Читать книгу: «Чабанка», страница 25

После обеда начались прения сторон. Первым выступил государственный обвинитель. В конце своей изобличающей речи он потребовал двенадцать лет Камышану, семь Белозерцеву и по три года малолеткам. Настал мой черед. Я, как в холодную воду с головой, стараясь не задумываться о последствиях, выдал на гора свое выступление. Я упомянул обо всех неточностях в деле, о несостыковках, высказал свои сомнения в виновности Камышана и завершил тем, что в дурацком, киношном, оптимистическом ключе выразил уверенность в том, что, дескать, Советский суд во всём разберётся и вынесет справедливый приговор. Я сел, в зале царила тишина, она была прервана объявлением очередного перерыва. Я с опаской посмотрел на прокурора. Он без намека даже на ухмылку, не мигая, пристально смотрел мне в глаза. Очевидно, что даже моя оптимистическая концовка его не удовлетворила.

– Вы хорошо подумали, товарищ сержант? – от его взгляда, наверное, и змеи бы цепенели, ранее симпатичные глаза, приобрели лезвиеобразное выражение.

– Я вас не понимаю, товарищ прокурор.

– Сергей Иванович, можно вас на минуту, – прокурор подозвал к нашему столику инспектора.

– Я вас слушаю.

– Вы где остановились в Симферополе? – неожиданный вопрос прокурора был адресован мне.

– А какое это имеет значение?

– Имеет. Отвечайте на поставленный вопрос?

– У Камышана дома.

– Ага, я так и думал, – многозначительно удовлетворился прокурор, – А вы знаете, что все военнослужащие, находящиеся не по адресу расквартирования своего воинского подразделения, обязаны останавливаться только в гостинице «Красная звезда»?

– Впервые об этом слышу.

– А стали ли вы вместе с подсудимым на воинский учет в городской комендатуре в день вашего прибытия в наш город?

– Нет.

– Сергей Иванович, вам надо объяснять, что происходит?

– Нет, не надо. Военные находятся в самовольной отлучке, – лицо инспектора растянулось в улыбке, которой бы позавидовал и Седой.

Фигура инспектора нависла надо мной, в его глазах я уже видел своё избитое тело, валяющееся в его ногах на допросе. Какой, однако, улыбчивый и доброжелательный город.

– Так принимайте меры к пресечению преступления.

– С удовольствием.

Инспектор выпрямился, улыбка стерлась с его лица, лицо приобрело государственно-озабоченное выражение, и он покинул зал заседаний. Я тоже встал и захромал вон из зала. На улице закурил, руки у меня тряслись. Ко мне подошли Камышан, Светка и несколько незнакомых мне пацанов.

– Слышь, сержант, чего тебе эта сука прокурорская со сыскарём впаривали?

– За мое выступление ущемить меня пытаются. Оказывается, Камышан, мы с тобой в самоволке находимся.

– С каких это дел?

– Да я и забыл, что мы должны были отметиться в комендатуре. Просто никто и никогда, по моему, этого не делает. И жить мы не имеем права у тебя на квартире. По всему выходит, мы в самоволке.

– А значит вне закона, – процедил один из парней и сплюнул.

– Плохо дело, сматываться тебе, сержант, надо срочно, – второй.

– Как же я смотаюсь, суд ещё не закончен.

– Ты чё деревянный? Какая тебе в жопу разница? Делу ты уже не поможешь. Тебе бы выжить, в натуре. Мы то нашего сыскного знаем, он стольким пацанам кости поломал. Уже вечером на очняке ты подпишешься, что малолетку уболтал на майдане и терпила тебя опознает.

– Да, на тебя они конкретно наедут. Сильно ты им насолил. Плохо это.

– Так, что же делать? – растерялся я.

– Срочно на вокзал и дуй в свою Одессу. Мы тебя проводим, прикроем на вокзале. У тебя в Одессе подписка⁹⁹ надёжная есть?

– Наверное. Полковник Зелёный, председатель Одесского трибунала.

– Ого! Нищак отмазка! Подходяще. Как приедешь, сразу к нему, расскажи обо всём на всякий случай.

– Как же ехать? У меня «дипломат» с вещами остался у Камышана дома, – поплыл я по течению.

– Так, Колено, ты на квартиру, Сеструха дай ему ключи. А мы на вокзал, Тюня вперед нас поедет, билет пробьет и ждать нас на перроне будет, чтобы ты там не рисовался своим портретом раньше времени. Если ты не вернёшься в зал суда, менты могут вокзал перекрыть. Надо успеть проскочить.

– А если поезда на Одессу сейчас нет?

– Слава Богу, почти каждые два часа что-нибудь идет в сторону Одессы.

– Ты это точняком знаешь?

– Уж он то знает о поездах и вокзалах всё, – заржали парни.

– Всё. По коням! Не хер время терять.

Попрощались мы наспех с Камышаном и рванули. Поберег я Светку, так и не спросил у Камышана – как это он статью свою первую забыл? На вокзале мне казалось, что каждый мент пасет мою фотографию. Как только люди в бегах живут?! Но обошлось, через час я уже лежал на верхней полке бокового места в плацкартном вагоне пассажирского поезда «Симферополь-Кишинев». Лежал спиной к проходу, как научили меня пацаны. Лежал и переживал все события, которые произошли со мной в Симферополе, а ещё больше события, которые могли со мной произойти, если бы не расторопность незнакомых мне парней. Заснуть мешала дикая боль в ноге. Нога пылала, как Лазо в паровозной топке. Дико, нестерпимо. Боль толчками пульсировала сквозь всё тело. Ну почему это случилось со мной именно сейчас?

Есть такая закономерность по жизни, что сильные, особенно длительные переживания, нервные дни будят спящие болезни. Наблюдал я такую закономерность не только за собой, но и за моими родственниками и друзьями. Но тогда я об этом подумал впервые. У меня начинался жар, так в полубред вместо сна я и провалился.

Ранним влажным утром поезд прибыл в Одессу. Чтобы затолкнуть распухшую мою культяпку в ботинок и речи не могло быть. Ботинок я втиснул в «дипломат», а сам, что делать, с одной босой ногой запрыгал на остановку автобуса, благо было не далеко. Вниз опустить ногу было невыносимо больно. О том, чтобы ехать к Зеленому босиком и речи не могло быть. Я поехал в часть. Дорога от автобусной остановки до ворот части заняла у меня не менее часа, несчастных двести метров я шёл час. В глазах темнело каждый раз, когда я должен был ступить на правую ногу, подолгу отдыхал на левой. На КПП меня подхватили под руки и я попросил ребят прежде всего отвести меня к замполиту. В штабе рассказал всё Кривченко, а потом меня отнесли в санчасть.

– Резать. Немедленно резать, – был вердикт нашего лепилы.

– А может таблеток дашь? – канючил я.

– Дурак, тебе в госпиталь надо срочно. У тебя серьёзнейший абсцесс.

– Нет, дай мне антибиотиков. Я отлежусь.

– Полный дурак. Завтра может быть поздно. Возможно заражение крови. Пока гангрены нет, но нога твоя мне активно не нравится.

Нога не нравилась и мне. В неё можно было смотреться, как в зеркало. Опухшая до слоновьих размеров стопа переливала всеми цветами радуги с преобладанием синих и бордовых оттенков. Отек заметно поднимался вверх.

– Нет. Дай мне день.

– Хуй с тобой. Но ложись ко мне в лазарет, под контроль.

– Я в роте буду. Какая разница? Сто метров.

– Ладно. Только потом на себя пеняй. На тебе антибиотики и жаропонижающее. Утром ко мне, если сможешь, …что вряд ли.

На утро мне показалось, что мне стало легче. Я предупредил старшину и уехал с ребятами на Кулиндорово. Идти я не мог, до машины меня несли, ехал в кабине, нога пылала. На Кулиндорово, увидев мою ногу, всполошилась Людмила Николаевна. Она напомнила старый дедовский метод, сама смоталась с дядей Яшей домой, привезла муки и мёда. Мы лепили лепёшки с медом и я стал прикладывать их к ноге. Я остался в вагончике. Ночью бредил. На третьи сутки ногу прорвало бурным потоком, но прорыв произошёл не снизу стопы, не со стороны проколотой подошвы, а уже сверху, то есть все связки и сухожилия были задеты процессом гниения. Но я сразу почувствовал облегчение. Еще неделю я не мог вставать, если ногу опустить вниз, то её дергало до ушей. За мной ухаживал Гажийский, мы меняли лепешки, гной продолжал выходить. Несмотря на полную антисанитарию, молодой организм и антибиотики победили болезнь и через две недели я снова смог приехать в часть. Сначала я посетил нашего лепилу.

– Ты в рубашке родился, – первое, что сказал он, осмотрев мою ногу, – Рана плохая, но жить будешь. Теперь только не дури, побудь в части, каждый день надо обрабатывать рану. Иначе будет рецидив, тогда всё – отрежем ногу к ядреной фене.

– Ладно, не пугай. Пуганный. Лечи давай.

Вторым я посетил Кривченко.

– Письмо мы получили из Симферополя и копию приговора. Восемь лет наш Камышан получил.

– А Белозерцев?

– Четыре.

– Значит таки пошел Камышан заместо паровоза.

– Похоже. Кстати, о тебе в письме ни строчки. Так что не дергайся, служи спокойно. В обиду мы тебя не дадим.

В подробностях меня расспрашивали о деле ребята в роте и Корнюш. Рассказывал им, как оно было. Но всем первую статью Камышана я не назвал. Один на один с Зиней, с которым сложились уважительные отношения, я рассказал об этом.

– Ты меня не удивил. Камышан всегда мутный был, с гнильцой. Никогда не мог я его прохавать до конца, – в такой манер высказался Зиня.

Был ли там Камышан или нет? До сих пор это остается вопросом для меня. Хочу ли я знать ответ? Наверное, уже нет.

Не люблю я бархатный сезон в Крыму.

Часть 5. Дед ли?

Осень 1985 года. Чабанка, Кулиндорово

Выздоровление шло очень медленно. Ходить было сложно, лежать все время в роте невозможно. Я набрал перекиси водорода для промывки раны, мази, таблетки и снова укатил на Кулиндорово прованивать родной вагончик чудным ароматом мази Вишневского. Парни стойко терпели. Вовка начал пользоваться тем, что я уже не при смерти, а все время на хозяйстве, начал каждый вечер сматываться ночевать домой. За это он мне привозил утром домашнюю хавку на завтрак.

Я старался помогать ребятам, но от меня было пока мало проку. Откровенно скучал. Как-то в выходной день, когда я был в вагончике один, поймал очередного, живущего у нас, кота, понавыдергивал из хвоста у него шерсти. Взял тонкую палочку и с помощью кусочка алюминиевой фольги и котячей шерсти смастерил кисть для рисования. Дело в том, что я давно уже перевез из Киева в вагончик масляные краски своего отца, а кисти забыл. О том, чтобы в те времена свободно купить хорошие кисти и речи быть не могло. Нашло на меня вдохновение и я изобразил пару пейзажей, портрет Аманды Лир¹⁰⁰, всё с помощью только одной кисти, этот портрет до сих пор висит у нас дома. Боже, что бы только могли сотворить, изобрести, понавыдумывать люди, если бы они не изобрели телевизор!? У нас телевизора в вагончике не было. Из развлечений – надоевшие, одни и те же книги и редкие гости, заскакивающие на огонёк в вагончик перекурить. В основном трамвайщицы и сцепщики со станции, так что особо увлекательных интеллектуальных бесед мы вести не могли. Трамвайщицы использовали положенный им перерыв на конечной остановке и заскакивали к нам и покурить и чайку попить.

Женский пол со всей округи нас, конечно, знал, но не более того. Всё заканчивалось невинным флиртом, в основном с раздатчицами в заводских столовых. Наш интерес получить больший кусок мяса и гарнир с добавкой пересиливал даже сексуальную неудовлетворенность. Трамвайщицами были в основном тупые девки из сёл, приехавшие покорять Одессу. Их очень интересовал Гажийский, как холостой одессит, а я им был до фени – бесперспективный кандидат. Только с одной трамвайщицей у нас получался диалог – с хриплоголосой очень симпатичной хулиганкой, одесситкой по кличке Беломорина. Она всегда старалась заглянуть ко мне на огонёк в вагончик, покурить и покалякать. Как-то она даже, можно сказать, меня спасла.

Случилось это уже поздней осенью. В тот вечер, решив отдохнуть в нашем вагончике, я остался на ночь. Мы выпили с Гажийским и я отпустил Вовку домой. После его отъезда мне показалось мало. Поехал на поселок Котовского догоняться. Пляшку взял, а в вагончик, в привычную скуку возвращаться не захотел. В каких-то дворах познакомился с местными пацанами. Выпили, добавили, под магазином мелочи нашкибали, ещё добавили. Пили по подъездам, компания менялась, меня несло. Очнулся я на своем одеяле на Кулиндорово утром. Как я здесь оказался? Каким образом доехал? Ни зацепки в мозгу. Через пару часов приехала Беломорина:

– Ну ты даёшь, жиган!

– Ты о чём это?

– А ты что, вообще ничего не помнишь?

– Не-а.

– Я ж тебя вчера на Котовского, на Бочарова подобрала, на пустом перегоне. Как я тебя только увидела? Как я только затормозить успела? Ты сидел на рельсе, руки на коленях, голова на руках, спал. Я тебя еле-еле в вагон затянула. Повезло тебе, что и менты тебя не подгребли и я вовремя заметила, да и ночью колотун был, как зимой. Ничего себе не отморозил на рельсах, жиган?

– Вроде нет. Да уж, как у нас говорят «не май месяц, чушок». Спасибо тебе, родная!

– Ага, спасибо в постель не положишь и в стакан не нальёшь.

– Так ты ж только скажи. Ты же знаешь.

– Ага, вам всем только одного от честной девушки надо. Облезешь, милый.

Сама жиганистая, на цыганку похожая, хриплая, глаза горящие, посмотришь – оторва оторвой, а только шутками и прибаутками всех отшивала – просто, какой-то «табор уходит в небо».

В начале осени вернули в УПТК Седого. Я был только рад, мы с ним здорово скорешились, пока были сторожами при части. Уже прошел месяц, как я вернулся из Симферополя. Нога заживала очень медленно, я всё ещё не мог одеть сапог. Уже и наш вагончик сидел мне в печенках. Я стал ездить в часть, там можно было хоть с людьми поговорить, всё же лучше, чем валятся чушкой в вагончике. Наотдыхался я по-полной! Ходил с палочкой, а в машине стал ездить в кабине, чтобы не забираться в кузов. С дядей Яшей Лоренцом в кабине тоже было хорошо, весёлый он был человек, много рассказывал о своей жизни в Казахстане, о своей нелегкой доле немца конца тридцатых годов рождения. Он люто ненавидел ВАИшников, но общался с ними по своему, по-особому. На выезде из Одессы по старой николаевской дороге был пост военных автоинспекторов, они нашу машину редко пропускали просто так. При приближении к посту дядя Яша по только ему ведомым приметам определял – остановят или нет. Едем, дядя Яша:

– От сука, тормознёт сейчас! Чтоб у тебя хирурги жопу заштопали! Чтоб у тебя чиряк на носе выскочил! Чтоб ты всю жизнь на одну зарплату работал, проститутка!

По мере приближения лицо дяди Яши расплывается в широченной дружелюбной улыбке. Тормознули. Обрывая себя на последнем проклятии, дядя Яша распахивает дверь:

– Чтоб ты… Петро, привет! Ты сегодня? Слушай, вот я рад тебя видеть!

– Документы.

– Так как там твой кум? – передавая документы инспектору, – Поступил у него сын или нет? А? Я же волнуюсь!

– Выйдите из машины.

– А, это я сейчас.

Выскакивает, стоит рядом с инспектором руками размахивает. До меня доносится его радостное:

– Ну, конечно… Да ты, что?.. Сейчас… Мигом… А как же…

Заглядывает в кабину, достаёт из под своего сидения шланг, приговаривая при этом:

– Чтоб твоя жена тебя триппером наградила! Чтобы ты язык себе откусил!

Вылазит наружу, заговорщицки и подобострастно:

– А где твоя стоит? Давай ключи от багажника. Я всё сам сделаю.

Скрылись из моего поля зрения. Через пять минут дядя Яша возвращается в кабину, засовывает шланг на место, в кабине сразу воняет низкосортным нефтепродуктом, заводит машину и мы продолжаем свой путь. Дядя Яша долго не успокаивается:

– Чтоб у тебя хуй на лбу вырос, гандон штопаный! Чтоб у тебя на самогонку аллергия началась!

– Что там, дядя Яша?

– Ведро соляры ему, киздаматер, насосал. От гнус ёбаный!

Надо отдать должное дяде Яше, он, как человек воспитанный, никогда не насылал свои проклятия на родственников, а только на самих мздоимцев.

Так как проку на вагонах от меня было, как с козла молока, я и вовсе начал в части иногда зависать по несколько дней, если было чем заняться. Ещё больше сблизился с Балакаловым. Нравился он мне своей безоглядной весёлостью. С комбатом у него были самые классные отношения. Балакалов доказывал мне, что комбат наш на самом деле чумовой мужик, умный и юморной. С комбатом, так получилось, я знаком был мало.

Однажды сидели мы с Вайсом под штабом, курили и на солнце щурились. Подходит Балакалов:

– Генка, давай вместе на свинарник слетаем, а потом партейку в шахматишки забьём, – предложил он.

– Поехали, всё равно делать тут не хуй.

Сели на хоздворе в комбатовскую машину и нагло поехали через КПП. Не положено это. Транспорт должен был выезжать и въезжать в часть только через КТП, но это было нам сильно в объезд. Прапорщик скомандовал водителю комбата, Гене Филькинштейну из Кишинёва, ехать через КПП. В воротах нас затормозил, возникший из ниоткуда, комбат. Ну, думаю, сейчас будет крика. Но нет, тот открыл дверь, внимательно осмотрел нас:

– Борзеем потихоньку, военные?

– Никак нет! – браво отвечает Балакалов.

– Куда путь держим?

– К свинарям слетать надо, товарищ майор.

– Так, а ну, мухой зелёной назад. Я с вами поеду. Давно не был.

Балакалов перелез ко мне, на заднее сидение. Впереди с трудом поместился комбат, рост его был не для УАЗика. Поехали. От КПП к трассе вела прямая дорога, но перед выездом на трассу, были ворота, охраняемые общевойсковиками из комендатуры. Они проверили, кто едет и нас пропустили. Нам направо, буквально двести метров по трассе и налево, а там меньше километра до свинарника. Прошлись, посмотрели, как свинари живут.

– Ну, что хрюшек пиздите, живоглоты? – спрашивает комбат подвернувшегося под руку свинодела.

– Никак нет, товарищ майор.

– Чё пиздишь, военный? Я чё, не знаю? В торец захотел?

– Только, когда на бойню ведем, – смущается боец.

– Ага, правильно. Ты скажи вот этим, …праздничным, – при этих словах он кивнул на меня с Балакаловым, – а почему?

– Так они нас так за… затрахали, товарищ майор, что, когда их уже в последний путь ведём, то пи… мстим им за все те унижения, что мы около них терпим два года.

– Правду сказал. Живи пока.

Я вышел на улицу, мерзко мне стало. Что у меня за дурацкое воображение? Сразу себе эту картинку представил. Фу, гадость какая! Есть ли мне свинину после этого?

Поехали назад. Выехали на трассу, повернули направо, Филькинштейн почти сразу показал поворот налево, мы остановились посреди дороги в ожидании проезда длинной вереницы встречных машин. Впереди нас в метрах в двухстах стоят люди на остановке в ожидании автобуса в сторону Одессы. Среди них различим один в военной форме. Балакалов, стукачок мелкий, вглядываясь – всё таки очень далеко, ни лица ни формы не различить:

– А, что это там за военный на остановке? Среди бела дня.

– Корнюш. Ты что не видишь? – спокойно так утверждает комбат.

– Э-э. Нэ поняль? А как это вы могли увидеть с такого расстояния? – удивился прапорщик.

– Так только ж Корнюш ходит всегда с расстегнутой ширинкой, – уверенно говорит майор.

Балакалов, не сразу догнав шутку, сощурившись, пытается всмотреться в далекую фигуру. Потом дошло, прыснул в кулак. Наконец мы поворачиваем налево. Служивые, помня, что мы выезжали не более двадцати минут назад, а теперь стоим на дороге в ожидании возможности повернуть налево, заранее распахнули перед нами ворота. Проверка не нужна. Одновременно с нашей машиной в воротах оказались два подполковника из комендатуры. Увидев, как их подчиненные, не спрашивая, уверенно перед нашей машиной распахнули ворота и, очевидно приняв могучую фигуру нашего комбата за, не иначе как, генеральскую, остановились, вытянулись по стойке смирно и отдали нам честь. Мы с Балакаловым не успели рассмеяться, как майор с совершенно серьёзным лицом кивнул им и произнес в открытое окно:

– Вольно, – и добавил – продолжайте работать, товарищи.

А?! Каково? Подполковникам! А главное, какое непроницаемое лицо было у майора, когда он так шутил! Школа МХАТа, мастер-класс!

Много нас по жизни не тем делом заняты.

Осень 1985 года. Чабанка. Вечер Есенина

За эти дни безделья я перевернул всю нашу батальонную библиотеку, просиживал там часами. У нашей библиотекарши – достаточно приятной женщины лет сорока пяти – был фонд, который она не рисковала выдавать на руки. Бери, читай на месте в маленьком читальном зале, но с собой ни-ни. Тупизм системы советской торговли распространялся и на стройбатовскую библиотеку – рабочее время библиотекарши совпадало с рабочим временем читателей. То есть она была на работе, когда мы все были на своих работах. Только по субботам у ребят, кто хотел и находил время, был шанс воспользоваться библиотечным фондом. Я стал для нашей библиотекарши редким исключением.

У меня к тому времени уже было стойкое впечатление, что для гражданских, чья работа была связана с армией, мы были просто, недробимой на отдельные одушевленные личности, солдатской массой. В отличие от офицеров, их жены редко когда отличали нас друг от друга. Нельзя сказать, что они относились к нам с пренебрежением, как по мне, так даже хуже – абсолютно равнодушно. Мы не были для них наделены человеческими чертами и чувствами, так – безликое серо-зелёное дурно пахнущее месиво.

От скуки библиотекарша много со мной разговаривала и, несмотря на то, что я её мог запросто раздавить в большинстве литературных вопросов, приподняла меня в своих глазах, наверное, до уровня не выше говорящего шимпанзе – так, забавный экземплярчик! И на том спасибо. По крайней мере, она узнавала меня на улице и здоровалась, не иначе как:

– Здравствуй, Руденко.

Однажды в середине октября, в то время, когда я сидел в читальном зале, а на улице моросил противный дождь, в библиотеку зашёл майор Кривченко.

– Добрый день, Надежда Степановна.

– Здравствуйте. Какой он добрый? Вон на улице какая редкая гадость.

– Да погодка этой осенью премерзопакостнейшая! – удивил меня майор таким длинным словом для его короткого, как выстрел, языка. – А и ты, Руденко, здесь. Это хорошо. Давай сюда подходи.

Я пришкандыбал поближе к моим старшим товарищам. Сейчас, думаю, посмотрю, какие вы мне товарищи, наверняка замполит очередную поганку завернуть готовится.

– Как юбилей отмечать намерены, товарищи книголюбы?

– Какой юбилей? – спрашиваем мы в унисон с библиотекаршей.

– Какой юбилей!!? – передразнил нас Кривченко, – Есенина! Всенародно любимого поэта.

– Так он же вроде не в почёте? – удивляюсь я.

– У кого не в почёте? – ещё больше удивляется майор.

– У Советской власти.

– Руденко, мля, …простите, ты у меня договоришься.

– Отличная идея, товарищ майор, мне нравится. Я очень люблю его стихи, а в особенности его лирику, – закатила глаза Степановна.

– Это не идея. Это рекомендация политуправления. Ну как, берётесь?

– Есть весело отметить юбилей, товарищ майор!

– Не весело, сержант, а идеологически выдержано. Нет, Надежда Степановна, я этому, простите, военному не доверяю. Прошу вас взять в свои руки подготовку к юбилею.

– Ну хорошо, мы подумаем. Правда, Руденко?

– Конечно, правда, – сказал я и добавил про себя, – а куда мы денемся с подводной лодки?

Уж не знаю, как там готовилась идеологически выдержано встретить юбилей библиотекарша, но я её в курс своих подготовительных работ не ставил. Шли мы к 90-летию Сергея Есенина абсолютно параллельными путями. Вначале она ещё пыталась вмешаться, скрестить наши пути, но я ей предложил, что мы, мол, сами всё подготовим, а уже готовый продукт ей покажем. Уговаривать её долго не пришлось, тем более, что готовиться мы могли только вечерами после работы, когда она сама спешила домой мужа супом кормить.

Мы это: Лёня Райнов, Юра Тё и я. Идея у меня была такая – Тёха поёт, Лёнька прозой рассказывает о жизненном пути, по меткому выражению замполита, всенародно любимого поэта, а я читаю стихи. Изначально сценария никакого не было, была только голая идея. Я попросил Лёню нарыть побольше и поинтересней фактов из жизни поэта, на которые она, слава Богу, была более чем богата. Юру я попросил найти все, какие только можно, песни на стихи Есенина.

– Парни, собираем, что можем, потом смотрим на добытый материал и лепим из этого инсценировочку, монтаж на троих, так сказать.

Я не был фанатиком Сергея Есенина. Знал его, конечно, но так, поверхностно, в рамках школьной программы. Глаза мои открылись, когда Лёня вывалил свой материал, а Юрка пропел по куплетику каждой песни, что нашёл. Признаться, я тогда и не знал, сколько замечательных романсов написано на стихи Есенина. Мы отобрали лучший материал и я слепил из этого сценарий, постановочно очень простенький: Лёнька рассказывает биографию поэта, вкрапляя интересные факты, причем, когда он читает биографию, то делает это с листа и сидя, а когда интересные факты, то выдаёт их от себя и стоя, как бы загораясь и вскакивая со стула, обходя его иногда и используя спинку стула, как трибуну. Периодически там, где есть в этом смысл, рассказ Лёни перебивается или стихами или песней. Выбросит, например, в публику Лёнчик горячий кабацкий монолог Есенина, споткнётся на полуслове, как бы опомнившись, сядет, закручинит свою очкастую голову и здесь, после паузы, в тишине, не громко, проникновенно затянет Тёха под аккомпанемент акустической гитары «Отговорила роща золотая» или я начну читать стихи с полушепота. Беда была в том, что я не знал, почти не знал стихов Есенина.

На генеральный прогон мы пустили только библиотекаршу и замполита. В полную силу не играли, берегли себя, обозначали только кто, что и за кем читает или поёт. В подробностях замполит не рылся, считая, что подготовка шла под неусыпным оком библиотекарши. Программа была одобрена. Вскоре пришел и он – долгожданный вечер и, как оказалось, долгожданный не только для нас, но и для всей части. То ли имя Есенина действительно было столь любимо, то ли проболтался завклубом, который урывками видел наши репетиции, помогая нам со светом, а скорее всего, сказалась особая популярность поэта среди людей, побывавших, как говорится, в местах не столь отдаленных, но наш клуб был забит до отказа. Пришли даже те, кого в клуб не загнать было никаким фильмом. Мест не хватало, все офицеры стояли за задними рядами, первый ряд справа был занят чеченцами первой роты в полном составе во главе с Асланом.

Помещение клуба, акустически гулкого здания ангарного типа, в то время находилось в состоянии окончательной доводки, на сцене стояли строительные леса, командование только что купило осветительные приборы, но их не успели ещё в должных местах укрепить. Мы не стали наводить временный порядок и в итоге сцена представляла из себя следующее: авангардная конструкция строительных лесов в правой половине сцены, три журавля-микрофона, два стула, пара софитов, укрепленных на строительных лесах, из которых работал только один, создавая контр-свет, когда я читал стихи, и, установленная, но не подключенная, рампа. Всё. Полный минимализм – ни дать, ни взять, Таганка в лучшие годы! Давид Боровский¹⁰¹ бы просто обзавидовался.

Ещё из освещения, правда, были три «пистолета» на выносе, ими управлял по заданной программе завклубом, переключая свет с помощью реостатов с одного на другого исполнителя. Ленька со своим партнером-стулом располагался в центре композиции, Юра с гитарой стоял в левой половине, немного на заднике сцены, а я сидел справа на стуле под лесами, перед самой рампой. Её мы установили только лишь затем, чтобы скрыть мою неуставную босую перебинтованную ногу.

Гаснет свет, поехали!

Я видел много представлений, во многих сам участвовал, но никогда я не видел такого успеха у публики! С первой и до последней минуты. Я никогда не слышал такой оглушающей тишины в паузах, тишины, которую создавали порядка двухсот пятидесяти открытых немых, не дышащих ртов. Зал замер с первых гитарных аккордов вступления. Потом публику повел Лёня, вначале сухим языком диктора, правда, с выраженным картавым одесским акцентом, потом, перевоплощаясь в Сергея Есенина, Леньчик преображался сам, становился выше, статней, белокурее, его голос звенел уже среднерусской агрессивной сталью. Жаль, что Райнов похоронил свой актерский талант в американской Силиконовой долине, служа там теперь программистом, а в тот вечер он был в ударе. Когда пел Юра Тё плакали зрители, когда я читал стихи, слёзы катились из моих глаз. Ах, как я читал! Я чувствовал, как каждое слово поэта проникает в каждую душу наших коротко стриженных зрителей. В финале я прошептал «Молитву», слезы давили меня. Погас свет, тишина, только через секунд сорок, минуту зал взорвался диким шумом – публика поняла, что спектакль закончился. Завклуба включил полный свет. Публика побежала к сцене. Успех, в отличии от цветов, был!

Нас благодарили, нам пожимали руки, а потом я увидел, как офицеры поздравляют там в конце зала библиотекаршу. И она эти поздравления принимала! Она была уверена, что это её работа! Если бы не это, всё могло бы закончиться по-другому, а так…

Замполит вышел на сцену, поздравил нас «от имени и по поручению» и объявил, что командование части награждает нас отпуском по пять суток на брата, не считая дороги. Ура! Особенно для Тёхи «ура!», так как дорога считается из расчета перемещения в пространстве поездом, а сам, как хочешь: хочешь – поездом, а хочешь – самолетом, всё равно за свой счёт. Леньке-то домой автобусом от силы час, а вот для Юрки лететь самолетом в далекий Талды-Курган означало серьезную прибавку к отпуску по времени.

А я решил не спешить, ехать домой хромым мне не хотелось. Я продолжал слоняться по части. Как-то сидел я по своему обыкновению в библиотеке, когда зашёл туда Кривченко:

– Ага, всё те же на манеже! – ловко ввернул «свеженькую» остроту батальонный комиссар, – Здравствуйте уважаемая Надежда Степановна.

– Доброго и вам дня!

– Здравия желаю, товарищ майор, – я вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

– Не выпендривайся, виделись уже, бросай свое чтение, сюда подваливай.

Сгрудились мы, как и несколько недель назад, вокруг библиотечной стойки.

– Руденко, ты почему в отпуск не едешь? Райнов уже отгулял, скоро Тё вернется, а ты?

– Не хочу хромым ехать, родственников пугать.

– А чего? Сошло бы за боевое ранение. У дембеля бы у какого-нибудь орден боевой позаимствовал, небось уже заготовили, поганцы?

– Никак нет, товарищ майор, мы эту позорную для Советской армии традицию в роте успешно искоренили, даже альбомы никто не делает.

– Так я тебе и поверил! Ладно, повторяю вопрос: когда отпуск планируешь?

– Хотел на ноябрьские, а что?

– Есть твоей команде партийное задание.

– Ну-ну… – протянул я насторожено.

– Ты знаешь, какая слава о вас в офицерском городке после Есенинского вечера? Ого! Слухи быстро распространились и теперь жены пилят… Ой, простите Надежда Степановна…

– Ничего, товарищ майор, вы всё правильно говорите, очень просят наших ребят выступить в городке. Только об этом и разговоров.

– Да. Так вот, Руденко, вас просят повторить вечер посвященный творчеству Сергея Есенина в офицерском городке поселка Гвардейский. В вашем распоряжении всё профессиональное оборудование нашего Дворца культуры! Тысяча человек зрителей и не наших оболтусов, а людей понимающих, офицеров, гордись!