Читать книгу: «Лихомара», страница 3

Зато Буланкина, застав у них в гостях Алевтину Семеновну, быстро убиралась восвояси. Иногда Моня думала, что ради этого сороконожек можно и потерпеть.

– Бабуль, а зачем четвертая тарелка? – спросила Моня, когда они садились ужинать. – Правда, что ли, Алевтина Семеновна приехала?

– Ну, гроза-то была, – засмеялась Бабуля.

Моня глянула в окно на калитку (просто так, само глянулось), – и как раз увидела Алевтину Семеновну в дачной косынке – той самой, линяло-красной. Опять примета сработала!

Алевтина Семеновна прямо с порога ласково застрекотала, обращаясь к Горошине. Моня терпеть не могла всяких там «зайчиков» и «птичек», а от «рыбонек» и «деточек» ей становилось худо. Но, с другой стороны, раз после ужина вместе прогулки будут «Сороконожки», можно смотаться к Носкову. Он сказал, что если Моню не отпустят, то начнет выслеживать Буланкину сам, а то уже август, и можно до школы не успеть. Досадно же, если Носков увидит, а она нет!

Алевтина Семеновна села поближе к Горошине:

– Деточка, ну расскажи мне, как ты живешь? Боже мой! Картофельное пюре! Какое счастье! – Это она уже Бабуле. И снова Горошине: – Ты любишь картофельное пюре? Твоя Бабуля готовит его лучше всех!

– Люблю, – сказала Горшина. – Только у нас закончились сказки!

– Вот как? Ну-у, это не беда! – обрадовалась Алевтина Семеновна. – Я тебе сейчас расскажу сказку. Ты про что хочешь послушать?

– Про лихомару! – пропищала Горошина.

– Вон что ты знаешь! – удивилась Алевтина Семеновна.

– Гм… может, не надо? – пробормотала Моня.

– Нет, я хочу про лихомару! – уперлась Горошина. – Про то, как она всех утаскивает к себе в болото.

– Деточка, да нет, она никого не утаскивает, – застрекотала Алевтина Семеновна. – Ну посуди сама: в этих заросших прудах, в этих заболоченных канавах чего только нет. И лягушки там живут, и ручейники, и водомерки. Там и ряска растет, и цветы всякие болотные. И одной лихомаре места мало, а если она утащит, получится вторая! А вдвоем уже тесно. И потом, она даже такую, как я, с места не сдвинет. Она же как облачко или туманчик…

Горошина потыкала вилкой в пюре.

– А кого она знобит?

– Веруша, давай сначала поужинаем! – сказала Бабуля. – Алевтина Семеновна…

– Да, да! Кабачки бесподобны! Деточка, их надо обязательно съесть, пока они еще теплые! У лихомар такого пира не бывает.

– А какой бывает? – заинтересовалась Горошина.

– Веруша, кушай! – напомнила Бабуля.

– Да им вообще никакой еды не нужно, деточка, только вода. Они сырые. Потому от них и знобит. Но не всех. Вот если человек что-то сделает очень плохое, лихомара это почувствует, подкрадется сзади – рраз! – Алевтина Семеновна бросила вилку и схватила Горошину сзади за плечи, – и его прошибет озноб. И он начнет думать о том, как сильно провинился.

Как только Алевтина Семеновна снова взяла вилку, Горошина схватила свою и принялась наворачивать. Может, ей не хватало сказок за ужином, а то лучше бы ела?

– У нас есть книжка, где про лихомар написано, – сказала Моня, – но не так подробно, как вы рассказываете. Значит, они добрые?

– Они не злые, деточка. Кроме одной.

Алевтина Семеновна поправила свою пиратскую косынку – натянула поглубже на уши.

– А то очки спадают, – пояснила она. – Великоваты, а проститься с ними не могу: они мне очень идут!

– А можно завязать под подбородком, тогда очки не спадут, – предложила Моня.

Алевтина Семеновна отодвинула тарелку и повернулась к ней.

– Верно, деточка, но это хорошо для прохладной погоды. Сейчас я так запарюсь. Ты ведь слышала, что тут было когда-то графское поместье? Парк, пруд, цветники, дом большой…

– Да, – кивнула Моня.

– Я-то имею в виду самого последнего графа. До него тут его папа жил, а еще раньше дедушка, прадедушка. А последнему графу не повезло: случилась революция, все изменилось, поместье у него отобрали, а графский титул отменили. Но ему и вообще не везло. Говорят, у него была не то сестра, не то племянница. Очень хорошая. И вот ее здешняя лихомара вроде бы заманила в густой туман, как раз в эту канаву с головастиками, и бедняжка сама стала лихомарой!

– Вы же говорили, им вдвоем тесно…

– Так настоящая лихомара и не собиралась там с ней жить, она превратилась в эту барышню, не то сестру, не то племянницу! Ей хотелось быть графиней.

– Они так могут?! – ужаснулась Моня.

– Лихомары? Я только один такой случай знаю. Видишь, могут, но не имеют права. Получается, что она пошла на преступление ради красивой жизни. Ну, помнишь, как на портрете Орловой кисти Серова, но та вообще была княгиня… Не помнишь? Обязательно посмотри! Чтобы тебе диван, роскошное платье, декольте, бархотка на шее, бриллианты в ушах…

– И никто ничего не заметил?

– Заметили, конечно! Что графиня, как вернулась из тумана, стала ужасной придирой. До этого ее любили, а теперь всех от нее прямо трясло. И кто-то догадался, иначе я бы тебе эту историю не рассказывала. Но потом графа из поместья выгнали, и стало не до того.

Бабуля налила всем чаю и поставила на стол конфеты.

– А ведь сколько после революции было тяжелого, Алевтина Семеновна, – сказала она. – И настоящую графиню никто не тронул в болоте, а ненастоящая, небось, пропала.

– Да, не удалось ей всласть побыть графиней! – подтвердила Алевтина Семеновна с довольным видом и развернула конфету. – Так ей и надо. Чай со смородиновым листом? Прелесть! Только она не пропала, не скажите, такие не пропадают. До сих пор кому-то портит жизнь.

Носков на свист не отозвался. Ни на азбуку Морзе (точка и тире), ни на просто свист. А стручки акации в августе уже не те, чтоб в них свистеть, слишком жесткие. Пришлось зайти на участок без спроса, хоть Моня и рисковала. Ба Носкова была вообще-то довольно нервной бабушкой и запросто могла накричать не только на внука, а и на кого угодно.

Калитка у Носкова отсутствовала. Точней, она была, но скромно стояла в сторонке, проход не загораживала. Папа Носкова сделал ее в начале каникул с помощью какого-то родственника, и она получилась очень удобной. На ней можно было кататься даже втроем, а иногда и вчетвером – если Ба не видела. Что удивительно, когда она сломалась, на ней катался один Носков. Кажется, петли отвалились от столба. Но Носков успел соскочить. Ба тогда так разнервничалась из-за калитки, что ее голос было слышно даже у Мони, а до нее от Носкова три участка.

Но на этот раз Ба была настроена добродушно – может, успела успокоиться за три недели. Вышла из дома навстречу и сказала:

– Заходи, Машенька. Он там, в малине сидит под забором. И ужинать не дозовешься. Наверно, перегрелся в Крыму!

У всех счастливчиков с калитками в лесок – у всех без исключения – в конце участка вдоль общественного забора росла малина.

Вид у Носкова был такой, будто он действительно перегрелся. Он сидел прямо на земле и одной рукой держался за лоб. Увидев Моню, замахал ей свободной рукой и потянул на себя ближайший куст малины. Моня поняла, что надо пролезть к забору, пролезла и увидела спину Буланкиной – не очень далеко. Ноги подкосились, и Моня опустилась на корточки – прямо в крапиву, которую сначала не заметила, а зря: крапива в малине – неизбежность.

Недалеко от Носкова, через два участка, лесок заканчивался. Вдоль его границы тек ручей, а за ручьем начиналось поле. Кому надо было в поле, тот выходил из ворот, сразу поворачивал направо и шел по тропинке вдоль забора до самого ручья. Некоторые ухитрялись находить по дороге подосиновики, Моне ни разу не удалось. Зато она знала место, недалеко от Носкова, где у тропинки каждый год в мае цвел первоцвет весенний – желтенький такой. Больше он в леске нигде не цвел – только там.

В конце тропинки ручей было удобнее всего перепрыгивать. Но Буланкина, ясное дело, не тот человек, чтобы перепрыгивать ручьи. И она повернула обратно в лесок, но шла теперь не вдоль забора, а наискось, по траве. Значит, не домой.

– Я прямо не ожидал, что сразу получится, – прошептал Носков, присаживаясь рядом. – Стою, такой, рядом с малиной, выбираю, где устроиться, а Жаба р-раз мимо! Я даже спрятаться не успел.

Моня лизнула ребро ладони, ужаленное крапивой.

– Да уж…

– Куда это она? – шепотом спросил Носков, провожая взглядом спину Буланкиной.

– Наверно, к болоту, – сказала Моня. – А что это у тебя в канаве?

Канаву между забором и тропинкой вырыли тогда же, когда сколотили сам забор. Очень давно, Моня еще не родилась. Для того вырыли, чтобы весной талая вода стекала по ней в ручей. У ворот канава получилась глубокой и широкой, а ближе к Носкову мелела и сужалась, но все же через нее пришлось перекинуть мостик. И теперь под мостиком не то плескалось, не то кипело что-то белесое.

– Это же туман, ты что, не узнала? – удивился Носков уже не шепотом, а вполголоса.

– Надо же!

Моня привстала, чтобы получше разглядеть содержимое канавы, и случайно глянула в сторону ручья.

– Мамочки! – пробормотала она.

Над ручьем – или на ручье, – стеной стоял туман. Высотой стена была, как тогда, примерно до неба, и она уже начинала падать на лесок.

– Мостик! – вскрикнул Носков.

Моня перевела взгляд на мостик – и не увидела его: мостик затопило туманом, выпиравшим из канавы. Моня с Носковым одновременно вскочили на ноги – поднялся и туман по ту сторону забора. И очень быстро скрыл от глаз удалявшуюся спину Буланкиной.

– Ба! – заорал Носков.

– Ну, что, насмотрелся? – отозвалась Ба. Оказалось, она была рядом, просто в малину не полезла. – Давай ужинать. Сколько тебя ждать!

Вид у Носкова был самый, что ни на есть, насмотревшийся.

– Вот видишь, – сказал он Моне, – вовремя я вернулся!

Иногда Моне хотелось, чтобы их участок был где-нибудь в конце улицы, как у Носкова. Потому что мимо Носкова ходили и ездили только с одной стороны, и то редко, а мимо Мони – с двух, причем то и дело. А все из-за того, что когда-то дачные участки распределяли по жребию – кому какой номер достанется. И прадедушка вытянул четвертый, но это очень далеко от станции, за речкой, а Горбунка еще не было, и никто даже не подозревал, что он появится. Вот прадедушка и поменялся с кем-то на девяносто пятый, а участок с этим номером оказался угловым.

Так что ничего не поделаешь.

Одним углом он выходил на перекресток. Участок Алевтины Семеновны тоже выходил одним углом на этот перекресток. И участок тети Вали и дяди Пети Муриковых. И еще четвертый, необитаемый. Монина улица пересекалась там с проездом, который одним концом утекал в лесок, а другим вливался в соседнюю улицу. На перекрестке вечно стояли какие-нибудь тетеньки или дядечки и рассказывали друг другу про свою жизнь. А после собраний те же тетеньки с дядечками там же чем-нибудь шумно возмущались. Но собрания, к счастью, случались раз в год.

Понятно, что у народа с соседней улицы был свой перекресток. Но тамошний народ своим перекрестком не пользовался, а болтать приходил на Монин. И для этого еще проходил по проезду мимо длинной стороны ее участка. И когда в леске хотел погулять, тоже проходил. И на собрание – потому что его устраивали в леске. В общем, проходной двор!

Конечно, Монин перекресток был симпатичнее, потому что на каждом углу что-нибудь росло. На Монином – черемуха, на необитаемом – куст орешника, у Алевтины Семеновны – верба. А у Мурика стоял столб с фонарем, чтоб вечером не страшно было возвращаться из гостей.

Вообще-то Моне и самой случалось стоять подолгу на перекрестке. Но где еще стоять, если твой участок – вот он? Тогда родители приезжали на дачу на электричке, с рюкзаками, а Моня их в пятницу вечером встречала. Но потом появился Горбунок – так папа прозвал их бежевую машину. И родители стали приезжать в субботу утром к завтраку. Потому что на машине в субботу утром на дачу приезжать быстрее, чем в пятницу вечером.

В эту субботу они тоже приехали к завтраку и опять не привезли Горошине сказок. Привезли ей раскраски, Моне бадминтон, а Бабуле – большой альбом Серова.

Мама сказала:

– Бабуля, отдыхай, а мы займемся хозяйством.

– Хорошо, – кивнула Бабуля, – пойду сейчас отдыхать на собрание.

– Ой! – воскликнула мама. – Я и забыла!

А папа спросил:

– А зачем нам, интересно, лишнее собрание? У нас как собрание, так плату за дачу повышают. В июле уже повысили. Может, не ходить, а то еще повысят?

– Говорят, кто-то лесок собирается застраивать, – объяснила Бабуля. – Поэтому и собрание.

– Как?! – хором закричали Моня и мама.

А папа сказал:

– Ого! Тогда я, пожалуй, с вами схожу.

И они с Бабулей, взяв складные табуретки, отправились в лесок. Вместе с толпой народа, валившей через перекресток. Все остальные тоже несли складные табуретки, или складные стулья, или просто скамеечки. Потому что собрания проходили на поляне под дубом, сразу за Муриковым участком.

Мама объявила, что у нее в планах приготовить обед и вымыть Горошине голову. А Моню отпустили играть с Носковым в бадминтон. Вернее, Носкова отпустили к Моне поиграть в бадминтон, пока Ба будет на собрании. Его родители еще вчера уехали обратно в Москву: у них закончился отпуск.

Они играли на улице возле Мониной калитки, а в леске под дубом шумело собрание. И этот шум вообще-то легко можно было принять за скандал. Когда пролетал очередной самолет, скандал ненадолго утихал, и слышно было одну Диту.

– А-ах ты! – говорила Моня, взмахивая ракеткой.

– Л-лихомара! – отзывался Носков, отбивая воланчик обратно.

– А-ах ты!

И Моня снова наподдавала ракеткой.

– Л-лихомара! – лупил в ответ по воланчику Носков.

Алевтина Семеновна накануне за ужином заверила Моню, что история про лихомару и графиню еще не закончилась. Потому что, если когда-нибудь настоящая графиня и настоящая лихомара снова встретятся, то графиня может сказать: «Ах, ты, лихомара!», и они опять поменяются местами. Моня еще спросила: «А если графиня об этом не знает?» Алевтина Семеновна развела руками: «Ну, за такое-то время могла и узнать!»

Перед бадминтоном Носков, который тоже теперь был в курсе, сказал:

– Значит, «Ах ты, лихомара!» – это не ругательство, а заклинание!

– То есть как? – удивилась Моня.

– А вдруг другой человек – скрытая лихомара? Тогда он превратится в туман и улетит в болото.

– Но ты ж не графиня, – заметила Моня.

– Ну и что! – возразил Носков. – Может, таких лихомар полно!

– Алевтина Семеновна сказала, что был всего один случай.

– А она что, все знает?

На этот вопрос у Мони ответа не нашлось. И теперь они с Носковым тренировались.

Пока Моня могла назвать только одного человека, которому хотелось сказать: «Ах, ты, лихомара!», – Буланкину. Раньше ей бы в голову такое не пришло, потому что ругать старших невежливо, но если это заклинание… С другой стороны, Буланкина может ведь и не улететь в болото, и что тогда начнется – представить страшно. Интересно, действует ли заклинание, если его произносить про себя? Моне захотелось расспросить Алевтину Семеновну, но она сидела на собрании.

Вышла из калитки тетя Валя Мурикова – она на собрания не ходила, потому что и так все слышала. Сказала:

– Вы мои л-ласточки! В лихомару играете? Я тут с вами постою, подальше от этого собрания. А то наслушаешься всяких глупостей, и хоть самой играй в лихомару!

Носков опустил ракетку.

– А вы не знаете, моя Ба там тоже кричит?

– Да они все кричат, – махнула рукой тетя Валя. – Приехали какие-то, хотят в леске дачи строить. Так им нужно наше согласие, чтоб через нас ездить, а то бреховские не пускают. А я-то на самом ходу!

– И я… – сказала Моня.

– Вот они все мимо нас с тобой и попрут!

– Ничего себе! – ужаснулся Носков. – Я, такой, открываю калитку в лесок, а там чужая дача?! Может, сбегать, сказать Ба, чтоб проголосовала против?..

Тетя Валя посмотрела на него очень мрачно:

– Ты моя ласточка! Да они не спрашивают, можно им строиться, или нет. Они только насчет дороги. Сколько ни голосуй, лесок они, считай, подгребли. Чтоб они провалились со своими дачами!

Тетя Валя Мурикова была человеком вспыльчивым. Она запросто могла поругаться с дядей Петей, или своей ближайшей соседкой – хозяйкой Диты, или с кем угодно. Но зато с ней поговоришь – и кажется, что вы уже давным-давно друзья, Моня это знала по себе. Поэтому по-дружески спросила:

– Теть Валь, а вы бы кому сказали: «Лихомара»?

Тетя Валя еще больше помрачнела.

– Да есть тут одна такая… – процедила она сквозь зубы и покосилась туда, где скандалило собрание.

– Буланкина? – подсказала Моня.

– Ты моя л-ласточка! – воскликнула тетя Валя Мурикова. – В кого ж ты такая умная? В Бабулю, небось, в свою. Этой Буланкиной в болоте булькать, а не на собрании выступать! Очень хорошо, говорит, что будут новые дачники: надо объединиться и засыпать болото, а то, мол, из-за него в леске, что ни вечер, туман. Туман-то – природное явление! Захочет и будет, у Буланкиной не спросит!

Моня с Носковым переглянулись.

– Сдалась ей эта канава! – продолжала возмущаться тетя Валя. – Ее хлебом не корми, дай только повыступать!

Скандал тем временем утих, осталось только некоторое жужжание.

Тетя Валя перестала возмущаться и прислушалась.

– Закончили, что ли? Сейчас Петя придет, все узнаем…

Жужжание сместилось в сторону ворот, потом начало понемногу приближаться. Моня, Носков и тетя Валя Мурикова повернулись в сторону перекрестка и стали ждать.

Первой появилась Алевтина Семеновна.

– Здрассте! – воскликнули Моня с Носковым.

– Здравствуйте, деточки! – застрекотала она, присоединяя к ним и тетю Валю Мурикову. – Еще ничего не решили, не переживайте! Хватило ума сказать, что подумаем недельку.

– Ну, подумаем, а дальше что? – сердито спросила тетя Валя.

– А дальше новое собрание.

– Да кто на него придет?! – вскипела тетя Валя. – Уже половины народа не будет: все детей в Москву увезут, к школе готовиться. И пустят этих пришельцев ездить по нашим улицам!

Но тут из леска хлынула на перекресток жужжащая толпа, поплыли перед глазами складные табуретки, и с криком: «Трансформатор!» из-за столба с фонарем выскочил дядя Петя Муриков.

– Здрассте! – сказали Моня с Носковым.

– Доброго здоровья! – кивнул он.

– Какой еще трансформатор! – кинулась к нему тетя Валя. – Петь, ты чего? Мало ли, что они обещают! Они нам за этот новый трансформатор устроят проходной двор.

– Так наш-то старый совсем, – возразил дядя Петя. – Они предлагают поставить новый себе и нам. Это большие расходы. А то однажды без электричества останемся.

– Да накой оно нужно, твое электричество, если дачу продавать придется из-за шума и пыли!

Из толпы выбрались папа с Бабулей. Вид у них был усталый, но, услышав тетю Валю, они сразу взбодрились.

– А детям где гулять, если наш лесок застроят? – начал папа вкрадчивым голосом. – Об этом кто-нибудь думает?

Вкрадчивым голосом папа начинал говорить, когда злился. А уж потом!..

– Да гнать их в шею вместе с трансформатором!

И папа так махнул складной табуреткой, что «пришельцы», окажись они рядом, тут же улетели бы в деревню Брехово, где им, судя по всему, тоже были не рады. Бабуля точным движением перехватила у него табуретку и понесла домой вместе со своей.

– Ну, не знаю… – растерялся дядя Петя. – Я вообще-то предупредил этих людей, что в леске у нас каждый вечер сильный туман. Они сказали, что специально приедут посмотреть…

На слове «посмотреть» дядя Петя выронил складную табуретку, потому что Буланкина, которая ухитрилась подобраться незаметно для всех, гаркнула ему в ухо недовольным тоном:

– Это когда это?

– Видимо, на той неделе, – ответил дядя Петя и отошел поближе к своей калитке.

Так что теперь Буланкину стало видно всем.

– Здрассте, – вздохнули Моня с Носковым.

– А что это за вздохи? – уставилась на них Буланкина. – Вы что, нормально поздороваться не можете?

– А вы, так и вовсе не поздоровались! – немедленно сказал папа.

– Нечего мне указывать! – сверкнула на него очками Буланкина. – Ты лучше детей своих учи, как надо со старшими разговаривать!

Алевтина Семеновна, которая до этого что-то стрекотала подбежавшей к калитке Горошине, стала внимательно смотреть на Буланкину.

– А почему вы мне тыкаете? – вкрадчиво начал папа. – Я вам такого права не давал. Извольте обращаться ко мне на «вы»!

– Сейчас! – отозвалась Буланкина. – У тебя тут вообще права голоса нет. Не твоя дача, а тещина!

– Какое тебе дело, чья у них дача! – не выдержала тетя Валя.

Буланкина повернулась к ней.

– А твой муж – интриган! Таким прикидывается хозяйственным, так о новом трансформаторе печется, а сам втихушку гадости рассказывает, чтоб люди здесь дачи не строили.

Тетя Валя даже ахнула.

– Это Петя интриган?!

– Валечка, не надо! – вскрикнул дядя Петя, отступая к себе на участок.

Носкова скандалы нервировали, а уйти домой без Ба он не мог. Поэтому он уже какое-то время стоял ко всем спиной и нервно подбрасывал ракеткой воланчик. Когда ахнула тетя Валя, нервы у него, должно быть, сдали совсем. Носков дернулся, наподдал воланчик сильно и косо, и тот, описав дугу, пролетел у него над головой, похлопал Буланкину по плечу, а уж потом упал на Муриков мостик к ногам дяди Пети.

В больших очках Буланкиной засверкали молнии вроде тех, что были нарисованы на заборчике, за которым стоял трансформатор.

– Ты как смеешь хулиганить?! – напустилась она на Носкова. – Вот я бабке твоей пожалуюсь!

– Да иди ты в болото! – звонко крикнула ей Ба Носкова, которая тоже подошла незаметно для всех – в том числе, для Буланкиной.

– Точно! – поддержала тетя Валя. – Старая ты лихомара!

Моне показалось, что на мгновение Буланкина с ног до головы побелела. И каштановые волосы, и васильковый сарафан (не говоря уж о белых цветах на нем), – все стало однородно-белесым, как туман в канаве у Носкова. Но, может, это только показалось, потому что Буланкина не улетела в болото, а простонала, прикладывая ладонь к левому боку:

– Сердце прихватило! Вот и разговаривай с такими…

Она оглянулась на Монину калитку, увидела Алевтину Семеновну и, не говоря больше ни слова, пошла прочь.

– Меня от нее трясет! – сказала тетя Валя, когда Буланкина была уже по ту сторону перекрестка.

– А меня знобит! – откликнулась Алевтина Семеновна.

Взвыла Дита, заслышав гул самолета, и все разошлись, наконец, по домам.

Только к концу обеда Бабуля и папа немного разговорились, и Моня неожиданно для себя узнала кое-что новое.

Во-первых, про дачи в лесочке. Оказалось, они не чужие, потому что это – еще один сектор их садоводческого товарищества. А Моня-то всегда думала, что «товарищество» – это дачники с ее улицы и соседней.

Слово «товарищество» Моню удивляло. Из тех, например, кто жил на соседней улице, они с Бабулей не знали почти никого. Так какие же там товарищи? А на своей они, наоборот, были знакомы почти со всеми, но кое-кого, не будем показывать пальцем, Моня в товарищи бы не взяла и Бабуле бы не советовала.

В общем, это оказался сектор, причем почему-то третий. А за речкой был почему-то второй, с тем самым четвертым участком, который прадедушка поменял. Зато приятно, что Монин сектор считался первым. Это во-вторых.

И, в-третьих, про коменданта. Даже Горошина знала, что он в «товариществе» есть. Этот важный дядька иногда появлялся на перекрестке. Но тут выяснилось, что он отвечает за электричество и ту некрасивую штуковину под названием «трансформатор», к которой тянутся провода, и которая тихо гудит в леске недалеко от ворот. И что именно он привел на собрание «пришельцев». А главное, что дача у него в третьем секторе у самого болота! Поэтому комендант очень обрадовался, когда Буланкина стала кричать о вреде болота, и тоже закричал, что его надо засыпать. А «пришельцы» сказали: «Ну это ерунда! Конечно, засыплем».

– Какой ужас! – повторяла мама, слушая папу с Бабулей.

И Горошина пищала:

– Ужас!

Пищала-пищала и вдруг спросила:

– А лихомару тоже засыплют?

– Какую еще лихомару? – пробурчал папа.

– Там, в болоте, – ответила Горошина.

– Ей Буланкина сказала, что у нас в болоте живет лихомара, – объяснила Моня.

Папа зарычал, обед закончился, и мама с Бабулей стали убирать посуду со стола.

Потом папа до ужина чистил канаву. Мама напоминала ему про жару, Моня заикалась о том, чтобы всем вместе пойти гулять в лесок, пока его еще не застроили, но папа молча обливался потом и орудовал лопатой. Наконец мама сказала Моне:

– Ну… ты знаешь… иногда это нужно – почистить канаву.

Они проводили Бабулю до завтра в Москву – стричься и, может быть, краситься, а сами уселись на крыльце и пролистали альбом Серова до самого конца. Там-то, в конце, Моня и увидела портрет Орловой, о котором говорила Алевтина Семеновна.

– Да, красиво! – вздохнула она, разглядывая графскую жизнь – или даже княжескую. – Особенно собака…

– А платье? – спросила мама. – А прическа?

– Прическа? Где-то я такую недавно видела… Ой! – воскликнула Моня. – Подожди, подожди! Давай обратно в начало, я тут кое-что вспомнила!

– А что ты хочешь найти? – спросила мама.

– Одну блузку.

Блузка нашлась на портрете Львовой.

– Вот же она! С рюшами! – обрадовалась Моня. – Очень похожа на ту, в которой была тетя Маша. Хотя и не точь-в-точь.

– Какая тетя Маша? – удивилась мама.

– Ну та, которая мне подарила душистый горошек. Еще на ней была длинная юбка. Это сейчас модно, да? И, кстати, у нее такая же прическа, как тут.

Мама сказала осторожно:

– Машуня, но ты видишь, вот тут указан год? Этот портрет написан сто лет назад. Такие блузки и прически носили тогда, в то время.

– Но с тетей Машей-то я познакомилась вчера, – возразила Моня.

Мама пожала плечами:

– Ну, не знаю… Может, ей просто нравится одеваться в старинном стиле, и она сама себе шьет наряды.

– Круто! – восхитилась Моня. – Молодец тетя Маша! Так намного интересней гулять, только жарко очень.

– Смотря из чего сошьешь…

– Но рукава-то ниже локтя ей зачем?

– А ты тут хоть где-нибудь на картинке видела короткие?

Интересный получался разговор, но явилась Горошина, и, конечно, мама отвлеклась. Моня еще раз пролистала весь альбом уже без нее. Н-да… Блузки были все больше с оборками, но смотрелись как родственники той, что с рюшами. А уж длинные юбки, а уж прически, как у тети Маши, попадались сплошь и рядом. И такие же у всех пышные волосы, и так же зачесаны вверх, и такие же «пучки» на макушке… «Может, она отсюда все и взяла, – подумала Моня. – Если увижу, спрошу».

Чтобы выманить папу из канавы, мама пораньше приготовила ужин. Но они с Моней зря волновались: в канаве папе не стало хуже, наоборот, полегчало. Он вымылся под летним душем и бодро сказал, что, пожалуй, они еще успеют до тумана погулять в леске.

И они успели. Правда, когда дошли до болота, встретили Буланкину. Но не нос к носу столкнулись, и то хорошо: она прошла чуть в стороне. Мама повернула голову, приготовилась здороваться, однако Буланкина сделала вид, что не заметила.

Моня поняла, что в канаве у Носкова уже полным-полно тумана, не говоря о том, что над ручьем он стоит стеной. И что очень скоро тамошний туман доберется до поляны для собраний. Но с родителями было не так страшно, как вдвоем с Горошиной.

– Хорошая моя, объясни мне, почему наша Бабуля дружит с этой ужасной теткой? – спросил папа.

– Не могу тебе объяснить, мой хороший, не знаю, – ответила мама. – Но думаю, что Бабуля имеет право дружить, с кем хочет.

– Да никакая это не дружба! – возразила Моня. – Буланкина к нам за валидолом ходит. И чаю попить, и рассказать, какие все кругом плохие.

– Если она видит кругом только плохое, то мне ее жалко, – заметила мама.

– Вот и Бабуле жалко.

– Зато самой Буланкиной не жалко никого и ничего, – сказал папа. – Вот приедут эти новые дачники и спилят в леске последние осинки.

– А что будет, если начнут засыпать болото? – подхватила Моня. – Тут же водомерки живут, и ручейники, и лягушки…

Она чуть было не сказала: «И лихомара».

– И лихомара… – пропищала Горошина.

– Вообще-то было бы круто… – вздохнула Моня.

– Что круто? – уточнил папа.

– Если бы у нас в болоте жила лихомара. Они, говорят, могут трясти и знобить за всякие злодейские дела, так пускай бы потрясла и познобила нашего коменданта – тут все равно рядом.

– А где он, кстати, обитает? – спросила мама. – Вон за тем забором? Не понимаю, чем ему помешало болото. Свой водоем на участке. Некоторые специально выкапывают прудики, а ему и делать ничего не надо.

– Хорошая моя, я уж не говорю о том, что болото у него есть, а тумана нет, – сказал папа. – У нас вообще какой-то волшебный туман!

– Что?! – воскликнула Моня. – Ты сказал «волшебный»?

– А чего это ты, Моня, так обрадовалась? – удивился папа. – Мне, например, не нравится то, что невозможно объяснить законами природы. Обычно туман образуется тогда, когда есть для этого погодные условия. А нашему на погоду плевать, он образуется и все. Каждый день. Обычно туман если уж стоит в воздухе, то везде. А наш доходит до ворот, а дальше – ни-ни. Стесняется, что ли?

– И, между прочим, болото не виновато, – заметила Моня. – Он и из ручья лезет, и из канавы, мы с Носковым видели…

Папа посмотрел на болото с одобрением.

– Вот знаете, девушки, что я подумал? Это ведь историческое болото! Старинное! Наверняка оно появилось тогда же, когда и пруд. Будь моя воля, я бы восстановил тут и пруд, и парк, и графский дом, и всю усадьбу! В доме бы устроил музей и пускал бы туда экскурсии.

Мама, которая стояла к болоту спиной, оглянулась через плечо.

– Мой хороший, идея мне нравится, но времени-то у нас всего ничего – неделя… Ой, смотрите!

Из бывшего пруда поднимался к небу туман, окутывал иву, выползал из-за бугра. И на поверхности болота уже не видно было ни воды, ни ряски, ни водомерок, – все скрыли белесые волокна тумана, и казалось, что рогоз растет прямо из него.

– Вот это да! – прошептала мама. – Жутковато, но по-своему красиво, прямо завораживает…

Папа подхватил Горошину на руки и сказал:

– Хорошая моя, мы же отсыреем, глядя на эту красоту. А вот небольшая пробежка перед сном по направлению к дому согреет нас и повысит наши шансы не промахнуться мимо ворот.

– Это точно! – засмеялась мама. – Побежали. Можно даже наперегонки.

Как Моня и предполагала, туман, валивший от ручья, немного их опередил. Но был еще довольно редким, и мимо ворот они не промахнулись.

Моня не знала, что, когда они убежали домой, лихомара вынырнула и, пока ее не накрыло туманом, смотрела им вслед, ухватившись за стебель рогоза – на всякий случай. Потому что больше всего на свете боялась потеряться в тумане.

А потом она всю ночь не спала. Как тут уснешь – еще один удар! Какой тяжелый выдался август: сушь и сплошные неприятности!

Из того, о чем говорили между собой эти милые люди, выходило: придется переезжать. «Как это ужасно! – бормотала лихомара. – Покинуть родные места… скитаться… Что сказала бы моя бабушка!..»

И как быть с душистым горошком? Он цвел торопливо – как чувствовал! Но так пышно, что за неделю отцвести никак не успевал. А ведь уже появился стручочек с семенами, и на будущий год горошек бы, глядишь, разросся… А тут… «Нет бабушка бы этого не перенесла!» – подумала лихомара.