Читать книгу: «Лихомара», страница 4

Ведь не выкопать его и не забрать с собой на чужбину! Надо было и это растеньице отдать Маше. «Цветников тебе захотелось! – упрекала себя лихомара. – Какие у лихомар цветники! Сказать ей, чтобы забрала, пока не поздно? Но ведь это надо опять на дачи… О-о-о… Хорошо, что бабушка всего этого не видит!»

Утром заявилась подруга из деревни Зайцево.

– Бреховская! Чтой-то тебя давно не видно!

Разговаривать ни с кем не хотелось.

– Меня выселяют, – промямлила лихомара.

Хотелось повертеть что-нибудь в пальцах – травинку, платочек – но принимать вид графини при подруге было неудобно.

– Здесь построят новые дачи, и мое болотце решено засыпать.

Подруга на этот раз не сказала: «Вот ненормальная!» Она воскликнула:

– Вот горемыка! Да чтоб они пересохли со своими дачами! У тебя и так-то не хоромы… Ну, давай, перебирайся в Зайцево. Сосед ко мне в пруд свой диван спихнул, так я его не стану знобить, чтоб вытаскивал обратно. Будет на чем тебе в графиню играть.

Лихомара не прослезилась только потому, что кругом и так была вода. Пробулькала:

– Что ты, что ты! Тебе самой тесно. Я поищу что-нибудь, время есть…

– Хватит булькать! – велела подруга. – Айда в Ямищево. Там три пруда; может, туда тебя пристроим.

Ямищевская приятельница утверждала, что графья у них там не жили, только обычные помещики. Но все-таки графского в Ямищеве было больше, чем в окрестностях Брехова. Тамошние огромные пруды на краю деревни бывшими никто бы не назвал, воды в них хватало. Два полностью заросли ряской, и в них хозяйничала местная лихомара, а третий зарос только частично, в основном водяными лилиями. В нем деревенские купались.

Из двух заросших прудов ямищевская лихомара предпочитала тот, что ближе к деревне: говорила, что обожает старину. Рядом с ее жильем стояла часовенка – по виду явно из графских времен. Кирпичи облупились, главки пропали, то, то было нарисовано над входом, почти стерлось, на кованой черной двери вечно висел замок. Между створками осталась щель, но лихомара в нее не заглядывала, а Ямищевская заглядывала и даже пролезала и вроде бы ничего, кроме хлама, не обнаружила.

У Ямищевской и дома была старина: дубовый резной буфет. Части его так удачно легли на дно, что оказались недалеко друг от друга. В одной из них хранился белый заварной чайничек. Лихомара наглядеться на него не могла. «Какое счастье, – думала она, – что он, падая в воду, угодил именно в буфет! Вон, самовар не угодил, и его уже почти не видно в иле». Но это Ямищевская сейчас говорила, что обожает старину. Когда все эти вещи появились у нее в пруду, она даже слов таких не знала – «буфет», «самовар» и «чайник», это лихомара ей сказала. «Ты-то откуда набралась?» – спрашивала Ямищевская. «Да как же их не знать?» – удивлялась лихомара.

Хоть лихомара и слыла ненормальной, а все же, как собирались они втроем, так и становилось видно, кто тут самый ладный. У нее-то фигура как дымок от костра – в тихую, конечно, погоду, когда он стройно поднимается кверху. А зайцевская подруга – пухленькая, вроде облачка. А ямищевская приятельница вроде и не пухлая, зато какая-то лохматая, – совсем за собой не следит… Все равно, лихомара ее побаивалась: вечно уставится, да так внимательно, чуть искоса, будто ворона на стеклышко. Словно догадывается, что лихомара ни знобить не умеет, ни туману напускать.

«Перееду, так она уж точно поймет», – думала лихомара по дороге в Ямищево.

А Ямищевская все выслушала (говорила, в основном, Зайцевская) и сказала добродушно:

– Да хоть завтра! Мне этот средний пруд и ни к чему. Раньше-то я бы тебя, Бреховская близко не подпустила, уж больно ты была вредная. Зато теперь ты прямо ангел, а не лихомара. Откуда что взялось? Мы ведь не зря с тобой одно время знакомство поддерживать перестали…

Лихомара опешила:

– То есть как – перестали? Я же помню: Зайцевская примчалась, мол, пожар у нас, того гляди, деревенские весь пруд ведрами вычерпают. «Можно, – говорит, – я у тебя пережду?» Так и познакомились. А потом она меня к тебе привела…

– Вот ненормальная! – воскликнула зайцевская подруга. – Да мы уже были знакомы. Я к тебе как к знакомой-то и примчалась тогда, Ямищевская от меня дальше.

– Да нет же, не были!

Ямищевская переглянулась с Зайцевской.

– Я ж говорила: что-то с ней тогда случилось. Помнишь? Ну говорила же. Напрягись!

Зайцевская напряглась и из просто пухленькой стала кругленькой. Наконец, сказала:

– То-то она графиню начала изображать!

А Ямищевская из просто лохматой стала косматой:

– Бреховская, может, это после того, как у вас графский дом спалили?

– Может, – вздохнула лихомара.

– Вот! Наверно, подействовало.

Что с ними спорить! Как сгорел графский дом, она не помнила. Помнила, что до появления Зайцевской жила у себя в болоте затворницей. Это Зайцевская ее вывела в свет…

Подруга сказала:

– Да ладно! Это все уже в прошлом. Мы пруд-то смотреть будем?

Что касается Мони, то никакого желания смотреть на ямищевские пруды у нее не было. Ни при каких обстоятельствах. А уж тем более в это воскресенье.

В два часа ночи Горошина проснулась с воплем: «Мама!! Почему рыбки уснули в пруду?!» Все вскочили и помчались ее успокаивать. Она-то успокоилась, а мама, папа и Моня поняли, что теперь без чая не уснут.

Папа нервно ел бутерброды и приговаривал:

– Ну что, хорошая моя, теперь ты понимаешь, как вредно включать детям колыбельные? В следующий раз она тебя спросит, почему птички уснули в саду.

Только чай подействовал и Моня начала задремывать, как на иве заорали коты. Она испугалась, что это Мурик поругался с Ах-Ты, кинулась к окну, но в темноте, да еще со второго этажа ничего, разумеется, не разглядела. А под утро ей приснилось, будто к ним заявляется в гости Буланкина. Хватает чайник и всем наливает в чашки тумана. И переливает через край, и этот туман сперва разливается по столу, а потом заливает всю кухню до потолка, так что уже ничего не видно, и Буланкину тоже. Короче, в шесть уже можно было вставать, просто Моня боялась разбудить остальных.

Поэтому когда родители собрались в Ямищево купаться, она сказала:

– Ой да ну!..

– Монь, ты чего? – удивился папа. – Может, сегодня последнее жаркое воскресенье в этом году!

Мама тоже удивилась:

– Машуня, тебе разве не хочется искупаться?

– Хочется, но не в Ямищеве.

– А где?

– Речка и то лучше.

– А пиявки?

– Уж лучше пиявки, чем тащиться сто лет по жаре. Сначала туда, потом обратно. Да еще идти по деревне!

В Ямищеве улица была шире бреховской раза в два. И там никто не выскакивал ругаться (если только не пытаешься заглянуть в часовню). Но Моне казалось, что, пока по этой улице идешь, на тебя смотрят из каждого окна. А это ужасно неуютно.

Как назло, чтобы попасть к прудам, деревню надо было пройти насквозь. И как назло, родителям нравилось ходить через Ямищево. Они даже не ускоряли шаг, а прямо-таки прогуливались и еще обсуждали, какой дом лучше.

– Между прочим, Горошина туда не дойдет, – сказала Моня.

– Она доедет, – возразил папа.

– На чем?

– На мне.

– Мы сейчас поедем? – обрадовалась Горошина.

Моня сказала:

– Да? Ну, если можно всем на тебе подъехать, то я согласна!

– Размечталась! – заметил на это папа.

Горошина посмотрела папе за спину.

– Монечка, ты там не поместишься! – сообщила она. – Одна я могу, потому что я бельчонок!

Моня хмыкнула.

– И где же твой пушистый хвост?

– А у меня нету, я ручной!

– Это когда ты у меня на ручках, то ручной, – уточнил папа. – А когда на закорках, то дикий.

– Можно, я у Носкова побуду? – спросила Моня.

– Давай, ты лучше пригласишь Носкова с нами, – предложила мама.

Моня было обрадовалась, но напрасно: Носкова не отпустила Ба.

Мама сказала:

– Ну ты знаешь… если тебе так неприятно идти через деревню, мы можем ее обойти. Отдохнем немного в дубовой роще, в тенечке, и тогда уже купаться…

«И на том спасибо!» – вздохнула про себя Моня.

Дубы в дубовой роще росли далеко друг от друга, поэтому света там было много, а тени не очень. Где действительно был «тенечек», так это на тропинках между прудами, сырых в любую жару. Когда долго-предолго плетешься с сумками – с полотенцами, ковриками, надувным кругом для Горошины, яблоками, сушками, печеньем и еще всякой всячиной – вдоль разогретого солнцем поля, потом топаешь вообще без дороги, по траве через дубовую рощу, а потом сворачиваешь ненадолго на такую тропинку, открывается второе дыхание. После этого можно уже нормально дойти до дальнего конца дальнего пруда, где все купаются.

И, конечно, когда они выходили из рощи на окраину Ямищева, выяснилось, что все опять забыли, на которой тропинке колодец. Колодец с очень холодной и очень вкусной водой стоял между двумя прудами. Мама уверяла, что между ближним и средним, а папа – что между средним и дальним. Моне было уже все равно.

– Идемте хоть на какую-нибудь тропинку! – взмолилась она. – А то мне кажется, что меня запекают в духовке, и я скоро стану как не знаю, что!

– Как куриное брыло! – подсказала сверху Горошина.

– Тихий ужас! – простонала Моня.

– Хорошая моя, а нам обязательно к колодцу? – спросил папа.

– Желательно, мой хороший, – отозвалась мама. – Потому что, как обычно, мы взяли с собой фляжки специально для колодезной воды. Она нам очень пригодится, когда захочется пить.

– Сдается мне, что он между средним прудом и дальним, – сказал папа. – Но так и быть, чтоб тебе было спокойней, давай пройдемся сначала между ближним и средним.

Так они и попали на правильную тропинку.

Солнце осталось где-то там, за ивовыми кронами, и Моне показалось, что перед ней открыли дверцу холодильника. Справа и слева выстроились крапива и сныть, под ногами появилась слякоть, неожиданная в такую погоду. Горошина, сидя у папы на закорках, торжественно объявила:

– Глубжа какая!

– Точнее не скажешь, – отозвался папа.

– Уффф! – выдохнула Моня. – Чур, я ворот кручу!

Второе дыхание появилось.

Колодец дожидался слева, как ему и полагалось, ближе к концу тропинки. «Какие все-таки здоровенные пруды выкапывали в графские времена!» – подумала Моня. И еще подумала: «Интересно, у колодца снова будет лужа?»

В это момент из-за колодца показалась тетя Маша. В той же блузке и той же юбке, в которых дарила душистый горошек. И с той же прической.

– Мам, смотри! – позвала Моня.

Но мама не услышала, потому что одновременно папа спросил ее:

– Хорошая моя, а как ты собираешься перелить воду из ведра во фляжки?

– Просто опущу их в ведро, мой хороший, – ответила мама. – А остальную воду выльем на землю.

– Вот потому-то там лужа и не просыхает, – заметил папа.

А пока они разговаривали, тетя Маша пересекла тропинку, спустилась к среднему пруду и пошла прямо по ряске. Она шла быстро, но так легко и плавно, что подол юбки почти не колыхался. И на фоне ряски наряд ее смотрелся очень даже хорошо – пожалуй, и сам Серов захотел бы его изобразить. «Наверно, мама права, и это какая-то совсем невесомая ткань, – подумала Моня. – Хоть бы длинные юбки снова вошли в моду!» И только она это подумала, как тетя Маша, не снимая наряда, ушла под воду. С головой.

Она не бросилась в пруд с брызгами и шумом, как это делают, когда ныряют. И не упала. Она как будто втянулась в темную водяную щель между двумя островами ряски – так же быстро, как шла.

– Моня, ты что там такое увидела? – окликнул папа.

– Кажется, тетя Маша утонула… – пробормотала Моня.

Папа посмотрел на маму:

– Что за тетя Маша?

– Тетя Маша?.. Машина знакомая, которая отдала душистый горошек. Тот, что у сарая цветет, – вспомнила мама.

– Но здесь не было ни души, ни тети, ни дяди, – возразил папа. – Она, что, от того берега плыла?

– Она не плыла.

– Правильно, мы бы услышали. В этой низине, в этой тенище тихо так, будто мы сами уже утонули. Если, конечно, не считать пения Горошины.

Горошина, которая всю дорогу до колодца напевала «Облака, облака, не валяйте дурака», услышала его и запела изо всех сил:

– А-а-а-блака-а-а-а…

Это чем-то напоминало то, что получалось у Диты, когда пролетал самолет.

– Она с этой стороны шла, – сказала Моня.

– Как шла, куда?

Моня провела рукой в воздухе черту, соединяя колодец с серединой пруда.

– Ты хочешь сказать, что она ТАК шла?

Моня кивнула.

– По воде? Моня! Теперь я понимаю, что ты действительно перегрелась. Потерпи, скоро уже будем купаться!

– Может, там есть мостки? – предположила мама.

– Давайте проверим, – кивнул папа.

Они проверили, мостков не оказалось.

– Ты собиралась крутить ворот, – напомнил папа.

И Моня пошла крутить ворот, а Горошина наступила в лужу у колодца, а папа уронил туда же одну из фляжек, так что появились другие темы для разговора.

Лихомара не заметила Моню, потому что спешила.

После того, как решился вопрос с новым жильем, они еще долго просидели у ямищевской приятельницы. Хозяйка дома пустилась вспоминать, как все было раньше, пока не развелось столько дачников. Зайцевская подруга тоже любила поболтать и все приговаривала:

– Еще насидимся зимой подо льдом в одиночестве. Надо сейчас впрок наговориться!

А когда, наконец, собрались в средний пруд, Ямищевская спохватилась:

– Бреховская, а что ж я тебя графиней-то до сих пор не видела? Ну-ко, покажись!

У лихомары совсем не было настроения перевоплощаться в графиню. Но как откажешь доброй душе, которая только что уступила тебе целый пруд! Она сказала:

– Ладно, тогда летите вперед, а мне надо будет в воду посмотреться.

– Батюшки! – воскликнула Ямищевская. – Какие сложности! А мне так все равно, как я выгляжу.

И они с Зайцевской умчались. А лихомара потом целую вечность искала, во что посмотреться. Всюду ряска! Еле-еле отыскала местечко размером с карманное зеркальце. И еще переживала, потому что неприлично же заставлять других себя ждать!

А когда явилась, Ямищевская как завопит:

– Ой, держите меня семеро! Ой, тону! Ой, какая красотаааа! Где ж ты такому научилась? Научи меня, я тоже так хочу! Только из меня графиня не получится. Буду как баба Дуся из ближнего дома.

Зайцевская подруга, глядя на нее, развеселилась:

– Ямищевская! Да это она у нас такая узенькая, потому что в канаве живет. А жила бы у меня, была бы кругленькой, как мой пруд. А у тебя лохматой станет, как ветла. И будете две бабы Дуси!

– Две бабы Дуси?! – закричала Ямищевская. – Ой, частики-головастики! Бреховская! Перебирайся прямо завтра. Будем по деревне ходить, народ пугать!

– Жаль, третий пруд не до конца еще зарос, а то я бы вам компанию составила! – сказала Зайцевская. – Было бы три бабы Дуси.

– А ты у себя пока тренируйся, – посоветовала лихомара.

Хотя, на самом деле, еще не очень понимала, нравится ли ей эта затея.

С этими родителями надо держать ухо востро! Только сделали несколько шагов в сторону дома, мама сказала задумчивым голосом:

– Может, обратно через Ямищево пойдем?

– Как?! – вскричала Моня. – А дубовая роща?

– А кто жаловался, что там мало тени? – заметил папа.

– Но сейчас-то другое дело! – возразила Моня. – Для неперегревшегося человека дубовая роща полезное место. Папочка! Я там присмотрела подходящий дуб и надеялась, что ты меня подсадишь…

– Ну, так и быть, – вздохнул папа. – Я после купания добрый.

Дубы – самые удобные деревья. У березы ветки тонкие, у елки – колючие, у сосны – смолистые. У липы они так растут, что ногу нормально не поставишь. И у всех нижние ветки очень высоко над землей. А дубы – это дубы. У них ветки прочные, широкие, пологие и обычно начинаются не очень высоко. Главное, дотянуться и ухватиться. А дальше вы перебираете ногами по стволу, закидываете ногу на нижнюю ветку, потом вторую, повисаете, как ленивец, потом садитесь на ветку верхом, потом встаете на нее – и вот вы уже на дереве. А с дерева смотреть по сторонам – совсем не то же самое, что с земли. Только не стоит забираться слишком высоко, а то потом спускаться страшно.

– Маша, умоляю, не надо лезть на самую макушку! – заволновалась мама.

– И не располагайся надолго! – прибавил папа. – Время обедать. А от голода у меня, как ты знаешь, портится настроение!

– Хорошо, хорошо! – успокоила их Моня, а про себя подумала: «Еще пара веточек».

Она обхватила ствол и только поставила ногу на следующую по высоте ветку, как прямо у нее перед носом пролетели два привидения. Привидения! Опять! И уже два! Мутно-белые и волокнистые. Одно напоминало воздушный шарик, а другое – дым от костра. И они же еще разговаривали!

– Ты-то чего здесь полетела? Тебе через Ямищево ближе, – сказало кругловатое.

– Тут народу нет, – ответило длинноватое.

А кругловатое:

– Вот ненормальная! Нас видят только дети и кошки. Забыла, что ли?

Больше Моня ничего не расслышала. Голоса у привидений звучали глухо, как сквозь ворот свитера, если натянуть его до самого носа.

Моня убрала ногу с более высокой ветки, села на нижнюю и сказала:

– Папочка, лови меня! Я поняла, что тоже проголодалась.

– Оцараписа еще называли «Великий кот». По-древнеегипетски – «Великий миу». О как!

– «Миу» – это «кот»? – догадался Мурик.

– Да. Кот, – подтвердил Ах-Ты.

– И я – миу?

– И ты. И я. Только сейчас никто древнеегипетского не знает. Поэтому никто к нам так не обратится, понимаешь ли… А к Оцарапису обращались: «миу» и еще «великий», потому что он был фараоном. Особенно помощник обращался, Рамзес Второй.

– Э… что-то я запамятовал: фараон – это…

– Фараоны, красавец, это правители Древнего Египта, миу. И еще кое-кто к ним примазался. Рамзес, например. Вроде как он тоже Древним Египтом управлял, то, се…

– А Оцарапис не сам, значит?..

– Как это не сам? Сам, конечно. Когда не спал. Ну, котам же спать надо много. И на это время понадобился вроде как помощник по хозяйству.

– А почему этот Рамзес – второй? – спросил Мурик.

– Первый тоже был, но его Оцарапис выгнал. Да и второй попался – тот еще фрукт. Он вообще был не миу – просто человек. И он, понимаешь ли, воевать повадился. Только Оцарапис уснет – он воевать.

– Воевать? – удивился Мурик. – С кем?

– Говорят, какие-то хетты. Не знаю, не слышал про такую породу.

– Я тоже не слышал, – поспешно сказал Мурик.

– И вот Оцарапис говорит: «Слушай, – говорит, – ты, Рамзес, хорош воевать! Мы, миу, любим спокойную жизнь. А то я до тебя прогнал уже одного Рамзеса, и тебя прогоню». А тот ему: «О, Великий миу! Если я сейчас перестану воевать, эти хетты нас победят. И не станет у тебя ни рыбы, ни мяса, ни молочных продуктов». Одно слово – фрукт!

– Да… – протянул Мурик. – Мне и то лучше. А тут вроде фараон, а не поспишь толком, за рамзесами надо следить…

– Но Оцарапис-то был мудрее всех котов всех времен и народов! – напомнил Ах-Ты. – И он говорит своему Рамзесу Второму: «А ты заключи с ними мирный договор, о как! Чтоб вообще больше никогда не воевать. Чтоб, наоборот, делиться, – рыбой там, или молоком, – если у кого не хватает. И договор этот, – говорит, – надо высечь на камне, чтоб никто не отвертелся. Понял?»

– И как Рамзес? Понял?

– Понял, – сказал Ах-Ты. – Так и был заключен самый первый мирный договор.

– И на камне высекли?

– А то!

– Рамзес?

– Ну, не коту же высекать!

Тут за спиной у Мони завопила Горошина:

– Монечка, идем чай пить!

– Ы-ы-ы! – сказала Моня. – Опять Буланкина пришла?

– Пришла Семеновна…

– Это другое дело, – проворчала Моня.

Алевтина Семеновна вынимала из пакета коробку с тортом.

– Оказывается, у станции продается, – стрекотала она. – Здравствуй, деточка! – Это Моне. – А то неудобно приходить к вам на чай с пустыми руками. У вас такой пир всякий раз!

– Да что вы, Алевтина Семеновна! – возразила Бабуля. – Какой там пир!

Алевтина Семеновна взглянула на нее поверх очков.

– Ой! А вы постриглись! Да как удачно!

И потом на Моню:

– Деточка, правда, удачно?

– Нормально, – сказала Моня. – Только опять не покрасилась…

– Да? Ну, расскажи мне, что там в Ямищеве? Я сто лет не была. Роща стоит еще, пруды не пересохли? Ты купалась?

– Купалась, – кивнула Моня. – Потом еще на дуб слазила…

– Ой, как интересно! – воскликнула Алевтина Семеновна. – Если б ты знала, как я всегда мечтала забраться на дерево, хоть на какое-нибудь! Ведь когда смотришь сверху, все совсем по-другому. Но при моем росте это дохлый номер.

– Надо, чтобы кто-нибудь подсадил, – посоветовала Моня.

– Некому было, деточка. И, в итоге, я даже на собственный чердак не могу теперь залезть, посмотреть оттуда на сад. Там ногу некуда поставить, хотя у меня тридцать третий размер.

– Можно к нам… – предложила Моня.

– Правда? – обрадовалась Алевтина Семеновна. – Может, я действительно поднимусь на минуточку… Так интересно…

Тут с нее свалились очки и упали на торт, который, впрочем, стал от этого даже симпатичнее.

Может, это из-за очков, но по лестнице Алевтина Семеновна поднималась, держась не за перила, а за верхние ступеньки. Как будто на дерево карабкалась. Вскарабкавшись, она заметалась между одним окном и другим, приговаривая:

– Боже! Какой обзор!

Моня подумала: «Какая она все-таки хорошая, когда не читает стих про сороконожку!» А вслух сказала:

– А знаете, с дуба даже привидений видно. Не то чтобы я им обрадовалась, но, наверно, они просто на такой высоте обычно летают. На уровне нижних веток.

Алевтина Семеновна остановилась на полпути между окнами.

– Ты видела привидений? Надо же! Кого тут никогда не водилось, так это привидений. И какие они на вид?

Бывают вопросы, которые просто необходимо услышать вовремя. Они вызывают чувство благодарности, даже если вы сами чуть-чуть подтолкнули собеседника к тому, чтобы их задать. Моня очень рассчитывала на этот простой вопрос: «И какие они на вид?» Потому что, хоть она и спрыгнула с дуба, привидения все летели у нее перед глазами, а это очень мешало жить спокойно. Моня чувствовала, что если никому ничего не рассказать сейчас, то от них не отделаться до Носкова, а это был бы уже понедельник. И раз уж Алевтина Семеновна сама спросила, то Моня, не медля ни секунды, принялась описывать этих летевших существ, и с каждым словом они отлетали все дальше.

А когда вообще улетели с глаз долой, Алевтина Семеновна сказала:

– Деточка, так это не привидения! Это просто лихомары. Одна, я думаю, зайцевская, другая наша.

Все-таки пролетающие мимо лихомары – не самая большая неприятность.

Утром за калиткой появился Носков, высвистывавший азбуку Морзе.

– Гулять пойдете? – спросила Бабуля.

– Можно? – обрадовалась Моня.

– Иди, миленькая, только сперва я тебя вот о чем попрошу: зайди к Буланкиной, отнеси лекарство.

И Бабуля положила на стол коробочку.

Моня в ужасе закричала:

– Мамочки! Какое еще лекарство?!

– Чтоб суставы не болели. Ты что так кричишь?

Моня сказала:

– Э… а разве она к нам больше не придет чай пить?

– Если придет, то к вечеру ближе, а так она прямо с утра бы приняла.

– А почему мы ей в прошлый раз не отдали?

– Тогда у нее еще было. А потом кончилось. Это я ей из Москвы привезла, здесь у нас такое не продается. Что ты, миленькая? Надо людям помогать. Хорошо еще, лето сухое, жаркое, в сырую погоду она бы сильнее мучилась.

«Бррр!» – подумала Моня.

– Бабуль, я не могу идти к Буланкиной. Она после собрания наехала на папу. Сказала, что он плохо меня воспитал. Зачем это, спрашивается, я пойду ей лекарство относить, если я такая невоспитанная?

– Да ну, не обращай внимания! – отмахнулась Бабуля. – Она раздраженная, потому что у нее все время что-нибудь болит. Ну, беги, давай, времени-то не очень много. Мы сейчас к Алевтине Семеновне в гости, а потом надо будет Веруше сказки читать.

– Они же кончились…

– А я купила!

«И когда это Бабуля успела? – подумала Моня, выбегая на улицу. – Может, потому и не покрасилась».

– Ты моя л-ласточка! – крикнула ей от своей калитки тетя Валя.

– В лесок? – спросил Носков.

– Подожди, я только к Буланкиной сбегаю, лекарство отнесу.

– Ты что?! – испугался Носков.

– Тьфу, лихомара! – возмутилась тетя Валя. – Зачем ей лекарство?

– От суставов, – объяснила Моня.

– Пускай сначала вырубит свои джунгли, а потом суставы лечит!

Носков спросил:

– А ты рассказала Бабуле, как тут Буланкина ко всем придиралась после собрания?

– Да она, небось, и так знает, – ответила за Моню тетя Валя. – Потому сама и не идет.

То есть надо выручать Бабулю? Могла бы так и сказать…

– Я быстро, – пообещала Моня, но не побежала, а просто пошла.

Носков со стоном схватился за голову, как будто не Носков, а все-таки Нарский, и тоже поплелся. И тетя Валя перешагнула свой мостик со словами: «Еще не хватало!»

Когда перешли перекресток, отворила калитку Алевтина Семеновна.

– Здравствуйте, деточки! – просияла она. – Гуляете?

– Ее Бабуля к Буланкиной послала! – сообщила тетя Валя.

– Зачем? – изумилась Алевтина Семеновна и тут же уронила очки.

– Лекарство отнести, – объяснил Носков.

– Да, – кивнула Моня, прибавляя шаг, потому что очки все равно подобрал Носков, а другого повода задерживаться не было.

– Но это же не имеет смысла! – воскликнула Алевтина Семеновна теперь уже у нее за спиной. – Она запирается. Через забор, что ли, перелезать?

Моня не оглянулась, но поняла, что они идут к Буланкиной вчетвером. Это было намного лучше, чем тащиться одной.

Алевтина Семеновна стрекотала на ходу:

– Хотела уехать после собрания, но такая чудесная погода…

– Да, погода шикарная, – соглашалась с ней тетя Валя.

Моня терпеть не могла разговоры про погоду, но подумала, что все-таки иногда от них становится уютней.

Носков, который тоже терпеть не мог, догнав Моню, спросил:

– Ты, правда, что ли, пойдешь? Это же колдунья. Я и вчера в малине сидел, и позавчера. И опять видел Жабу. Она проходит – и все, в леске туман.

– Папа говорит, что не надо обижать жаб, сравнивая с ними Буланкину, – вздохнула Моня. – Мне же только коробочку отдать. А потом поищем мостик через речку, чтоб пробраться к большому острову.

В дом Буланкиной, наверное, попадало мало солнца, потому что с двух сторон его тесно обступали вишни, затеняя окна и веранду. Между вишнями и забором росла сирень. В мае это, должно быть, смотрелось красиво (если, конечно, кому охота смотреть на дом Буланкиной), а все остальное время мрачновато. А за домом образовались заросли облепихи, но с той стороны окон все равно не было.

Высокая буланкинская калитка действительно не открылась, хотя они ее по очереди толкали и дергали. И состояла она из широких досок, составленных почти вплотную друг к другу. Прямо не за что ухватиться.

Носков махнул ногой, примериваясь к петлям для замка, но взмах получился слабый, и нога шаркнула по доскам.

– Ну-ну, зачем, деточка? – застрекотала Алевтина Семеновна.

– Ты чего? – сказала тетя Валя. – Можно и рукой постучать.

И ударила по калитке кулаком.

– Да если б я мог встать на петли, то как-нибудь перелез бы, – объяснил Носков. – Но высоковато. Может, табуретку принести?

– Погоди, давай еще постучим.

И тетя Валя стащила с ноги шлепанец. Носков решил помогать, колотить по доскам пяткой, но пятка колотилась тихо, как-то по-нарски или даже по-апрелевски. Впрочем, и от шлепанца проку не было, Буланкина не вышла. Вышла из своей калитки соседка, с которой Буланкина ругалась из-за черноплодки.

– Вот! Сейчас у Шуры Никитиной спросим! – обрадовалась тетя Валя.

И буланкинскую калитку оставили в покое.

Шура Никитина, которая стояла на мостике, согнувшись и держась за поясницу, медленно выпрямилась, и стала видна большая родинка у нее на левой щеке. Моне всегда казалось, что вид у Шуры немного страдальческий. И дело было не в спине, за которую Шура держалась, а именно в этой овальной родинке под глазом, напоминавшей темную, растекающуюся слезинку.

– Давно пора газон перед домом посеять, а я все с грядками с этими вожусь! – сказала Шура Никитина со страдальческим видом.

– Радикулит? – оживилась Алевтина Семеновна. – В таких случаях идеально помогает собачья шерсть…

Но тетя Валя перебила:

– Слушай, тут Машка должна передать Буланкиной лекарство от суставов. Может, она от тебя передаст? Там такая калитка, что за ней ни черта не видно! Да еще на замке.

– Так и от меня ни черта не видно. Вон! – Шура махнула рукой в сторону буланкинского дома. – Лес дремучий! На огороде разве что через сетку высмотреть. Вечерком приходите, она в жару не работает.

У кого, у кого, а у Шуры Никитиной на участке леса не было. Дом ее стоял среди грядок, которые она, несмотря на поясницу и родинку, тщательно пропалывала.

– В общем, Маш, придется Бабуле твоей подождать, – подвела итог тетя Валя.

– Оно и к лучшему, – прибавила Алевтина Семеновна.

«Уф-ф-ф!» – подумала Моня.

И тут Шура Никитина сказала:

– А ну-ко, идем.

И повела своей страдальческой родинкой в сторону дома Буланкиной.

Петляя между Шуриными грядками, Моня, Носков, тетя Валя и Алевтина Семеновна пришли туда, где начиналась граница между Шуриным участком и буланкинским. Начиналась она у металлического столба, к которому проволокой, тоже металлической, был примотан край сетки-рабицы. Сверху примотан и посредине, а внизу – нет. Шура взялась за нижний угол сетки и отогнула его.

– Все некогда починить, – сказала она. – Ты худенькая; может, пролезешь.

– А надо ли? – засомневалась Алевтина Семеновна. – Придет потом соседка ругаться, что тут лаз… Что за срочность?

– Да Машка Бабулю свою выручает! – объяснила тетя Валя. – Чтоб той самой к Буланкиной не ходить.

– Ну тогда, Маша, я не знаю, – сказала Шура. – Попробуй… Пролезешь, так пролезешь, не полезешь, так домой пойдешь.

Моне ничего не оставалось, кроме как встать на четвереньки и попробовать пролезть. А когда она пролезла, то, естественно, ничего не оставалось, кроме как сказать Шуре Никитиной спасибо. Носков хотел пролезть следом, но тетя Валя его остановила:

– Ты-то куда? Сейчас она тебя прихлопнет за позавчерашнее.

И Моня одна поползла на четвереньках сквозь облепиху, а провожатые остались за сеткой – ждать и рассказывать Шуре историю с воланчиком.

Под вишнями, по крайней мере, Моня не ползла, а шла – правда, пригнувшись. А на дорожке выпрямилась в полный рост. Входная дверь была нараспашку, у крыльца стоял тазик с водой. Значит, Буланкина дома, и надо ее позвать. Собираясь с духом, Моня вдруг поняла, что забыла, как Буланкину зовут. «Мамочки! – подумала она. – Ну, почему мы от калитки ее не позвали! Уж тетя Валя-то помнит… Что же делать?» Делать было нечего, разве что смотреть по сторонам в надежде, что Буланкина где-то неподалеку.

Ничего примечательного неподалеку не нашлось, разве что навес, увитый девичьим виноградом. Под навесом стоял диван. Ничего себе! Никто из Мониных знакомых и никто из Бабулиных знакомых диваны в сад не выставлял. Деревянные скамейки, шезлонги – это да. Но чтоб диван… Был он небольшим: если усадить на него маму с Бабулей, то папа бы уже не поместился. Диван стоял на высоких гнутых ножках, слегка похожих на лапы, спинка у него была волнистая, а обивка – темная. И он чем-то напоминал тот, что Моня видела в альбоме Серова. Не с Орловой, а с другой красавицей – в желтом платье. «Это что же, ему сто лет?» – подумала Моня.