Ну, что? – подскочила к ним тетя Валя. – Отдала? Что ты там видела?

– Музейную мебель, – ответила Моня.

– Ишь ты! – заметила Шура Никитина.

– И много тазиков с водой. Она в них мочит ноги.

– Я ж говорю: ни к чему ей лекарство! – возмутилась тетя Валя. – Если б суставы болели, она бы куталась, а не баландалась бы в холодной воде. Тьфу! Зря только время потратили.

Носков поглядывал на Моню озабоченно и, кажется, хотел выяснить, не пытались ли ее заколдовать, но не стал при взрослых. Моне-то было уже все равно, слышат они, или нет.

– Прикинь: Буланкина катит бочку на наш душистый горошек, – пожаловалась она. – Говорит, если я его не выброшу, Верке будет плохо!

– Душистый горошек! – воскликнула Алевтина Семеновна. – Это ведь мой любимый цветок! Розы на первом месте, он на втором. Почему же я его у вас еще не видела?

– Горошек у Машки шик-карный в этом году! – подхватила тетя Валя. – Она же его мимо меня домой тащила.

И прибавила, наклонившись к Моне:

– Ничего с ним не делай, слышишь? Буланкина все вр-рет!

У калитки Алевтины Семеновны дожидались Бабуля с Горошиной.

– Вот они, мои дорогие! – застрекотала Алевтина Семеновна, обращаясь, в основном, к Горошине. – Какие прекрасные у меня сегодня гости! Мы сейчас пойдем нюхать розы, потом будем читать стихи, а потом, может, еще и сами что-нибудь сочиним…

– Ну, я уже сочинила, – сказала Горошина.

– Серьезно? Так почитай нам, пожалуйста!

Горошина с торжественным видом проговорила:

– Город такой тоскливый,

Город такой визгливый!

– Умница! – похвалила тетя Валя. – Так и есть. На даче лучше.

– Боже мой! – вскричала Алевтина Семеновна. – Растет вторая Вера Инбер! Ты знаешь, что стих про сороконожку придумала Вера Инбер? Тоже Вера, ты представляешь?

Горошина закивала, будто и вправду представляла.

– Мы пойдем, – шепнула Моня Бабуле, но Алевтина Семеновна услышала.

– Как! А розы? Ты еще не видела, какой у меня сорт! Все время забываю, как называется. «Барбара Остин», или что-то вроде того… А Альбертик знает стих про сороконожку?

– Мы в лесок…

– Вы подумайте! Им в лесок! Ну, идите, деточки. Пока!

– Да. Пусть гуляют, пока не застроили! – заметила тетя Валя. – На розы еще насмотрятся.

– А чего это она нас деточками все время зовет? – проворчал Носков.

– Забей! – сказала Моня. – Зато ее на дух не выносит Буланкина.

– Вот тут я познакомилась с тетей Машей со второго сектора, и она мне подарила душистый горошек, целую охапку, – сказала Моня, когда они с Носковым дошли до болота. – А эта дура Буланкина только что заявила, что тетя Маша – лихомара, и теперь она по этому горошку найдет наш участок и утащит Горошину в болото!

– Ты еще не знаешь, что мне заявила Ба, – отозвался Носков. – Что меня назвали Альбертом в честь Эйнштейна!

– Кого? – переспросила Моня.

– Эйнштейн, фамилия такая. Он тоже был Альбертом и придумал теорию относительности. А зачем мне быть Альбертом, если я Носков, а не Эйнштейн?

– Эйнштейн, пожалуй, получше, чем Нарский, – заметила Моня. – Может, тебе на него потом Носкова поменять…

Они обошли болото, поднялись на бугор и стали спускаться на дно бывшего пруда.

– И что ж мне тогда – еще одну теорию относительности придумывать? – сказал Носков.

– А это что такое?

– Ой-й… я такое не изобрету. Я только запомнил, что если я, допустим, лежу и спокойненько сплю, то относительно кровати я не двигаюсь. Но при этом относительно Солнца я лечу. Земля же вокруг Солнца вращается, и моя кровать вместе с ней. Но это не помешает мне свалиться с кровати на пол, потому что, Ба говорит, закон гравитации никто не отменял, хоть мы его еще не проходили, и все, что падает, всегда падает вниз.

– Прикольно.

– А может, относительно настоящих лихомар твоя тетя Маша – человек, – продолжил Носков, – а относительно нас с тобой – лихомара.

– Это Буланкина относительно нас с тобой лихомара, а с тетей Машей все в порядке! – возразила Моня.

Они прошлись вдоль речки, высматривая хоть какой-нибудь мостик. Напротив большого острова над водой были перекинуты две жердочки, довольно хлипкие с виду. Моня с Носковым посмотрели на них и решили, что сойдет: все равно, в этом месте мелко и пиявок нет.

Тот берег Моне сразу не понравился. Во-первых, можно было подумать, что по нему походила бреховская корова, нарочно продавливая землю копытами. Во-вторых, очень не хватало цветов. В-третьих, остров вблизи напоминал дикобраза, только вместо иголок из него торчали прямые и длинные красновато-коричневые стебли каких-то кустов. Правда, на концах у них были все-таки листья, но это не спасало: кому захочется гулять по дикобразу! Местами среди дикобразных кустов краснели кисти бузины, а в середине острова росли ивы, так что он казался не только колючим, а еще и лохматым.

– Давай обойдем его – и домой, – предложила Моня.

– Да по такой дороге ты его сто лет будешь обходить! – нахмурился Носков.

«Где это он увидел дорогу?» – подумала Моня.

Ни дороги, ни тропинки не было в помине. Они побрели по кочкам, огибая остров с левой стороны. Носков сделал три шага и разворчался:

– Не-ет, это какой-то относительный остров. Его открывать неинтересно. С нашей стороны речки он лучше смотрится. Давай обойдем не полностью, а частично, чего на него время тратить!

– Сам ты относительный! – возмутилась Моня.

И тут они все-таки совершили открытие, хоть Носков и ворчал. Выяснилось, что остров был не круглым, – а ведь если смотреть на него с бугра – с бывшего берега пруда, то он формой напоминал пирог, который испекли в круглой сковородке. То есть, может, он и был бы круглым, но с одной стороны у него не хватало части, похожей на большой кусок пирога, от которого острый конец уже отъели.

– Вот видишь! – сказала Моня. – И даже времени почти не потратили.

– Бухта! – обрадовался Носков. – Значит, сюда при графе на лодках приплывали. Пошли!

И устремился в эту самую бухту, как будто был и сам лодкой. Но все-таки лодкой Носков не был, и плавно войти в бухту ему не удалось. Бухта вся заросла какой-то высокой и жесткой травой, и вмятины среди этой травы оказались даже глубже, чем у речки. Можно было подумать, что там причаливало целое стадо коров, а не одна бреховская, хотя про стадо Моня только слышала – от Бабули и мамы. Так что Носков спотыкался о траву и проваливался в ямки и, будь он, в самом деле, лодкой, пожалуй, перевернулся бы.

Моня молча ковыляла следом и думала, что, в конце концов, не каждому доводится обходить острова не по берегу, а по дну.

В самой глубине бухты над берегом нависала ива. Под ней кусты не росли – а может, просто еще не выросли. На свободном от кустов месте сидела тетя Маша в блузке с рюшами, обхватив руками колени, накрытые длинной серовато-белой юбкой.

Лихомара в то утро засиделась в бухте дольше обычного. Она думала о том, что скоро все станет по-другому. О том, что придется привыкать к ямищевскому пруду, который при первом знакомстве показался ей ужасно неуютным по сравнению с домом. Что Ямищевская – доброе, конечно, существо, но очень уж общительное, и после переезда не даст ни минуты побыть в одиночестве. Солнце поднялось довольно высоко, и Лихомара понимала, что пора к себе, но все не улетала, потому что еще немного – и никакой тебе бухты. «Да, и в Ямищеве не цветет голубая герань, – вспомнила она, – а тут цветет!» Голубая герань цвела, впрочем, не везде, а только в том месте, где бреховские огороды доходили до бывшего пруда. Лихомара взглянула в ту сторону и увидела, как из-за мыса, которым оканчивалась бухта, выходит Маша, внучка Бабушки Домашней Обыкновенной, с каким-то мальчиком.

Компания Лихомаре не требовалась, вот уж нет, особенно сейчас, но она подумала, что надо, наверное, сказать насчет душистого горошка. И осталась сидеть под ивой. Они ее заметили не сразу, потому что смотрели под ноги. Только в середине бухты, когда земля стала поровней, подняли головы, Маша заулыбалась и помахала ей рукой. Лихомаре захотелось помахать в ответ, но получилось какое-то невнятное шевеление. «Надо еще попробовать дома», – решила она.

– Здрассте, тетя Маша! – воскликнула Моня, подойдя ближе.

Остров сразу показался ей симпатичнее, потому что когда в незнакомом месте встречаешь добрых знакомых, оно становится немного уютнее.

– Ммм… здрассте, – повторил за ней Носков.

– Это Носков, – представила Моня. – А это тетя Маша, я тебе говорила.

«Вот Зайцевская меня ругает, а насколько лучше в человеческом виде, – подумала лихомара. – Есть лицо, и можно улыбнуться!»

– Доброе утро! – улыбнулась она.

– А вы тут часто бываете? – спросила Моня.

Она, конечно, предпочла бы спросить, не была ли тетя Маша накануне в Ямищеве. Но вдруг папа прав, и все это просто померещилось от жары.

– Да… – Лихомара вздохнула, подумав о том, что еще чуть-чуть, и «часто бываете» останется в прошлом. – Но ранним утром здесь лучше.

– Меньше кочек? – уточнил Носков.

– Не так жарко.

Носков оглядел бухту.

– А вы как идете – как мы, или по острову?

– Как вы. – Лихомара не стала объяснять, что не столько идет, сколько летит. – Тут кругом заросли. Чаща.

– Ужас! – объявила Моня. – Надеюсь, при графе было получше. Моя сестра такие места называет глубжей.

– Да? – снова улыбнулась лихомара. – Как поживает душистый горошек?

– Очень хорошо, – ответила Моня. – Вьется по веревочкам – папа для него натянул – и уже довился почти до крыши сарая. Всем нравится, кроме Буланкиной.

– Буланкина не в счет, – заметил Носков, – ей ничего не нравится, один туман.

– После нее гулять уже не выйдешь, – сказала лихомара, так как знала теперь, кто такая Буланкина. – Такой начинается туман, что островов не видно.

– Вы тоже заметили? – обрадовался Носков.

– А вы не были в субботу на собрании? – перебила Моня.

– Н-нет, – растерялась Лихомара.

Но Моня не удивилась, потому что если бы сама жила во втором секторе, то на собрания бы точно не ходила.

– Она хочет засыпать наше болото, представляете? – продолжала она. – А папа говорит, что это историческое болото, еще от графа осталось. И про него, между прочим, легенда есть. Что одну родственницу графа, не то сестру, не то племянницу, лихомара заманила в туман. Это была какая-то злющая лихомара вроде Буланкиной, а вообще, они, говорят, добрые. И, короче, родственница упала в болото и тут же сама стала лихомарой, а настоящая лихомара превратилась в сестру или племянницу и пошла себе к графу, а он ничего не понял.

– Боже мой! – прошептала лихомара.

– А если родственница до сих пор живет в болоте? А его из-за этой Буланкиной засыплют, представляете?

– Боже мой! – повторила лихомара, и рюши на ее блузке затрепетали, хотя ветра не было вообще.

Моня даже не ожидала, что произведет такое впечатление. Захотелось сказать тете Маше что-нибудь хорошее, и она сказала:

– А знаете, у вас очень красивая блузка. Я такую видела только в альбоме Серова, больше нигде. Вы ее тоже там увидели, или сами придумали?

– Что? – всколыхнулась лихомара. – Да просто блузка, обычная. А Серов… это ведь такой… молодой, способный художник, верно?

– Ну не очень молодой, – возразила Моня. – Мама говорит, он жил сто лет назад. И еще говорит, что тогда не умели делать репродукции с картин. Жалко. Если бы я была Серовым, мне бы понравился такой альбомище, где на каждой странице что-нибудь мое!

– И мне жаль, – пробормотала лихомара. – Я бы с удовольствием посмотрела эти… репродукции.

Чуть только речь зашла о картинах и блузках, Носков заскучал. Все-таки никакой он не Нарский и даже не Апрелевский, если ему наплевать на искусство!

– Маш, тебя уже, наверно, Бабуля ищет, – напомнил он.

Ну вот, только разговорились…

– Э-э… извините, теть Маш, мне, кажется, придется сейчас пробежаться по кочкам, – сказала Моня. – Пора читать сестре книжку. Приходите в гости, альбом Серова у нас тут. Мы недалеко от ворот, где две елки у калитки.

Прыгать с кочки на кочку Моне показалось проще, чем шагать. Главное, не отвлекаться. И до самого берега они с Носковым прыгали молча, потому что сплошные кочки. А когда перешли по жердочкам на нормальный берег, Моня спросила:

– Правда, тетя Маша классная?

Носков проворчал:

– Ну, по крайней мере, не спросила про мое имя, и то хорошо. Странная она, эта твоя тетя Маша. Кажется, что лицо – а это туман!

Моня остановилась.

– Ты прямо как Буланкина! Она тоже так говорила: «Кажется, что лицо, а это туман»!

– Значит, я прав!

– Носков! – рассердилась Моня. – Лихомар, чтоб ты знал, видят только дети и кошки. А Буланкина кто?

«Что же я не сказала ей про душистый горошек!» – спохватилась в эту самую минуту лихомара.

Она метнулась было за Моней следом, но, вылетев из бухты, остановилась. «Вот ненормальная! – одернула она саму себя. – Тети Маши не летают». А прогулочно-парковым шагом никакая тетя Маша Моню с Носковым уже бы не догнала.

– А что ты себе хозяев каких-нибудь не найдешь? – спросил Мурик. – Они б тебя кормили.

– Ну ты красавец! Ты думаешь, все так просто! – отозвался Ах-Ты. – Они меня будут кормить, а я буду жить по их правилам? Захотят – выпустят из дома, не захотят – не выпустят?

– Почему это? – удивился Мурик. – Спишь, где нравится. Еду дают, какую любишь, иначе выбрасывать придется. А из дома выходить в плохую погоду и так ни к чему. Летом – сюда. В электричке-то, честно говоря, не очень. Грохот стоит, на нервы действует. Зато всю дорогу они тебя несут, лапами перебирать не надо. Вот только молока с фермы не стало, плохо. Много дачников развелось, на всех не хватает. Так Петя взял и мое молоко какой-то Буланкиной уступил! Валечка его за это ругала-ругала, ругала-ругала… Да-а, Петя у нас от лап отбился…

– Вот скажи: тебя кто-нибудь кисой называл?

– Кисой? Вроде нет… Петя все время: «Мурик, Мурик», а Валечка еще говорит: «Ты моя л-ласточка!» Наверно, думает, что ласточки – это лучше некуда. А чего в них хорошего? Не знаю. Ты их не пробовал?

– А меня вот называли, – сказал Ах-Ты. – Кисой. К ней бы я, может, жить и пошел. Но она лихомара, понимаешь ли! А лихомары вообще ничего не едят. И живет она в болоте, а это не дом. Это вовсе никакой не дом…

– Ой, лихомары эти… Я их стараюсь не замечать. От них сыростью тянет. Чего они так низко летают! Летали бы повыше, как ласточки.

– Тянет, это верно. Она как-то так делает, что у нее появляется человеческая фигура. Лучше дачниц выглядит, между прочим. Но и тогда с ней рядом сыро, будто туман лег. А скажет «киса» – и не уйти!

– Может, тебе к Буланкиной? – предложил Мурик. – Петя говорит, она одна-одинешенька. Хоть молоко не кому попало достанется.

Ах-Ты дернул хвостом.

– Ты ее хоть раз видел? Вот то-то и оно. Она вообще не человек!

Неожиданно коты замолчали, и, к Мониному удивлению, мимо забора прошла Буланкина. Шла она со стороны Носкова, как и всегда, наверно, делала в это время. Только всегда она гуляла в леске, а тут решила пройтись по улице. Странно! Рискуя спугнуть котов, Моня высунулась в окно. Вместо того, чтобы на перекрестке свернуть в лесок, Буланкина обогнула Монин участок и отправилась на соседнюю улицу. «Хм… – подумала Моня. – К Носкову, что ли, сбегать?»

Но ведь и котов хотелось дослушать.

– Вон твоя «одна-одинешенька»! – сказал Ах-Ты. – Потомки Оцараписа с такими не связываются.

– Это она?! – изумился Мурик. – Великий Муррус! Оплошал Петя наш, оплошал… Одного не пойму: молоко-то ей зачем?

Пока он говорил, нижняя ветка, на которой сидели коты, как будто повисла в воздухе. От нижней части ствола осталась только тень среди тумана, который поднимался снизу. Коты его тоже заметили и, не прощаясь, спрыгнули с ивы: Мурик на улицу, Ах-Ты – к Моне на участок. А Моня осталась смотреть. Туман уже не просто поднимался, а прямо-таки валом валил из канавы, быстро заполняя улицу, пролезая между штакетинами, перетекая через забор, подбираясь к чубушнику.

– Машенька, закрой окно, туману в дом напустишь! – крикнула снизу Бабуля.

Моня закрыла окно, спустилась по лестнице, вышла на крыльцо. Туман быстро густел. Вот почти исчез из виду столб на перекрестке. Дом Алевтины Семеновны превратился в мутное темное пятно, а боярышник, который рос у нее вдоль забора, стал едва заметной полосой. Тетя Валя с дядей Петей включили свет, и кроме этого света, довольно тусклого, у них там ничего видно не было. Только елкам у калитки туман оказался нипочем. Из-под них вынырнула вдруг Алевтина Семеновна.

– Вот это туманище! – сказала она, запахивая поглубже вязаную кофту. – Я к вам иду спасаться. Деточка, а где твой душистый горошек?

Кофта была кирпичного цвета. «Хоть вблизи еще что-то видно!» – подумала Моня и спрыгнула с крыльца в туман.

– Бабуля говорит, что нам в этом году достался крупноцветный сорт. У него самые крупные цветы размером примерно с бабочку-адмирала, а те, что помельче, не меньше капустницы!

В сумерках и тумане горошек смотрелся не так нарядно, как на солнце, но зато его было много.

– Волшебно! – воскликнула Алевтина Семеновна, поднимая глаза к крыше сарая. – Как же ты все это донесла?

– Как обычный букет, – объяснила Моня. – Это он всего за несколько дней так вырос.

– Волшебно! – повторила Алевтина Семеновна. – Он совсем такого цвета, как мои розы сорта «Барбара Остин» или вроде того. Надо, чтоб ты на них посмотрела!

– Маша, ты где? – крикнула Бабуля с крыльца.

– Идем, идем! – застрекотала Алевтина Семеновна. – Это я ее задержала. Я к вам пришла проситься на ночлег. На веранде спать невозможно.

Она взяла Моню за локоть.

– Скорее, скорее в дом! А то сейчас мы с тобой отсыреем!

Моня вполголоса спросила:

– А вы не знаете, кроме детей и кошек, лихомар еще кто-нибудь может видеть?

– Думаю, что нет, деточка. Только другие лихомары.

Отсутствие тумана лихомара обнаружила случайно, в тот же вечер, в какой Моня отметила его присутствие. Высунулась на минутку из болота – посмотреть, как там душистый горошек, – а небо ясное! А воздух прозрачный! А за дачные домики, что на том берегу бывшего пруда, садится солнце! Как давно она не видела заката – с начала мая. Все из-за этого вечного вечернего тумана. «Неужели уехала? Как хорошо!» – обрадовалась лихомара, имея в виду Буланкину.

Сразу стало спокойнее. Хоть лихомара и уговаривала себя, что привыкла к этим летним туманам, а все же побаивалась их. Она выбралась из воды, полюбовалась горошком. «Красавец! – подумала с гордостью. – Горошище! А ведь совсем еще недавно маленьким был горошулечкой». Была бы у него опора, он бы еще лучше смотрелся, да где ж ее взять. Без опоры ему приходилось цепляться усиками за что попало, – за мятлик, за траву тимофеевку, за розовый клевер, – и расти вдоль берега, не в высоту, а в длину. Зато уж рос он не по дням, а по часам. Особенно стручок. Лихомара смотрела на этот могучий стручок и гадала, какие же в нем горошины: с орех-лещину, или все-таки с каштанчик? Если с каштанчик, то унести их с собой в Ямищево она бы не смогла: каштаны – уж точно не то, что ветер носит.

Налюбовавшись, Лихомара подумала, не махнуть ли теперь к Зайцевской в гости. Но не махнула. Все-таки не всегда удается сразу поверить в удачу. Мало ли, вдруг туман начнется позже. Лучше для начала просто погулять в леске, а уж завтра, если тоже будет ясно… Она обвела взглядом лесок, справа налево. Какое счастье: вечер, а все видно! И задворки Брехова с коровой, и за осинками дачный забор с воротами, и, чуть левее, несколько дубов. И совсем уже слева еще один забор, покороче, где ближняя к болоту калитка принадлежала, оказывается, коменданту.

«Зачем дачникам комендант? – удивилась про себя лихомара. – Разве у них там военная крепость?» Моня, например, не смогла бы ответить ей на этот вопрос. Она сказала бы только, что комендант – это важный, не очень симпатичный дядька по фамилии не то Можайцев, не то Казанцев или даже Смоленцев, который иногда появляется у них на перекрестке. И раз это не просто дядька, а комендант, с ним надо обязательно здороваться, хоть они и не знакомы. А что комендантом называют еще начальника военной крепости, который следит там за порядком, Моня не знала. Зато это знала лихомара, но не могла сказать, откуда.

Комендантский забор не просто доходил до болота, но и переходил его. Болото он переходил в виде металлической сетки, а на другом берегу становился снова деревянным и глухим и тянулся вдоль воды, отгораживая от всех, кроме коменданта, половину болота. И еще он портил вид. Лихомара хорошо помнила, как его строили, и как Зайцевская возмущалась: «Да они у тебя полдома оттяпали и глазом не моргнули! Тряси и зноби!» Но она не стала тогда никого трясти и знобить, потому что не умела и потому что все равно уже оттяпали. Перестала заглядывать в ту часть болота да и все. «А надо бы заглянуть, – подумала лихомара. – Попрощаться. Переезжать скоро, а там и вовсе засыплют мою канаву…»

Лихомара поднырнула под металлическую сетку. Грустно возвращаться в дом, который был когда-то твоим, а теперь живет своей жизнью. Там стало темнее из-за этого забора, как будто даже прохладнее, прибавилось комариных личинок, а так, в общем, мало что изменилось. «Ну и ладно! – сказала себе лихомара. – Ну и не жалко!». И, поскольку снова подныривать под эту противную сетку не хотелось, решила: «Посмотрю-ка, что теперь наверху».

Как это она раньше не знала, что лихомар видят только дети и кошки! Гуляла бы, где хотела. Спасибо Зайцевской, надоумила. «Конечно, неприлично заявляться без приглашения, – подумала она, – но я ведь ничего не украду и никого не напугаю. Пройдусь немного по дорожкам, как будто тоже дачница, а потом через забор – и в лесок, гулять!»

Лихомара полетала над комендантским болотом: вода в нем была аж черной. Мало того, что сумерки, так еще с одной стороны загораживал остатки света глухой забор, а с другой их заслоняли пышные кусты черноплодной рябины. Зато из темной воды получается самое лучшее, самое четкое зеркало – там, где нет ряски, разумеется. Лихомара посмотрелась в воду, подумала немного насчет шляпки, поняла, что обойдется без нее, и взлетела повыше. Жаль было растрепать рюши на блузке и красивые складки на юбке, протискиваясь сквозь кусты черноплодной рябины. Да и настроение было приподнятое – прямо летать и летать.

У себя на участке комендант точно был комендантом, то есть следил за порядком. Дом его, сложенный из красного кирпича, в сравнении с Мониным дощатым домиком выглядел крепостью. Ни одна травинка не посмела прорасти между плитками, которым выложил комендант дорожки. А яблони с намазанными побелкой стволами стояли слева и справа ровно, как на параде. Между яблонями протянулись широкие, ровные-преровные грядки, накрытые прозрачной пленкой. Что там росло, под пленкой, лихомара не разглядела, потому как заметила по ту сторону грядок крупного, не очень-то симпатичного дядьку. Это и был комендант. Он сидел на лавочке у кирпичной стены, смотрел на грядки и как будто принимал садово-огородный парад.

У самого коменданта вид, однако, был не парадный: тренировочные штаны, да расстегнутая рубашка, да матерчатая кепка на голове – белая, но это смотря относительно чего. Надо сказать, что в таком виде он появлялся и на перекрестке, поэтому Моня бы, например, не удивилась. А лихомара, глядя на него поверх куста черноплодной рябины, прошептала: «Фи! Уж рубашку-то мог бы и застегнуть! И о чем он только думает!»

А комендант ни о чем особенно и не думал.

Жил он не один-одинешенек, как Буланкина. Просто семейство его уехало на пару дней в Москву, вон он и сидел на лавочке один, довольный наведенным порядком. О том, что на месте засыпанного болота можно бы посадить еще две-три яблони, он уже подумал, и не раз. О дроздах и черноплодной рябине тоже.

Год был не яблочным, зато черноплодно-рябиновым, и комендант готовился собирать урожай. Урожаю радовался не он один. Дрозды-рябинники тоже ему радовались, чуть не каждый день. Так радовались, что даже не хотели подождать, пока черноплодка дозреет. Комендант лично гонял их с кустов. Но так как они не предупреждали заранее о своем появлении, приходилось все время быть начеку. Из-за дроздов ему случалось оставлять на столе недоеденный обед, выскакивать из дома с зубной пастой во рту и отбегать от телевизора, не дослушав прогноз погоды. И как раз в тот день, когда лихомара отправилась прощаться со второй половиной болота, только утром, комендант решил, что неудобствам пора положить конец.

Он взял две палки, одну длинную, другую покороче и связал их крест-накрест. Длинную воткнул одним концом в землю рядом с кустами черноплодной рябины, а на короткую накинул свой старый пиджак цвета чайной заварки. «Правильно я сделал, что не дал вам его выбросить! – сказал он своему семейству, пока оно еще не уехало. – Видите, как пригодился!» Семейство смерило взглядами одетое в пиджак огородное пугало у кустов черноплодки и посоветовало: «А ты еще кепку свою на него повесь». Но зря семейство надеялось избавить Коменданта от его относительно белой кепки: у него была запасная, точно такая же. В запасной относительно белой кепке и пиджаке пугало как бы замещало коменданта, и дрозды, увидев это, должны были немедленно развернуться и улететь восвояси.