Девушка сбитого летчика

© Бачинская И.Ю., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

 
Мой добрый рыцарь на коне,
Явился ты ко мне во сне…
Немало лет с тех пор прошло —
И вновь предстал ты, как в кино.
Ты вновь со мной заговорил
И поцелуй мне подарил…
 

Кира Шипулина,

Интернет, Детские Стихи. ру

Все действующие лица и события романа вымышлены, любое сходство их с реальными лицами и событиями абсолютно случайно.

Автор

Глава 1
Праздник города

Сутра выкатилось солнце – по-летнему яркое заголубело небо и налетели легкие пушистые облачка. Повезло! Всю последнюю неделю шел дождь, а тут вдруг – такая красота! И не скажешь, что октябрь. Город приободрился, на улицах забегали радостные горожане. На площади соорудили трибуну, будет выступать мэр. Потом – выставка цветов, потом – концерт, артисты из столицы, потом – местная самодеятельность, потом – народное гулянье. Новая музыкальная программа для танцующего фонтана, открытые площадки для танцев, аппаратура для караоке. Прилавки с нехитрыми бутербродами, пивом и орешками, плюшками, соками и кофе. Уличные кафе. Аттракционы с кувалдой и столбом, забег на звание чемпиона, соревнования лучников. Под занавес – фейерверк! Гуляй, народ!

Музыка из громкоговорителей и ансамбли – рок, народные, детские, причем все сразу. Песни и пляски добровольцев из толпы. Хор пенсионеров. Призы!

Стемнело рано, и в городе вспыхнула иллюминация. Включился танцующий разноцветный фонтан – красная подсветка сменяется синей, синяя – желтой, желтая – фиолетовой, и опять, и снова в том же порядке. Под Первый концерт Чайковского, аргентинское танго, отрывки из мюзиклов Уэббера, попсу. На все вкусы.

Около одиннадцати загрохотала канонада петард, взметнулись разноцветные звезды фейерверков, рассыпались искрами, невиданными цветами, шарами и узнаваемыми очертаниями созвездий. Радостные вопли встречали каждую новую вспышку огней.

Человек в темной куртке неторопливо свернул во двор, остановился в темной арке. Постоял там, внимательно рассматривая двор. Горели тусклые фонари над тремя подъездами. Почти все окна были темными, светилось лишь несколько. Окна нужной ему квартиры были темны.

Убедившись, что вокруг пусто, человек, все так же не торопясь, пересек двор и вошел в подъезд. Поднялся на третий этаж. Постоял у одной из дверей, прислушиваясь. Из квартиры не доносилось ни звука. Он достал ключи и стал осторожно пробовать один за другим. Подошел третий. Он вошел. В квартире было темно. Он бесшумно затворил за собой дверь и постоял немного, привыкая к темноте. Включил фонарик и пошел по коридору к белеющей двери в комнату, доставая из кармана пистолет.

Он вошел в спальню, которая была слабо освещена светом извне, рассмотрел на кровати силуэт спящего человека. Поднял руку с пистолетом и выстрелил, целясь в голову спящего. Выстрел прозвучал негромко из-за глушителя – всего-навсего слабое «шпок». Человек на кровати не издал ни звука и не шевельнулся. Он умер мгновенно.

Убийца подошел к окну и задернул штору, после чего включил свет. Не глядя на тело на кровати, обвел внимательным взглядом комнату. Вышел в коридор, прошел в другую комнату, нашарил выключатель. Подошел к рабочему столу, наклонился, чтобы рассмотреть предметы, лежавшие там. Затем взял тяжелое мраморное пресс-папье и принялся крушить их…

Минут через пять он вышел в прихожую, прислушался. Взгляд его упал на собственное отражение в старинном облезшем трюмо – угрюмое сосредоточенное лицо, черная вязаная шапочка до бровей; в глаза ему бросились собственные руки в черных перчатках и оттопыренная слева куртка. Он рассматривал себя секунду-другую, одновременно чутко прислушиваясь к звукам на лестничной площадке. По ступенькам, громко разговаривая и смеясь, поднимались люди. Лестничное эхо подхватывало звуки голосов и уносило вверх.

Человек дождался тишины и открыл дверь. Едва слышный щелчок замка показался ему оглушительным, и он повел плечом.

Он спускался вниз по лестнице все так же не торопясь, тяжело ступая, опираясь рукой на перила. У выхода из подъезда стояла пара молодых людей – парень и девушка. Человек пошатнулся и задел парня плечом. Тот произнес сквозь зубы: «Пьяный козел!» Девушка хихикнула.

Человек вывалился из подъезда и, все так же не торопясь, побрел из двора под арку, оттуда – в гомонящий, полный света город через поредевшую уже праздничную толпу, радостные возгласы и смех…

Глава 2
Гость из прошлого

Телефон звенел настырно и призывно. Величественная дама, вкушавшая завтрак в обществе другой дамы – попроще, с любопытным детским лицом, – недовольно взглянула на старинные часы в углу гостиной и перевела взгляд на товарку. Та пожала плечами. Величественная дама отложила тост с маслом и поднялась.

– Я вас слушаю! – Голос был ей под стать – холодный и начальственный. – Кто? Как вы сказали? Николас Биллер? Николас? Николенька? – Дама ахнула и закричала, что было на нее совершенно не похоже: – Леля, это Николенька Биллер!

Теперь, в свою очередь, ахнула вторая… дамой назвать ее не повернулся бы язык – та, что с лицом попроще. Но мы уже знаем, как ее зовут – Леля. Так вот, теперь ахнула Леля. Не только ахнула, но и вскочила с места, схватилась руками за голову, снова упала в кресло – словом, проявила все признаки необычайного волнения и радости и закричала:

– Аичка, не может быть! Неужели Николенька? Малыш Николенька? Господи, это сколько же времени прошло! Откуда?

– На несколько дней, ностальгия, говорит, замучала. Из Риги. Николенька, ты один или с семьей?

– Где он остановился? – прокричала Леля. – Никаких гостиниц! Только у нас!

– Николенька, прошу к нам! Никаких гостиниц! Лелечка здорова, слава богу. Леля, успокойся! Разумеется, к нам. Хорошо, мой мальчик, мы тебя ждем. Адрес помнишь? Тут понастроили всего, не узнаешь. Космонавтов десять, код двенадцать – семьдесят девять, квартира семь. Ждем.

Та, кого назвали Аичкой, вернулась за стол. Она была взволнована, что случалось с ней крайне редко, так как она великолепно владела собой. Вторая, Леля, наоборот, бурно дышала, приложив руку к сердцу, хватала воздух широко раскрытым ртом, и на щеках ее рдел багровый румянец. Некоторое время они молча смотрели друг на друга…

Аида Дмитриевна и Елена Дмитриевна были сестрами-близнецами, но Аида – Аичка – всегда производила впечатление старшей. Сейчас им около… О дамском возрасте говорить не принято, но мы тихонечко, по секрету – сестрам около восьмидесяти. Аида – крупная, строгая, лидер – всю жизнь проработала директором ателье индпошива, что по старым временам являлось должностью почти номенклатурной, денежной и блатной. Да и сейчас она все еще шьет избранным клиенткам, которые никак не привыкнут к современной моде. Она – женщина с устоями: гимнастика, диета, массажный кабинет, прогулки по пять кэмэ ежедневно, и вдовствует уже лет тридцать. В отличие от Аиды Леля была рыхлой, добродушной и заполошной разгильдяйкой. Если бы не сестра, она шлялась бы денно и нощно в затрапезном халате и питалась исключительно картофельными чипсами с перчиком, мороженым в шоколаде и пять раз на дню баловала бы себя крепким кофеечком со сливками и тремя ложечками сахара вместо полезной овсянки или ржаных хлопьев с обезжиренным молоком. Замужем Леля не была, не посчастливилось найти того единственного, который… Не сложилось, короче. Была она по профессии воспитательницей детского сада, а потому склонность к сюсюканью и уменьшительным названиям и именам, готовность немедленно броситься на помощь и утешить, пожалеть и приголубить вошла ей в кровь, несмотря на воспитательные выволочки от Аички, которая требует от сестры дисциплины, подтянутости и невмешательства в дела окружающих.

Пятнадцать лет назад сестры съехались – Леля продала свою однокомнатную квартиру в пригороде и переселилась в сестрину четырехкомнатную в центре. Аичка с удовольствием командует, Леля подчиняется, пропуская половину сестриных наставлений мимо ушей. И обе довольны – любят друг дружку, часто вспоминают былое, ходят в театр и принимают гостей – таких же приличных, в возрасте, дам и кавалеров.

– Николенька! – вскричала Леля. – Просто не верится! Последний раз… когда же?

– Ровно тридцать лет назад, летом, перед отъездом в Ригу. Эвелина пришла попрощаться, ему тогда было… шесть?

– Хорошенький был, как ангелочек!

– Да, воспитанный мальчик из хорошей семьи. Эвелина умница, не колебалась ни минуты. Я ей тогда так и сказала: «Эва, не думай ни минуты. Езжай, а то уведут!» – сказала Аида.

– Ей сказочно повезло! Моряк, потомственный рижанин, все-таки их культура… никакого сравнения, – лепетала Леля, прижав к горящим щекам ладошки.

– Повезло. И ей, и Николеньке. Он сказал – Биллер, значит, оставил свою фамилию. Николенька Биллер.

– Помню, как он важно представлялся: Николенька Биллер. – Леля всхлипнула. – А сам крохотный, беленький, и галстук-бабочка! Помнишь, мы назвали его «наш маленький немчик», а Амалия им страшно гордилась!

– Бедная Амалия! – Аида покачала головой.

– Почему она не уехала с ними?

– Эва ее не очень жаловала. Ты же знаешь, у Амалии был характер и устои, а Эва была несколько легкомысленна.

– Она была такая красивая… и веселая!

– Да уж, веселая… – неодобрительно произнесла Аичка. – Помнишь, Амалия приносила показать фотографии и письма, а потом Эва перестала писать, и она страшно переживала, но виду не подавала и отодвинула от себя всех знакомых. Амалия была сильным, достойным человеком. Достойнейшим. Судьба была к ней очень несправедлива. Всю свою жизнь она любила Игоря, а он… – Аида махнула рукой.

– Да, любила, но, согласись, Аичка, Игорек был счастлив с Никочкой, и Анечка у них такая славная девочка. Николенька! Вот бы Амалия порадовалась! – Тут Леля окончательно расплакалась. – Надо же, Николенька! Не забыл!

– Счастлив с Никочкой… – проворчала Аичка как бы про себя. – Не забыл! Назвал меня тетя Ая, а тебя тетя Леля. Голос приятный, сразу видно, что человек воспитанный, прекрасная речь, и акцент чувствуется… чуть-чуть. Я пригласила его на обед. Остановится он, разумеется, у нас. Нужно проветрить гостевую комнату и приготовить постель. Ох! Еще начистить столовое серебро и пересмотреть скатерти!

– Купить вина и водки!

– Коньяка! – поправила сестру Аичка.

– Ладно, коньяка. И продукты! Копченое мясо, рыбу и свежий кофе! Кофе обязательно. И хороший чай.

– Кофе? – неодобрительно удивилась Аичка.

– Аичка, я уверена, мальчик привык пить кофе… у них в Риге все пьют кофе! Как сейчас помню, – она мечтательно прищурилась, словно всматриваясь в далекое прошлое, – идешь по узкой кривой улочке в булыжниках… помнишь? Они еще называются кошачьи лбы, – и отовсюду божественный запах кофе! Помнишь? Кофе просто необходим! И слоеные рогалики с повидлом!

– Маленькую коробочку, – сдалась Аичка. – Если уж так необходимо. Но имей в виду, ты пить не будешь.

– Ну… да, ладно, – Лелечка, скосив глаза на сестру и убедившись, что та на нее не смотрит, скорчила гримаску. – И еще нужно позвонить Анечке, непременно! Пусть тоже приходит.

– Да, пожалуй. Хотя не думаю, что она его помнит. Ей было всего три-четыре…

– Ну как же, Аичка, – заволновалась Лелечка, – она должна его помнить! Дети помнят начиная с года. Конечно, помнит!

Взволнованная Лелечка и величественная Аичка, наперебой предаваясь воспоминаниям, составляли список продуктов, доставали свежее постельное белье, выбирали самую красивую скатерть и выставляли из серванта парадный сервиз на сорок восемь персон.

Глава 3
Белая крыса

 
Взрагивает огонек лампадки,
В полутёмной детской тихо, жутко,
В кружевной и розовой кроватке
Притаилась робкая малютка.
Что там? Будто кашель домового?
Там живёт он, маленький и лысый…
Горе! Из-за шкафа платяного
Медленно выходит злая крыса.
 

Николай Гумилев. Крыса

…Белая крыса с красными глазами. Белая крыса с раскосыми красными глазами и длинной осмысленной мордой. Женщина. Интеллектуалка. Сидит на полу, руки сложены на груди. Голый хвост вьется змейкой. Противный, розовый. Смотрит. Выражение на морде внимательно-снисходительное – похоже, жалеет. Даже она. Напоминает отцову подругу детства Амалию. Незамужнюю. А может, это и есть она – Амалия?! В виде крысы. В новом формате. Ее аватара.

…Амалия любила сидеть молча, глядя в книгу, в телевизор, в окно, – особенно когда падал снег. Острое лицо на фоне летящего снега, черно-белых деревьев, узкие острые глаза – типаж Модильяни, что я осознала уже потом, хотя снега он не рисовал. Кажется. И на меня: молча, долго, с отвращением. А я стою красная, потная, с разбитой зеленой коленкой и грязными руками. Нечесаная, пятилетняя, ленивая, в осознании собственных ничтожности и подлости – таскала из духовки жареные орехи, приготовленные для пирога. Пирог – это святое. Рождественский. И вообще!

Она сидела, я стояла. Еретик перед великим инквизитором. Мой грех, меа кульпа^[1]. До такой степени, что никакой надежды на снисхождение и помилование. Парализованная. В ступоре. Отказавшаяся от последнего слова перед аутодафе^[2], что вызывает еще большее презрение.

Она молчала. Она умела красноречиво молчать. О, как она молчала! Мороз по коже.

И пирог с нарушением технологии в связи с сожранными орехами на совести. Все время что-нибудь на совести. Перманентная тяжесть на маленькой бессовестной совести. Руки-крюки, не способные к рукоделию, отсутствие музыкального слуха, дурная память на английские слова и выражения, а математика – вообще ужас. Дважды два – три. Или шесть. И скверная привычка малевать на любом клочке, даже на туалетной бумаге во время отсидок там. Тоже вредная привычка. Любимое место, где тебя оставляют в покое. Хотя бы ненадолго. Всякие рожи, принцессы и монстры.

Опять-таки рождественские орехи на совести…

Уходи. Пожалуйста, уходи, Белая крыса! И вообще, тебя на самом деле нет. Не существует. Только в моем имбецильном воображении. В воображении иллюстратора детских книжек – ежики, собачки, нестрашные монстрики. Зверушки для самых маленьких, еще до черепашек-ниндзя и мордобоя.

Вымирающая разновидность мазил… Звали писать лики, хорошо платят. По знакомству – конкуренция, однако. Наверное, пойду, хотя стыдно. Старые мастера верили, им не было стыдно. Но деньги, говорят, не пахнут… Хотя все-таки стыдно.

Рев отбойного молотка. За стеной ремонт. Ребенок сверху играет на флейте. Пятница. За окном мутный рассвет. Декабрь. Самое начало. Дождь, дождь, дождь. До конца далеко. А где… она? Ее нет, на полу пусто. Никто не сидит, сложив лапы на груди, скрутив хвост колечком. Никто не смотрит с сожалением. Одна.

Снова и снова повторяющаяся мелодия, ступеньки гаммы, туда-сюда. Маленький мученик. Я знаю его, он похож на ангела – нежного хрупкого синеглазого ангела. Интересно, как он относится к своей флейте?

…Свое фортепиано я ненавидела.

И что самое интересное – я была нужна ей! Маленькая ничтожная хлипкая лодочка в житейском море – этому крейсеру. Для самоутверждения, смысла, заполнения пустот. Я – ей. Родители заняты карьерой. Нас двое. Ровный голос, твердые холодные пальцы, долгие паузы. Холодные свистящие перья за спиной – торчком из острых лопаток.

У нас был пес, курцхаар по имени Ральф. Умница, добряк, не переносивший лишь одного человека – почтальона. Если сказать ему просто так, не поймав ни на чем предосудительном: «Ай-ай-ай, Ральф плохая собака, нехорошая, фу!», он краснел, прятал глаза, опускал уши и сгорал со стыда. У него на совести тоже была перманентная тяжесть – на всякий случай, генетическая начинка такая. В семье нас было двое.

Ральфа застрелили на охоте. Случайно, подвыпивший охотник. Ральф кричал, а потом скулил, пока не умер. Она рассказала мне. Я не поверила; он же не утка, как это? За что? Добряк Ральф, друг детства, не любивший почтальона. Умер. Первая смерть в моей жизни. Мама сказала, он остался в деревне, там ему лучше, а она сказала – умер. По голове дала. Нет больше. Просто нет. Нигде. Правда, одна правда и ничего, кроме правды. Детям нужно говорить правду! Такой педагогический прием. Голая правда, как ушат ледяной воды. Уж лучше бы одетая…

Я уже большая. Я тебя не боюсь, Белая крыса. Пожалуйста, уходи! Сколько можно!

Звонок телефона. Барбара, Варвара Ивановна, моя приятельница. Свободный художник, сценарист-надомник. Сценарист Барбара Шулика, в титрах маленькими буковками. Можно Бася. С флером как бы Запада, ненашинским душком. Да и фамилия… Шулика! Тоже! Украинско-польская. Шулика – птица вроде ястреба с длинными крыльями и слабыми лапами, как объясняет Википедия. У Баськи, наоборот, ноги сильные, как у страуса, и нормальные средней длины руки, довольно цепкие.

– Баська! – кричу. – Мне опять снилась Белая крыса!

– К дождю, – говорит она бесцветно. – Может, повеситься?

– Белая крыса к дождю?

– Все к дождю, вся жизнь к дождю. Лед тает, дыры растут, вот и цунами… тоже. Не сегодня завтра смоет к чертовой матери в Мировой океан. И очередной конец света на подходе. Может, все-таки повеситься?

– Мне снилась Белая крыса, похожая на Амалию, представляешь?

– А мне никогда ничего не снится.

– Мне тоже. А тут вдруг Амалия, представляешь?

– Разве она похожа на крысу?

Я задумываюсь: «Нет. Совсем не похожа. Или все-таки похожа?»

…Амалия… Она была высокой. Тощей. С прямой спиной. С сильными холодными красными пальцами. С жидкими полуседыми волосами, гладко зачесанными и собранными в узел на затылке. С громким потрескивающим голосом. Непреклонным. Жестким. Холодным. Ровным. Великий инквизитор. Настолько без греха, что ни у кого не поднялась бы рука с камнем.

Ее активное неприятие моей матери и восторженное отношение к моему отцу в сумме давали надежду на любовь ко мне. Маленькую, слабенькую, хилую, но любовь. Приязнь. Симпатию. Не могу представить себе ее врага в моем лице. В конце концов, это было бы просто неприлично…

– У тебя заниженная самооценка, – говорит Баська тоном опытного психоаналитика. – Нужна медитация на прощение.

– Я ее давно простила. Я о ней даже не думаю.

Вранье! Думаю. А еще она мне снится. Я снова стою, она сидит. Смотрит на меня. Безмолвна, вся упрек и сожаление. Я стою. Она сидит. Белое безмолвие. Арктический лед. Холодные красные руки. Жесткие, как жесть, пальцы. Жесткие, как жесть, – каков образ!

Стою и покорно жду под прицельным жестким взглядом.

Неужели она наслаждалась? Упивалась властью? Она – такая величественная, и я – такая ничтожная… Не верю. Не много чести – внушать ужас пятилетней сопливке. Не верю! Чего-то я недовспоминаю и недопонимаю. Восприятие исказилось с течением времени. Ее давно нет. Она живет лишь в моих воспоминаниях и снах. В каком-то смысле я – памятник ее нерукотворный. Нерукотворный – да. Психотворный, интеллектуальнотворный, нейролингвозапрограммированнотворный. Вот!

С Диккенсом и Теккереем познакомила меня она. Спасибо. И с «Леди Гамильтон», где кумир – Лоуренс Оливье.

Англоманка, черт побери. Дэм ю!^[3]

Хватит!

– И самое главное, – говорю я Баське, – я не пыталась протестовать и никогда не жаловалась. Я приняла ее безоговорочно и согласилась, что я… такая. И в пять, и в девять. Это меня больше всего… понимаешь? Как на заклание, без звука, покорно…

Не могу больше!

– Сделаем медитацию, – говорит Баська. – Тринадцать минут. Простишь ее и отпустишь. И сразу полетишь. Ты сегодня на службе?

– Не-а, отгул. Куда?

– Что – куда?

– Куда полечу?

– Никуда. В принципе. В том смысле, полегчает. Хочешь сегодня?

– Хочу. Сегодня. Во сколько?

– Ну, умоюсь – и к тебе. Пожрать есть?

– Есть.

– Бегу.

Через час ее все еще не было. Через два она позвонила и сказала, что пришла Оля. Олянда-веранда. Я не удержалась, хихикнула, хотя была разочарована.

– Ага, хорошо тебе, – прошептала Бася. – А хочешь, мы вместе придем? – спросила она с надеждой.

– Нет! – вскрикнула я. – Не надо!

– А еще подруга! – В голосе ее была укоризна. – Тогда не знаю… Может, вечером?

– Если получится. Ты, главное, расслабься. – Я снова хихикнула. – И думай о приятном.

– Иди к черту! – буркнула она обиженно и отключилась.

Оля, Олянда, она же Ольгица, – наша старинная подруга, одноклассница и третий член неразлучного школьного триумвирата. О эта женщина! О шея лебедя, о ланьи очи… что там еще? Все при ней – и шея лебедя, и глаза лани, и талия пиковой дамы. Прекрасные волосы. Запредельная отмытость, ухоженность, подобранность в смысле колеров и аксессуаров. Под стекло – и в музей. Главное, чтобы отгородить стеклом и чтобы неподвижно и молча. Тогда – да. Молча!

Театр одного актера. Ток-шоу. Я вижу, как Баська сидит на диване, судорожно вцепившись в гобеленовую подушку с лапочкой-пойнтером на фоне приятной глазу неяркой английской зелени и, давясь, заталкивает внутрь зевки. А Ольгица подробно, с деталями, со смаком, с паузами в наиболее драматических местах, поминутно смеясь, прикрываясь ладошкой, повторяя прикольные моменты по пять раз, размахивая длинными белыми кистями, рассказывает.

Она рассказывает, как пересолила суп. Масса сопутствующих деталей: где стояла солонка, почему так случилось, что было в супе – морковка, конечно, я всегда кладу морковку: режу мелко, иногда на крупной терке, но можно и целиком; картошка, непременно соломкой, берешь, разрезаешь на две половины, потом еще и еще, а потом мелкими тонкими дольками и бросаешь, когда закипит. Волик (муж) взял, попробовал и говорит – драматическая пауза, – ты что, мать, влюбилась? А я ничего не понимаю, смотрю на него, а он на полном серьезе! Олечка довольно хохочет, закрываясь ладошкой. Влюбилась, говорит, мать! Признавайся, в кого! А я все не врублюсь! Представляешь? Довольный хохот.

Баська бледно улыбается и кивает, что представляет. Взгляд – стеклянный.

Потом Ольгица рассказывает, что была у гинеколога. Ничего страшного, просто запланированный осмотр. Масса пикантных деталей. Заодно – история всех недугов, страданий, осмотров, удалений зубов, имевших место в жизни. Ощущения, страхи, некомпетентность лечащего персонала, заодно – история болезней коллег по палате. А гинеколог сказал, что я прямо девочка. Радостный, притворно смущенный смех и прикрывающая ладошка.

И так далее и тому подобное. До бесконечности. Про соседа по даче, который подглядывает, когда она загорает топлесс. А его жена злится. Как один мужчина на улице сказал «жар-птица» и так посмотрел! А другой сосед пришел за утюгом, она открыла, в клубничной маске, в шикарном атласном кимоно – красные пионы на черном – Волик из Японии привез, четыреста долларов, а он смотрит и молчит – совсем обалдел и про утюг забыл. Смотрит и молчит. Он давно уже косяки кидает. Холостяк, банкир, спортсмен. Зовут Алексей. Когда они в лифте вдвоем, наедине – глаз поднять не смеет, краснеет, как мальчик. А плечи – во! А машина! Закатывание глаз, драматическая пауза, восторженные взмахи длинных кистей.

Бедная Баська! Тихо звереет, прижимая к себе пойнтера на фоне английской растительности. Таращит глаза, чтобы не упасть в обморок. Мне жалко Баську, но в глубине души я хихикаю, представляя себе картинку – ну не дрянь?

Не могу понять, в чем дело. Мы треплемся о том же – никаких высоколобостей: болячки, соседи, отношения с ними, косяки разных козлов – и ничего! Интересно в целом, интересны детали. Задаем наводящие вопросы. А тут падаешь в обморок, вывихиваешь челюсть, подавляя зевки, и от каждого слова хочешь завизжать и задрыгать ногами. Ты представляешь, говорит Баська, она называет свои цветы озеленением квартиры! Это же… с ума сойти! Как он выдерживает?

Он – это Волик, муж; между нами, девочками, – Воланд. Волик-Воланд – искусствовед, антикварный эксперт, дилер. С Воландом ничего общего, это так, для прикола. Нарасхват. С деньгами. Часто в командировках. Молчит, думает не то о гонораре, не то о подсвечнике восемнадцатого столетия, весь там – взгляд рассеянный, потусторонний, на дьявола не похож, скорее – на пустую оболочку отсутствующего астрального тела. Ему по барабану озеленение. Звуковой поток сознания жены он воспринимает как… как… журчание дождя! Хотя какой там дождь! Дождь – это поэзия. Скорее как струю из крана. Мне так кажется. Мы знакомы лет десять, но он никогда меня не узнает. Протягивает руку, улыбается и говорит: Владимир. Счастливый характер. И брак счастливый – из тех, что задуманы на небесах. Она говорит, он не слышит.

Звонок в дверь. Я вздрагиваю, бегу открывать, ожидая чуда. А вдруг! Хотя что «вдруг» – неизвестно. Что-нибудь хорошее… Увы. Пришли гости: сосед сверху Владик с сыном – ангелком, играющим на флейте. Ангелка зовут Веня. Бледненький, блекленький, хрупкий до синевы – настоящий ангелок. И лопатки, как крылышки под легким свитером. Стоят на пороге, смотрят на меня морями ясности – что папа, что сын. Заходят. Ангелок Веня светится радостью – протягивает мне свою бледную лапку, в ней зажаты мелкие купюры. Вот!

Пропускаю эту трогательную пару. Они шагают прямиком в кухню. Будем пить чай и общаться. Откуда дровишки, спрашиваю.

– Сам заработал! – радуется Веня. – В парке около пушек! Играл на флейте!

– Для стимула, – поясняет папа Владик. – Чем лучше играешь, тем больше заработаешь. Учиться надо.

– Я и так умею, – говорит Веня.

Владик выразительно смотрит на меня и вздыхает. Воспитательный этюд, похоже, не задался.

– А кто же платил? – спрашиваю.

– Так туристы же! – кричит Веня укоризненно, вопрос кажется ему, мягко говоря, неумным. – В парке же полно туристов! Мы еще пойдем, да, па?

– Посмотрим, – дипломатично отвечает Владик.

Веня пьет молоко с конфетой. Мы – чай.

– Никто ничего не давал, – тихонько говорит мне Владик. – Я дал купюру одному старику, попросил положить в коробочку. А он говорит: я и сам могу. Достает свои деньги и кладет. Мне было так неудобно!

Я смеюсь. Еще бы!

Владик – соломенный вдовец. Жена – актриса оперетты, вечно на гастролях. Мне кажется, он и сам не знает, женат ли. Воспитывает Веню, и наоборот. Оба голубоглазы, невелики, созерцательны и немногословны. Владик – повар в кафе. В отличие от «правильных» поваров, не толст, а худ. Научил меня готовить омлет с сыром и вегетой. Подавать с кетчупом под пиво. Вкусно до опупения! И всего пять минут делов.

– Веня, ты кушать хочешь? – спрашиваю.

– Не-а!

– Он ничего не ест, – говорит Владик. – У него даже нет сил играть на флейте.

– Есть сил! – не соглашается Веня. – Я уже хорошо играю.

Он с удовлетворением смотрит на кучку мятых бумажек. Он уверен, что теперь не пропадет. Впервые игра на флейте повернулась к нему привлекательной стороной.

Потом они прощаются. Веня скачет наверх, а Владик мнется на пороге. Ты хороший человек, Аня, говорит он ни с того ни с сего. Брови мои ползут вверх – нежности между нами не приняты, у нас нормальные добрососедские отношения. Чего это он?

– Ты… – запинается он. – Ты не могла бы… Веню… у меня ночная смена. – Он мучительно краснеет и смотрит мимо. У него даже нос вспотел от напряжения – покраснел и блестит. Не все способны врать убедительно. Ну, и что прикажете с ним делать?

– Папа! – кричит сверху Веня. – Ты скоро?

Ему удается поднять на меня глаза. В них… О господи!

– Конечно, – говорю я, – приводи.

Я давно не видела такого счастливого человека. Он разворачивается и, не прощаясь, взлетает на свой этаж. Он уже забыл обо мне. А как же жена? Или… Баська, например, уверена, что мадам давно их кинула и удрала с заезжим цирком.

– Она же актриса, – говорит Баська. – А он? Повар в дешевой забегаловке. Даже самая плохая актриса… Я бы лично постеснялась!

– Он хороший человек, – говорю я.

– А в чем это выражается? – трезво спрашивает Баська. – Не пьет, не плюет на пол, здоровается? Да он даже на вид не мужик с этими своими фарфоровыми глазками.

– А тебе надо, чтобы плевал, пил и матерился? – спрашиваю я просто так – Владика мы давно обсудили и поставили диагноз, и треп лениво катится по наезженной колее, скуки ради.

Баська не отвечает, только пожимает плечами.

Интересно, кто она? Официантка из кафе? Посудомойка? Клиентка?

В девять Владик приводит Веню со скарбом – полосатой пижамкой, плюшевым медведем, коробочкой овсяных хлопьев, потертой парчовой торбой, с которой его бабушка во времена оные ходила в театр, и футляром с музыкальным инструментом. В торбе – парковый гонорар. Похоже, Веня собирается держать деньжата при себе, а то мало ли… На моих глазах в индивидууме родилось чувство денег. За ним вполне может последовать целый букет – жадность, цепкость и накопительские инстинкты. А может, и нет.

Владик свежевыбрит, благоухает лосьоном. В красивом сером костюме и синей рубашке. Ему идет, он похож на манекен-унисекс в витрине средней руки бутика. Если надеть на него платье, он превратится в хорошенькую девушку.

– Сразу видно, что работа для тебя – праздник, – не удержалась я.

– А… да! Спасибо! – Он не заметил сарказма, он был уже где-то там, с ней…

«А если это не она, а он?» – вдруг подумала я. Мысль вполне дурацкая… но ведь всякое случается в наши дни, двадцать первый век на дворе!

– Он проспит до утра, – говорит Владик. – Утром сделаешь ему кашу. Можно с вареньем. И построже, а то рассусолит до обеда.

Похоже, он не собирается возвращаться к завтраку.

– Я потом позвоню, – добавляет Владик.

Позвонит потом? Когда «потом»? Это как понимать? Значит ли это, что ночная смена плавно перетечет в дневную?

– А когда ты вернешься? – Я беру быка за рога.

– Утром, – говорит он неуверенно. – Ну, ладно, я пошел. Веня, ты помнишь, что я тебе говорил?

– Помню, – отвечает сын.

– Что?

– Чтобы не баловался и про кашу.

– Имей в виду!

– Аня, а мы пойдем в парк? – Веня смотрит на меня с надеждой.

– Посмотрим, – дипломатично отвечаю я.

– Я не буду рассусоливать, – обещает Веня. – Честное слово! Пойдем? – Рот его искривляется подковкой, и он становится похож на обиженную рыбку.

– Пойдем, – сдаюсь я. В конце концов, можно спрятаться за дерево и сделать вид, что мы незнакомы. Я еще не определилась насчет парковой самодеятельности. Хотя казалось бы, а что здесь такого? Сейчас не зарабатывает только ленивый.

– Ты с ним построже, – инструктирует Владик на ходу. Он целует сына, бросает мне «привет» и улетает на крыльях любви. А мы остаемся.