Читать книгу: «Лихомара», страница 2

– Оно уже остыло.

Горошина начала сползать под стол.

Моня пожала плечами.

– Как хочешь.

Она взяла кружку, выплеснула молоко в чубушниковый куст и закрыла окно. Куст в ответ сошел с ума: замолотил ветками в стекло и выплюнул какую-то белую пену. Как будто молока в него попало целое ведро, и оно все вскипело и убежало. По сравнению с этим зрелищем подвывания Горошины могли сойти за продолжение передачи «Спокойной ночи, малыши!»

Лихомара проснулась ни свет, ни заря – туман еще не до конца рассеялся. Ее разбудили слова: «Где же моя панамка?!» Слова прозвучали не снаружи, а внутри и подействовали так, что ей стало сухо, хотя кругом была вода. Раз в жизни решила искать виноватых – и вот, пожалуйста. Сидела бы дома!

«И что на меня нашло?» – думала она. В конце концов, чтобы трясти и знобить, незачем забираться на дачи. Рано или поздно каждый дачник сам отправляется через лесок к болоту – гулять. Да лихомара до вчерашнего дня летом на дачи и не летала. Только в апреле и в октябре, когда на улицах и на участках пусто. Просто в слове «дача» есть что-то хорошее, вот она и пыталась понять, что…

Прекрасную панаму она давеча подхватила с травы, не удержалась. Надо ж было чем-то себя утешить после такого конфуза. Она оказалась легонькой – «то, что ветер носит», как подруга говорила. Лихомара до захода солнца вертелась в ней над водой, не могла наглядеться на свое отражение. Думала, где будет хранить это сокровище, чтобы не размокло. Панама-то смотрелась на ней куда интересней, чем та шляпка на подруге!

А к вечеру к лихомаре под панаму закралась ужасная мысль. Одно дело, когда вещь потерялась во время охоты: ищи шляпку в поле! И совсем другое, когда ее обронили на дачном участке размером чуть больше графского дома.

Что же получалось? Что она эту панаму… украла? И кто тут виноватый, скажите на милость? Лихомару начало потрясывать и познабливать. А она ведь сроду чужого не брала!

– Верну! – решила лихомара.

Даже не стала ждать до утра, хотя бывший пруд уже наполнялся туманом, а это значило, что того и гляди туман повалит в лесок и будет, как обычно, валить, пока не остановится у дачных ворот. Подруга, которая в тумане видела хорошо, утопить в нем свое Зайцево не могла – а пробовала. У нее над прудом, над самой ряской, стелился по утрам реденький туманчик – и только. Может, и по ночам стелился, но лихомара после захода солнца в гости не летала, боялась на обратном пути заблудиться в собственном тумане, который был, на самом деле, чужим.

– Как ты его делаешь? – допытывалась подруга.

И все не верила, что лихомара тут ни при чем. Само. Природное явление, так сказать. Просто каждый вечер приходила одна дачница, стояла на бугре под ивой, смотрела на речку, потом уходила. И сразу начинался туман.

Дачницу хотелось назвать теткой, хоть это и невежливо. Вид у нее был такой, будто она редко пользовалась словами «спасибо» и «пожалуйста» и вряд ли догадывалась, что существуют фразы вроде «Добро пожаловать», или «Прошу прощения», или «Рада вас видеть». Пожалуй, она никого не рада была видеть. Крайне недовольно смотрела сквозь очки и на закат, и на осинки, и на речку, и уж тем более – на болото. Лихомара ее побаивалась, а почему – сама не знала. Но сентябрь любила больше всего за то, что дачница исчезала, а с ней и туман. Вот бы показать ее подруге: вдруг захочет потрясти и познобить. Но подруга ведь скажет: «А сама-то что же?»

Лихомара дождалась, пока тетка… э… неприятная особа отойдет подальше от болота, сгребла панаму и полетела следом. Особа, кстати, к воротам не пошла; у нее была своя калитка в лесок.

Панаму лихомара собиралась оставить там, где взяла: на траве под березой. И сразу домой. Но ближнее окно – как раз над кустом чубушника – было открыто, и совершенно случайно она услышала: «Монечка, я не хочу парное молоко!»

В слове «молоко» было что-то очень притягательное, и лихомара подобралась поближе к окну. Не для того, чтобы подслушивать, – всякий же знает, что это некрасиво! – а просто хотелось еще раз услышать это слово. Ей показалось, что она слышала его и раньше – давно, когда у нее была бабушка. И представьте себе, какое совпадение! Только заинтересовалась – и вот оно, проливается из окна. Действительно, знакомое вещество.

Это было бы забавно, если бы оно почти все не попало на панаму. Кстати, не от бабушки ли она слышала: молоком еще чистят белые перчатки – люди, не лихомары. Перчатки, а не панамы, панамы от него пачкаются!

Как лихомара ни стряхивала его под куст, панама, увы, намокла. А чужие вещи полагается возвращать чистыми.

«Чего спешила?! – ругала себя лихомара, пока мчалась обратно навстречу туману. – Завтра бы слетала и сразу бы отделалась».

Да, теперь так просто не отделаешься… Теперь вместо того, чтобы сидеть в бухте и грезить, придется полоскать панаму в речке, сушить и нести хозяевам. И хорошо, если обойдется без приключений. Окунать ее вечером в болото лихомара не стала: ряска и все такое – позеленеет еще. А речку в тумане не найдешь.

«Довольно причитать!» – одернула себя лихомара и, собравшись с духом, вынырнула из болота.

Хорошо, что она собралась с духом. Панама лежала на берегу там, где ее накануне аккуратно положили, но что-то с ней было не то. Лихомара пригляделась. Сначала ей показалось, что сквозь панаму проросла трава. Потом она поняла, что все еще хуже: проросла сама панама. Вместо трех… нет, четырех… нет, пяти верхних горошин зеленели какие-то растеньица! Два повыше, три пониже, а те, что повыше, еще и с усиками.

Она потянула одно усатое растеньице – и вынула его с корнем из панамы. На его месте осталась ровная круглая дырка. Лихомара схватила панаму, расправила, поставила тульей кверху: да, и с другого бока испорченные горошины; лента, правда, уцелела. «Пей, миленькая, тебе расти надо», – вспомнила она. Неужели это все от молока? Ну, знаете!

Лихомара бросилась в воду и до полудня просидела на дне. К полудню стало ясно, что о возращении панамы теперь не может быть и речи, и отчасти это даже к лучшему. Растеньица можно повыдергивать, а остатки панамы – носить! Самой!

Тогда лихомара снова выбралась на берег – взглянуть на сокровище, теперь уж точно не чужое. От того, что она увидела, впору было тоже завыть: «Где же моя панамка?» От панамы остались лента да поля. Середина пропала. То, что проросло из нее, подросло и выросло в нечто невиданное. Нижняя часть этого невиданного нечто была ажурной, но только такой ажур не связала бы, пожалуй, ни одна бабушка – ни Домашняя Обыкновенная, ни даже Генерал. Изящные, воздушные стебли как бы склонялись в полупоклоне, закручивали спиралями усики не толще уса Ах-Ты, полураскрытым веером держали листья. В верхней же части парили цветы, похожие на бабочек, какие никогда еще не пролетали над лихомариным болотом. Бабочек цвета бледно-розовой розы сорта «Барбара Остин», или вроде того… В незнакомых растениях было что-то изысканно-графское.

Ну вот, теперь ни наденешь, ни вернешь – ничего с этой панамой не сделаешь. Потому что букет живых цветов ветер точно не унесет, – значит, и лихомара тоже. Зато она может проникнуть в любую щель, и лихомара проникла: проверила, на всякий случай, что там под панамой. Увидела корешки. «Правильней называть это клумбой», – решила она. Цветы были явно садовые, и лихомара почувствовала себя немного дачницей. Она даже приняла вид графини – все равно, подруга не видит – и немного побродила вокруг своей «клумбы» в длинной юбке и блузке с рюшами. Потом вспомнила Бабушку Домашнюю Обыкновенную, сменила свой наряд на сарафан и еще немного побродила. Все же блузка с юбкой были привычнее.

Потом лихомара подумала, что долго играть в дачницу не получится: цветы ведь, наверное, скоро завянут. Вон у графа были цветники размером с ее болото, – там розы сорта «Барбара Остин» или вроде того, там георгины… И между цветниками ходил садовник с лейкой. А эти как поливать? И долго ли смогут они расти из панамы – обычные-то цветы растут из земли… Лихомара отыскала в траве тот стебелек, что успела выдернуть. Он совсем не подрос и немного привял. «Ох, прости, пожалуйста, – сказала она ему, – сейчас поставлю тебя в воду».

Потом она уселась возле бывшей панамы (в юбке и блузке), думая о том, что для цветника размером с болото нужно, должно быть, воды целый пруд. И еще о том, что она, кажется, понимает Бабушек Залетных Однодневных: интересно быть дачницей, но не каждый день.

За серым глухим забором, который зачем-то построили возле болота, кто-то закричал пронзительно и страшно:

– Брысь!!!

От забора немедленно что-то отвалилось и не то полетело, не то покатилось в сторону лихомары. А когда докатилось и долетело, оказалось, что это Ах-Ты.

– Киса! – удивилась лихомара. – Ты чего?

Ах-Ты совсем не хотел докладывать ей, что нарвался на Гарпию Огородную, но, как всегда, не смог пробежать мимо слова «киса».

– Да так, решил измерить расстояние от забора до болота, – сказал он.

– И сколько?

– Ровно один брысь, о как!

Лихомара рассмеялась.

– В чем дело? – спросил Ах-Ты.

– Ни в чем. Все хорошо. Тебе очень идет твой белый «галстучек».

Ах-Ты оторопел. Это было второе потрясение за день после Гарпии Огородной. Его никто никогда не хвалил. Он не знал, что с этим делать, но лизнул свой «галстук», чтоб стал еще белее.

Лихомара кивнула на неведомые цветы:

– А у меня теперь своя дача, видишь?

– Не. Если дома нет, то это не дача, – отозвался кот.

– А дом-то зачем? – удивилась лихомара.

– Чтоб обои драть. Я сам не пробовал, но у меня тут приятель есть, Мурик, и он говорит, это что-то. Ощущения ни с чем не сравнить. Особенно если зайти с угла, подняться на задние лапы, а передними дотянуться как можно выше и потом вести когтями сверху вниз. О как!

– Киса, а ты ямки рыть умеешь? – спросила лихомара.

Ах-Ты вздрогнул.

– Это ты на что намекаешь?

– На ямку. Мне цветок бы в землю посадить. А копать нечем.

– Тогда другое дело. Как ты, прямо, умеешь резко менять тему! Глубокую не вырою, это надо звать собаку. Но без меня.

– Мелкую, мелкую, – заверила лихомара. – К чему тут собаки?

– Вот и я думаю: к чему они? Ямки разве что копать…

Лихомара перенесла мокрое растеньице в ямку, кот подгреб землю поближе к стеблю, и сел рядом, немного досадуя про себя, что купился на слово «киса». Купишься – и будешь потом ямки рыть вместо того, чтобы гордо гулять, где вздумается.

– Умница! – похвалила лихомара, а сама подумала: «Погладить, или рано еще? Пожалуй, рановато…»

«Так, – сказал себе Ах-Ты, – сейчас ты, красавец, встанешь и пойдешь отсюда, не оглядываясь. Иначе раскиснешь от комплиментов и не то, что ямки рыть будешь – морковь сажать!»

Но лихомара пока что не собиралась сажать морковь – пока что ей хватало цветов.

– Ты, случайно, не знаешь, как они называются?

– Вон у нее спроси, – сказал Ах-Ты, – а мне пора.

И быстрым шагом направился в сторону деревни Брехово.

Лихомара огляделась.

Через лесок ехала на велосипеде Моня.

После обеда Горошину удалось уложить спать, и Моня поехала кататься. Зачем свернула в лесок, сама не знала: земля там была неровная, в траве сучки, стекляшки, можно шину проколоть. Просто покатилась под горку, а ворота, как всегда, нараспашку, вот и не стала тормозить.

У болота Моня собиралась развернуться, но заметила, что в цепь попала травинка, и слезла с велосипеда. Ей навстречу поднялась незнакомая женщина. Моня ее сначала и не увидела. Наверное, сидела на берегу болота. Хотя на этом берегу обычно никто не сидит: он низкий, сыроватый, и с него, вообще-то, почти ничего не видно – только бугор напротив и воду чуть-чуть. Лучше пройти дальше, подняться на бугор и сесть под ивой. Оттуда и болото хорошо видно – правда, все смотрят на речку и острова, а у болота только землянику собирают.

– Это не ты потеряла? – спросила незнакомка.

Моня даже не сразу поняла вопрос, потому что уставилась на ее наряд. Цвет ей не очень понравился – такой серовато-белый, а вот фасон… Длинная, до земли, юбка с мягкими складками, широкий пояс. Блузка с высоким воротником, а по краю воротника рюши, и по краю манжет тоже, и еще там, где пуговицы, но не до самого пояса. Именно рюши, не воланы, Моня умела отличать, ей Бабуля уже давно объяснила. Смешное слово – «рюши», слово «волан» Моне больше нравилось, но тогда сразу вспоминался воланчик для бадминтона. А еще смешнее слово «жабо». Жабо тоже бывает на блузках, но не на этой.

«Класс! – подумала Моня. – Значит, мода изменилась, пока мы на даче живем? А мама в прошлый раз ничего не сказала! Надо будет в субботу спросить. Но блузку с длинным рукавом я бы в такую жару надевать не стала! Ни за что!» Нет, на самом деле, рукав (довольно пышный, кстати) просто локоть прикрывал, но, все равно, так никто на даче обычно не наряжался.

Волосы у незнакомки были совсем седые, но очень пушистые, похожие на облачко – и, кажется, сверху на этом облачке сидел пучок. А лицо очень бледное – прямо ужасно бледное, в цвет блузки. Мама недавно уговаривала Бабулю красить волосы и объясняла, что седина бледнит. «Точно, так и есть! – решила Моня. – Зря тетенька не красится, было бы лучше. А на вид она не старше мамы».

Тут только Моня заметила у ног незнакомки цветное пятно, невероятно яркое на фоне ее наряда.

– Ой, душистый горошек! – воскликнула она. – У нас тоже был в прошлом году, а в этом семена не успели купить.

– Кто-то оставил, – сказала незнакомка, – а он тут без воды пропадет. Может, возьмешь его себе?

Голос ее тоже хотелось назвать бледным: он был очень тихим и как будто влажным.

В такую удачу трудно было поверить сразу.

– А вы? – спросила Моня.

– Я цветы разводить не умею. Да и донести не смогу.

– Вы, наверное, совсем недавно дачу здесь купили? – вежливо спросила Моня, кивая в сторону противного серого забора.

– Нет, я оттуда, – ответила незнакомка и махнула рюшами куда-то назад.

А у нее за спиной, за болотом, за бугром, на котором росла ива, за речкой, за островами, на бывшем другом берегу бывшего пруда стоял еще один забор (не глухой). За ним жили своей жизнью заречные дачи. И туда тащить охапку душистого горошка было, действительно, далековато.

Моня сказала:

– Да? А вы не знаете, случайно, можно как-нибудь перейти речку поближе к большому острову? Очень хочется туда попасть, но только не в обход.

– Кажется, там есть бревно…

Незнакомка повернула голову в сторону острова, и Моня увидела пышный пучок у нее на затылке. «Какие у нее длинные волосы! – подумала она. – Наверное, их труднее красить, вот она и не красится».

– Но не знаю прочное ли оно… – продолжала незнакомка. – Вот мост у деревни, тот, конечно, надежнее…

– Да видела я этот бетонный мост, – махнула рукой Моня. – Он некрасивый. Я люблю другой мостик, деревянный, но от него до острова еще дальше. К тому же, я терпеть не могу ходить через Брехово. Обязательно выскочит какая-нибудь тетка и начнет ругаться, что нечего тут делать посторонним в их деревне. Наверно, это и значит – брехать. Брехово – деревня, где все ругаются!

– Нет, – улыбнулась незнакомка. – Брехать – значит, лаять. Видишь ли, тут был когда-то граф. Он жил в той стороне, откуда ты приехала, а в деревне держал охотничьих собак. Вот ее так и назвали.

Лицо у нее было добрым, особенно когда она улыбалась. И, пожалуй, красивым. Вот только глаза непонятного цвета – тоже какие-то бледные. «Вдруг она чем-нибудь болеет?» – подумала Моня, но спросить не решилась. И, вообще-то, пора было забирать цветы, а то еще завянут.

– Спасибо большое, – сказала она. – Меня зовут Маша, а вас?

Незнакомка то ли удивилась, то ли растерялась. Может, невежливо было ее спрашивать?..

– И меня Маша, – ответила она, помедлив.

Моня нагнулась, чтобы поднять подарок, – и увидела на траве розовую ленту очень знакомого цвета бледно-розовой розы сорта «Барбара Остин» или вроде того. И полосу белой ткани под нею – поля пропавшей панамы. Лента, поля, а в середине – цветы…

– Мамочки! – прошептала Моня, подняла голову и встретилась глазами с бледными глазами незнакомки.

То есть теперь они уже были знакомы.

– Да, я сама удивилась, – кивнула ее тезка. – Там снизу корешки.

Моне вдруг стало холодно, причем особенно замерзли руки. Левой она неловко подхватила горошек вместе с остатками панамы, правой кое-как подняла с земли велосипед и покатила его через лесок к воротам. Медленно, с остановками, потому что держать его одной рукой было ужасно неудобно. Моне даже пришло в голову, что надо было попросить новую знакомую проводить ее хотя бы до ворот. Но когда она, остановившись в очередной раз, оглянулась, у болота уже никого не было.

Горошина, к счастью, еще спала, зато в дверях стояла Буланкина. Вечно она стоит в дверях!

Обычно Буланкина поворачивалась к Моне, направляла на нее свои очки и ждала, пока первой поздоровается. А тут сразу спросила:

– Что это ты притащила?

Недовольным таким тоном спросила. Можно подумать, Моня к ней притащила, а не к себе домой!

Моня опустила велосипед на землю у крыльца и перехватила цветы так, чтоб хоть немного прикрыть ленту с полями.

– Это душистый горошек, – объяснила она не столько Буланкиной, сколько Бабуле, которая выглядывала у нее из-за плеча. – Прямо с корнями, осталось только посадить. Мы же в этом году не успели семена купить, теперь зато будет сразу цветущий.

– Да вижу, что душистый горошек, – сердито сказала Буланкина. – А что это там из-под него торчит?

Надо же – заметила!

Моня очень не любила врать. Но не рассказывать же Буланкиной про панаму! Поэтому она дернула плечом, – правым, к левому прислонились цветы, – и ответила небрежно:

– Наверное, упаковка.

– Где ж ты такую упаковку нашла, на какой помойке? – продолжала допрос Буланкина.

– Не на помойке, а в леске!

Буланкина спустилась с крыльца.

– Ну-ка, покажи!

«Жаба!» – подумала Моня, хоть это было невежливо… э… по отношению к жабам, и опустила цветы на ступеньку.

– Вот!

Буланкина вдруг плюхнулась рядом с ними на ступеньку и обернулась к Бабуле:

– Дай водички!

– Сердце прихватило? – испугалась Бабуля.

– Не знаю… нет… что-то мне нехорошо. Сухость какая-то…

Буланкина выпила залпом кружку воды, тяжело поднялась на ноги и сказала Бабуле:

– Пойду. Ты на собрании-то будешь в субботу?

К душистому горошку она неожиданно потеряла всякий интерес.

– А как же, – кивнула Бабуля.

– Опять, небось, деньги собирать хотят, – пробормотала Буланкина и удалилась.

Бабуля долго ахала – сначала из-за панамы, потом из-за того, что не смогла разделить растения; уж очень они крепко держались друг за друга усиками. И, в конце концов, посадила душистый горошек возле сарая вместе с лентой и полями. Моня решила, что так даже лучше: по крайней мере, Горошина не будет вопить из-за дырок.

А лихомара давно уже сидела дома и переживала, потому что, как и Моня, не любила врать.

Утром, когда заканчивали завтракать, со стороны калитки долетел слабый свист. Точнее, два свиста, длинных.

Моня воскликнула:

– О! Носков! Бабуль, можно, я полчасика погуляю?

Бабуля, понятно, не стала возражать. Потому что жестоко было бы не отпустить человека повидаться с другом детства, который уезжал аж на три недели. Уезжал Носков в Коктебель, он каждый год туда уезжал с родителями. А два длинных свиста означали два тире – букву «М» в азбуке Морзе. Самого Носкова надо было вызывать коротким свистом и длинным: точкой и тире, потому что у него имя начиналось на «А». Азбукой Морзе увлекался их общий знакомый, у которого дача наискосок от Носкова. Но знакомому сейчас свистеть вообще не имело смысла: он сам усвистел – на Рижское взморье. Своих родителей Моня уже не раз спрашивала, когда же они-то с Горошиной побывают на море. И мама отвечала: «Я надеюсь, когда-нибудь побываем». А папа уверял: «Да что море! Это только кажется, что там лучше. В сущности, везде одно и то же». Как это – одно и то же, если там море есть, а тут, на даче, нет?

– Наконец-то я вернулся! – объявил Носков, когда Моня вышла к нему за калитку.

Он всегда так говорил, когда приезжал из Коктебеля.

– Носков, ты так говоришь, как будто тебя там мучили, – заметила Моня. – А сам вон, какой загорелый! И потолстел.

– А что там делать? Только купаться да есть, вот я и ел, – объяснил Носков, сворачивая в лесок.

Потому что, если не ходить по улице, то прогулка на полчасика – это до болота и обратно.

Носков сам настаивал на том, чтобы его звали по фамилии, хотя и жаловался, что в школе дразнят то Носком, то Чулком, а иногда и Гольфом. Родители и бабушка звали его Аликом, и Носков утверждал, что иногда прямо не хочется отзываться, так его раздражает это уменьшительное имя. Ему, как ни странно, нравилось полное – Альберт. Но оно плохо сочеталось с фамилией. И Носков дожидался получения паспорта, чтобы тогда что-нибудь поменять – имя или фамилию. Только не мог пока решить, что. То ли другую фамилию к имени подобрать – например, Альберт Нарский или Апрелевский (потому что это самые удобные электрички к ним на дачу, нарские и апрелевские). То ли все-таки оставить фамилию, потому что потом его уже дразнить не будут, а имя выбрать новое, не такое альбертистое.

Моня была за Альберта и против Носкова, но считала, что среди остановок электрички (за Апрелевкой) есть более подходящие варианты: допустим, Альберт Бекасов или Рассудов. Алабин – тоже ничего. Можно даже Альберт Калугин (дальше Калуги электрички не ходят). Но от Калугина Носков отказался сразу, потому что калужские электрички у них на станции не останавливаются.

– Мне там только музей Волошина нравится, – продолжал Носков. – Когда вырасту, у меня тоже, может, будет такая мастерская: с большими окнами в сторону моря. И то подумаю: Ба говорит, что зимой в большие окна будет ветер задувать. А в горы нельзя – там заповедник. А на пляже скучно.

– А здесь, что, не скучно, что ли? – возразила Моня.

– Да? А ты знаешь, что у нас в леске каждый вечер туман? В поле нет, на улице нет, на дороге нет, а в леске есть?

– Не знаю, – сказала Моня. – Бабуля вечером в лесок ходить не разрешает.

– И мне Ба не разрешает. Даже ту калитку запирает на замок, чтоб я не убежал и не заблудился. А что я, ненормальный, что ли? Подходишь к забору, а за ним ничего не видно, все белое и мутное. И над забором как будто стена. Хорошо, что этот туман хоть на участок к нам не лезет!

Носков вообще-то удобно устроился: у него были две калитки. Одна обычная, на улицу, а вторая – собственный выход в лесок. У всех, кто жил в этом ряду, вплотную к общественному забору, были свои калитки в лесок, – и у Мурика, и у Диты, а Моне приходилось ходить через общие ворота. И Носков с Муриком жили с правой стороны от ворот, а были еще участки слева, и у всех тоже калитки в лесок. Даже, между прочим, у Буланкиной, а она-то уж точно этого не заслужила.

– Я, кстати, видела недавно от ворот, как в лесок валил туман, – вспомнила Моня. – Мамочки! Это страшно. Он как раз оттуда валил, куда мы идем. Может, из болота. Или из речки.

– Я тоже думал, что из болота, а он от Буланкиной!

– Что?!

Носков был серьезен и печален. Прямо не Носков, а Альберт Нарский – в крайнем случае, Апрелевский.

– По-моему, она только чай пить умеет у нас в гостях, – сердито сказала Моня. – И с соседями ругаться из-за черноплодки. И ко всем придираться. И еще Горошину лихомарой пугать.

– Чем-чем? – удивился Носков.

– Она заявила, что если Горошина будет с ней спорить, придет лихомара и утащит ее в болото. Она, видите ли, как призрак: белая и мутная; кажется, что лицо, а это туман. Вот кто после этого Буланкина?

– Жаба, – подтвердил Носков.

– Даже хуже! – уточнила Моня. – Жабы хоть никого нарочно не запугивают.

– А может, у нас есть в болоте лихомара? – с надеждой спросил Носков. – Я узнаю у Ба. Это она мне сказала, что Буланкина каждый вечер гуляет в леске. И как пройдет мимо забора, так потом и начинается туман!

К тому моменту они как раз дошли до болота и остановились.

– Правда, что ли? – прошептала Моня. – Мамочки! Что ж ты раньше молчал?

– Да я же в Коктебеле был! – воскликнул Носков. – Я же перед самым отъездом узнал. И придумал план! А тут Коктебель! Я прямо не знал, как проживу там эти три недели!

Вот сейчас он был никакой не Альберт.

– Носков, ты чего так разорался? – сказала ему Моня. – Хочешь, чтоб Буланкина услышала?

– Ну и пусть! – расхрабрился Носков. – Придет, напустит туману, заблудится в нем и свалится в болото!

– Не свалится, – вздохнула Моня. – Если правда, что туман из-за нее, значит, она в нем хорошо видит.

– А мы проверим. Спрячемся у меня под забором и посмотрим, как Буланкина будет мимо проходить.

– А потом?

– Потом придумаем новый план.

– Интересно, как она его напускает? – сказала Моня.

– Наверно, выдыхает, как дракон пламя! – предположил Носков.

Моня тут же представила себе, как туман клубами вырывается у Буланкиной из ноздрей, струйками вытекает из ушей, валит из пасти… в смысле, изо рта… И, короче, всю обратную дорогу они с Носковым веселились, обзывая Буланкину туманодышащим драконом.

Лихомара была дома. Она только-только перестала переживать из-за вчерашнего своего вранья, а тут узнала голос и вспомнила, как представилась Машей. Ни у подруги из Зайцева, ни у приятельницы из Ямищева имени не было, но раньше она об этом как-то не задумывалась. Лихомары друг к другу обращались по названию ближайшей деревни: Бреховская, Зайцевская, Ямищевская… Иногда только Ямищевская говорила ей добродушно: «Ну, ты и Маша!» Но это было примерно то же самое, что услышать: «Вот ненормальная!» от зайцевской подруги.

На ямищевскую приятельницу лихомара тоже не обижалась: ей нравилось слово «Маша». Только стало немного грустно, что она на него не имеет права. А тут еще услышала фамилию. Почему у людей даже неприятным особам положены фамилии, хоть какие-то, вроде «Буланкина», а у лихомар такого нет?

И после того, как Моня с Носковым ушли, лихомара до самого тумана представляла себе, будто она на самом деле Маша, и думала, какая бы у нее могла быть фамилия.

Но ничего, кроме «Бреховская» в голову не приходило.

– …Как подумаю, каким был Муррус храбрым, аж страшно становится! Однажды он плыл по морю на корабле, а тут пираты. Как захватят в плен, как потребуют выкуп!

– Кошки-мышки! – сказал Ах-Ты. – А какой они хотели выкуп?

– Деньги. Кучу денег. Вот не знаю точно, сколько это будет в пересчете на мышей. Допустим, двести.

– Совсем обалдели! Куда им столько мышей?

– Естественно, обалдели! – подтвердил Мурик. – Они же пираты! Пираты мышей вообще не едят. А они: «Двести мышей – или продадим в рабство!»

– О как!

– А Муррус был не один – с ним вместе плыл Юлий Цезарь. Тоже полководец; он был Муррусу очень предан. Он потом устроился императором в городе Рим-муре (иногда еще его называют просто Рим). Специально, чтобы Муррус ни в чем не нуждался. Куда ж его в рабство, сам понимаешь, кто тогда будет императором? Но Муррус нисколько не испугался. И Юлий Цезарь говорит пиратам: «Да вы знаете, с кем имеете дело? За такого кота двести мышей? Пятьсот – вот достойный выкуп!»

– И что? – с интересом спросил Ах-Ты.

– И они отправили свою команду на берег за выкупом, а сами остались у пиратов. Но Муррус вел себя там прямо по-хозяйски! Например, перед тем, как вздремнуть, он посылал Цезаря приказать пиратам, чтобы не шумели.

– Класс!

– Так это еще не все! Муррус мурлыкал песни, а Цезарь читал стихи – свои. Пиратам. А тех, кто не хвалил, они царапали и ругали собаками.

– А пираты?

– Терпели. Все тридцать восемь дней. Потом вернулась команда с выкупом, и Мурруса с Цезарем освободили. Но они тут же снарядили новый корабль, напали на пиратов и не оставили от них ни шерстинки, вот!

На слове «вот» налетел ветер – даже ветрище. Мигом раскачал еловые лапы, разлохматил иву, а чубушник заставил кланяться до земли. И пригнал тучу, которая встала над забором, накрыв тенью котов. Мурик и Ах-Ты, не прощаясь, разлетелись от этой тени в разные стороны, легко, как бумажки от сквозняка.

Моня закрыла окно и помчалась вниз, сообщить Бабуле, что скоро начнется гроза.

– Да, миленькая, – подтвердила Бабуля, обернувшись к ней от плиты.

– Ни с того, ни с сего! – сказала Моня с возмущением.

– Наверное, Алевтина Семеновна приехала, – улыбнулась Бабуля.

Тут же на пороге возникла Горошина и пропищала:

– Где Семеновна?

Алевтина Семеновна, еще одна соседка, на даче бывала наездами. И как-то так ухитрялась появляться, что сразу начиналась гроза. И это при том, что пережидать грозу ей было особо негде. Дом у нее давным-давно набился разными вещами, так что самой Алевтине Семеновне места в нем не осталось. Только на веранде немножко. Там она ночевала, когда ночи были теплые. А когда холодные, просилась к Моне с Бабулей. Еще она приходила ужинать и восторгалась всем, что Бабуля ставила на стол. У себя Алевтина Семеновна ела только картошку с подсолнечным маслом.

Моня за ней наблюдала с интересом. Столько веснушек, сколько у Алевтины Семеновны, она не видела больше ни у кого. Не только на носу и щеках, но еще на руках, на плечах и даже на ногах – это было заметно, когда Алевтина Семеновна приходила в сарафане. Волосы у нее были рыжеватые – судя по тем прядям, которые выбивались из-под косынки. А голос – стрекочущий. Когда она разговаривала с кем-нибудь у себя на участке, можно было подумать, что это трещит сорока. А косынку, кроме Алевтины Семеновны, из знакомых не носил, кажется, никто. Всегда одна и та же, линяло-красного цвета, она закрывала лоб почти до самых бровей и сзади завязывалась узлом. В таких косынках иногда изображают пиратов в книжках для детей. У пиратов они тоже линялые – а может, на солнце выгорели. И в чем бы ни появилась Алевтина Семеновна, все было не то линялое, не то выгоревшее. Прямо пират!

Линялые вещи Моне не очень нравились, но недостаток Алевтины Семеновны она видела в другом – правда, всего один. Когда Моня была еще маленькой, Алевтина Семеновна, стоило прийти в гости, сразу хватала ее, сажала к себе на колени и начинала читать стих про сороконожку:

У сороконожки народились крошки.

Что за восхишенье, радость без конца!

Дети эти – прямо вылитая мама:

То же выраженье милого лица.

Моню это бесило. К счастью, она быстро выросла, и они с Алевтиной Семеновной оказались почти что одного роста, так что схватить Моню и посадить на колени стало слабо. К тому же, Моня наотрез отказалась ходить с Бабулей к Алевтине Семеновне в гости, а за ужином Алевтина Семеновна стихи не читала.

Но тут родилась Горошина. Алевтина Семеновна страшно обрадовалась и при первой же возможности схватила ее и застрекотала про сороконожку. Моня пришла в ужас, а Горошине, как ни странно, понравилось. И, видимо, она решила, что Алевтина Семеновна для того и живет на свете, чтобы читать ей это стихотворение. Сестра называется! В общем, как ни печально, сороконожки пролезли в дом. Моня закатывала глаза и выходила из кухни, но было ясно, что когда-нибудь Горошина выучит стих наизусть, хоть он и длинный.