Читать книгу: «Чабанка», страница 18

– Мудак, у него некомсомольцев исключают из комсомола, а комсомольцев опять принимают! – грохнул дверью.

Красный, как рак, замполит Вилков спросил Савуна?

– Ты что, полный дурак?

– Не до такой степени, как вы… – и после мхатовской паузы, – …думаете, товарищ лейтенант.

Товарищ лейтенант заорал:

– Ты хулиган, Савун?

– Хули кто? – скривившись на одну сторону, переспросил Игорёк.

Ну, что здесь добавить?

Весна 1985 года. Гланды-геморрой

С утра по радио только траурная музыка. Узик покрутил настройки большого лапшовеса – радиоприёмника, нарвался на турецкую радиостанцию и, понимая тюркские языки, перевёл – умер очередной Генеральный Секретарь Коммунистической партии Советского Союза, …трижды герой… четырежды почётный… верный ленинец Константин Устинович Черненко.

Когда умер Брежнев, была в народе ещё некоторая растерянность, а теперь привыкли. Споро поставили портрет с траурной ленточкой на входе в роту, скорбно помолчали секунд пятнадцать на плацу. Этим, пожалуй, наш траур и ограничился. Прямо с плаца меня позвал замполит части:

– Руденко, дуй в трибунал, в Одессу.

– Виноват, товарищ майор, но это не я, он сам.

– Что не ты? – растерялся майор.

– Ну Черненко. Константин Устинович. Он сам откинулся.

– Тьху, дурак, дошутишься. Езжай давай. Заседателем будешь.

– Кивалой? Повышение?

– Каким кивалой?

– А вы не знаете? Так пацаны, которые правильные, народных заседателей называют за то, что они только головой кивают на заседаниях суда. Как попугаи. Ка-ка-ду.

– Вот и ты покиваешь, не рассыпишься. Пиздуй давай, какаду.

– Э, нехорошо это – птицей меня называть! Не по понятиям, – шучу я по инерции.

– Ебу я ваши понятия, студент. Кру-угом!

В здании трибунала Одесского военного округа я познакомился с двумя другими членами нашей революционной тройки: капитаном Зверинцевым, председательствующим на нашем заседании трибунала и рядовым Шелест – зачуханным молодым солдатом, танкистом. На знакомство с делом, нам с Шелестом дали пятнадцать минут, так для отвода глаз, для соблюдения протокола советского судилища. Дело было совершенно ясным: два «бегунка» с Белгород-Днестровского стройбата, имён их я, конечно, уже не помню, что-нибудь не более чем Иванов и Петров, ушли в побег. Отсутствовали они в части более десяти суток, поймали их уже дома. Всё задокументировано, запротоколировано. Так, что ни одного шанса у пацанов не было – дисбат уже маячил перед ними. Хоть дисбат по 240 статье и не был предусмотрен, но в таких случаях, когда не было совершено иных сопутствующих преступлений, «ограничивались» именно дисбатом. Не хотела армия отдавать дармовые рабочие руки другому ведомству.

На скамье подсудимых я увидел двух совершенно разных людей: один был среднего роста щуплым и очень бледным, он всё время рассматривал свои руки и глаз не поднимал, второй – небольшого роста крепыш с достаточно наглым взглядом. От судебных слушаний ничего нового по делу я не ожидал. Ничего и не происходило, пока, как свидетеля, не вызвали мать Иванова. Прокурор:

– Как же вы могли? Сын сбежал с армии, стал дезертиром, а вы не одёрнули, не остановили, не привели его в городскую комендатуру.

– Так, бежал чёж? Бьют их там сильно!

– Кого? Откуда вы знаете? От сына? – в голосе легкая доля сарказма.

– Письмо он за месяц до того прислал, плакала я очень, отец в больницу слёг.

– Какое письмо? Где оно?

– Так я следователю его отдала, что приезжал после того, как сына арестовали.

Я нагло потянул папку с делом из под рук председателя трибунала, он злобно зыркнул, но забирать папку не стал. Полистав не очень толстое дело, я быстро нашёл приобщённое письмо, стал читать и выпал из текущего заседания. Хорошо помню строки:

«Бьют нас всё время. Как проснулись, бьют за то, что медленно одеваемся, бьют на зарядке, во время уборки. Потом мы должны застилать всем постели и нас всё время бьют. Нам не дают время умыться и бьют за то, что мы грязные. Бьют по дороге в столовую, бьют на построении, бьют в столовой, на работе, вечером перед отбоем. Полночи мы стираем старослужащим бельё и нас бьёт дежурный по роте. Мама, самое страшное, что бьют всё время по голове, бьют всем, что под руку подвернётся: мисками, кружками, гладилками, черенком от лопаты. Вначале было больно, теперь я уже боли не чувствую, в голове только всё время сильно шумит. Мы живём в постоянном ожидании следующего удара, мы дёргаемся при приближении любого к нам человека. Я очень боюсь, что сойду с ума…». У меня начало сводить затылок, я оторвался от чтения и вернулся в действительность. Прокурор вел допрос Иванова – щуплого малого с землистым лицом:

– Вот вы писали матери, что вас избивают старослужащие. Это так?

– Да, – еле слышно.

– А почему же вы не обратились к вашему командиру? По уставу!

– …Так все это знают, – после длиной паузы.

– Вы утверждаете, что ваш командир знал, что вас избивают?

Тишина в ответ, стоит Иванов, низко наклоня голову. Председатель трибунала:

– Что же вы молчите? Отвечайте государственному обвинителю.

– Да, – шёпотом под нос.

– Что да?

– Знал… И сам тоже…

– Что «и сам тоже»?

– Бил.

– Кто? Вас ваш командир бил?! – с преувеличенным удивлением и наигранным негодованием спрашивает прокурор.

– Да.

– Кто ваш командир?

– Командир взвода, прапорщик Елихонов.

– Прошу трибунал вызвать для дачи свидетельских показаний прапорщика Елихонова.

– Трибунал вызывает прапорщика Елихонова, – капитан Зверинцев.

Оказывается рояль в кустах уже стоял. Мерзкий с виду, признаться, рояль, хоть и блестящий. В зал вошёл маленького роста толстый с геометрически абсолютно круглым багровым лицом прапорщик. Маленькие чёрные заплывшие глазки, надутые щёки и приплюснутый нос выдавали уроженца северных лагерных мест великой России, потомственного вертухая в седьмом колене. В зале жарко не было, но он всё время мятым платком вытирал себе лоб и шею, вернее то место, где у людей шея. Волновался, сильно потел, потому и блестел. Председатель:

– Представьтесь трибуналу.

– Прапорщик Елихонов.

– Рядовой Иванов утверждает, что вы его били.

– Х-хто? – прапорщик в полуобморочном состоянии.

– Иванов.

– Что?

– Ответьте трибуналу вы били рядового Иванова?

– Виноват, когда?

– Когда-нибудь!!! – председатель начал терять терпение.

– Так, бля, нет.

– Нет?

– Никак нет. Виноват, – с искренним сожалением разводит руками.

– Значит нет. У стороны обвинения есть вопросы к свидетелю?

– Нет.

– У защиты?

– Нет.

Что!!? Я обалдел. У защиты нет вопросов?! Они что с ума сошли. Это же конкретная зацепка, прапорщик идиот, его раскрутить, что раку ногу обломать. Пока мои мозги выходили из пике, председатель свидетеля отпустил. Два абсолютно расслабленных адвоката женского пола продолжали с тоской смотреть в окно. Страница перевёрнута.

Как пишется в протоколах, в ходе слушаний подсудимые показали, что они на стройке нашли спичечный коробок с травкой, забили по косячку и под эту музыку, вспоминая всё нехорошее о Советской армии, решили вместе дёрнуть домой прямо на лодке по говорящей реке. Всё это свидетельствовало о спонтанности решения, то есть об отсутствии предварительного сговора, который бы мог усугубить меру наказания. Мне показалось, что их хорошо консультировали или один из них уже должен был иметь определенный опыт. Так как адвокаты в дело не вмешивались и не помогали, оставалось, что Петров или Иванов уже по этим коридорам шагали, но следов прежней судимости в их делах не было.

Хотя, с другой стороны, почему травка? Ведь курение анаши не помогало созданию позитивного мнения высокого трибунала о подсудимых. Спонтанность поступков можно было доказывать и менее опасными методами, например, получили ещё раз в голову и сказали себе – доколь, мол, пора по домам, подальше от инвалидности. Я спросил у подсудимых:

– Часто ли вы употребляете наркотики?

Такой вопрос очень понравился капитану Зверинцеву, он только крякнул.

– Нет, – вялый ответ полудохлого Иванова.

– Да, регулярно, – жизнерадостное утверждение Петрова.

– Какие?

– Ну, там травку курю, колюсь, – продолжает Петров.

– Чем колитесь?

– Баяном! Чем. Шприцем колюсь, чем же ещё?

– А какой наркотик вы себе вводите, где достаёте?

Зверинцев только руки потирает, мол, классный кивала ему попался, ярый изобличитель чуждого нашему обществу порока.

– Сам готовлю.

– Из чего? Как?

– Что мне всю кухню рассказывать?

– Ну, хоть один рецепт.

– Сержант, может действительно хватит? Зачем это вам? – капитан шепчет мне в ухо.

– Сейчас, товарищ капитан, один важный момент для себя хочу прояснить, – прошептал и я в ответ.

Петров к таким конкретным вопросам готов не был, начал что-то невразумительное придумывать. С «кухней», как он выразился, он знаком не был. Я обратил внимание, как при этом снисходительно улыбался, не поднимая глаз, Иванов.

– Иванов, может быть вы поможете своему товарищу?

– Ну, там, бросаете раздробленную маковую соломку в растворитель, затем на водяной бане… – Иванов в подробностях и с упоением описал кустарный метод добычи зелья.

– Вы наркоман?

– Нет.

– Откуда знаете всю, как выразился ваш товарищ, кухню?

– Видел.

– Где? – это уже всполошился Председатель.

– Не помню, – Иванов снова замкнулся.

– У заседателя есть ещё вопросы?

– Нет.

Мне стало многое понятным.

В заключительном слове Государственный обвинитель потребовал для подсудимых по три года общего режима. Защитники ничего внятного не сказали, только попросили учесть юный возраст подсудимых, да и это сказано было совершенно безучастно, блекло. Трибунал удалился на совещание для вынесения приговора. Совещательная комната была мала размером, в одно окно. Два стола и несколько стульев составляли её скудный интерьер. Что меня удивило, так это наличие телефона на одном из столов. Я-то считал, что этот предмет просто права не имеет здесь находиться. Наивный я был человек.

Первым делом капитан в совещательной комнате спросил меня:

– Куда это тебя понесло, сержант?

– Хотел разобраться, товарищ капитан, кто из них действительно наркоман.

– А я думал, ты просто забесплатно рецептуру получить хочешь, – заржал капитан, он пытался шутить. – Ладно, вон садитесь за столик, журнальчики полистайте пока, а я приговор напишу.

Но вместо того, чтобы писать приговор, капитан начал наяривать по телефону, решать свои личные проблемы. Милый Шелест тихо спал. Минут через двадцать в комнату постучали. Я опять удивился – ведь всем должно быть известно, что трибунал удалился для вынесения приговора, никто не мог войти в совещательную комнату, это было бы грубейшим нарушением закона. Но капитан, как ни в чём не бывало, как у себя в кабинете, только бросил в сторону двери:

– Да, да. Кто там?

Дверь приоткрылась. Показалась блондинистая головка адвокатши:

– Можно, Иван Сергеич?

– Заходи Оксана, что там у тебя?

Вместе с Оксаной вошла в совещательную комнату и вторая.

– Иван Сергеич, миленький, давайте пораньше закончим сегодня. А?

– Куда спешите, девчата?

– Вон у Милки муж сегодня московским с командировки возвращается, а она дом приготовить не успела.

– Мил, а ты чё ж молчишь?

– Так и я прошу, Сергеич, отпустите, я своему хоть ужин приготовлю, он же сутки в дороге.

– Ну девчонки, что я могу? Приговор то по любому написать надо, вон с бойцами посовещаться, – деланно важно кивнул капитан на меня и на проснувшегося Шелеста, – ведь судьбу людей решаем.

– Сергеич, да чё там решать, вмажьте этим подонкам по полной. Армии они боятся, мужики, называется!

Вот тебе и самый гуманный в мире советский суд. Бред! Адвокаты!!! В совещательной комнате!

Защитнички вышли, капитан глубоко вздохнул и вытянул из портфеля несколько исписанных страниц. В течении минут пяти он что-то дописывал, а потом объявил:

– Приговор готов. Подписывайте, товарищи народные заседатели, что согласны. Потом его отпечатают и вы свои подписи поставите ещё раз.

– Разрешите ознакомиться, товарищ капитан?

– Настаиваешь? – злобно скосил глаз председатель.

– По закону хочу.

– Ну хоти. Почерк у меня плохой, я сам вам почитаю.

Он начал читать. По всему выходило, что всю констатирующую часть он написал заранее, опираясь только на своё предварительное знакомство с делом. Ход судебного разбирательства не мог уже ничего для него изменить. Получалось, что любые вновь открывшиеся обстоятельства председателем трибунала отбрасывались как такие, которые могли заставить его переделывать собственную работу. Всё было решено заранее. Итого, учитывая молодой возраст подсудимых трибунал счёл возможным ограничиться: Иванову два года дисбата, Петрову – год общего с направлением на принудительное лечение!

– А почему именно так?

– От любопытный попался! Грамотный?

– Ага.

– Ну, слушай. Отягощающих обстоятельств нет, можно ограничиться дисциплинарным батальоном, это раз. Но Петров наркоман, мы обязаны его лечить, а лечение в дисбате не предусмотрено, поэтому ему год исправительных лагерей с принудительным лечением, это два. Подписывайте.

Теперь мне стал понятным план Петрова – чтобы не попасть в дисбат, он назвался наркоманом. Хитёр стервец. Я о таком варианте, как срулить с дисбата, раньше и не догадывался. А Иванов скорее полный даун, если не воспользовался этой же возможностью.

– Но, товарищ капитан, ведь вы всё видели, слышали, как они отвечали на вопросы. Не уверен в отношении Петрова, но Иванов точно знаком с наркотиками не понаслышке, да и видик у него вполне конкретный. Из них двоих наркоман, скорее, он.

– Трибуналом такие факты установлены не были.

– Так может быть необходима медицинская экспертиза?

– Не вижу такой необходимости. Ещё вопросы? Нет? – он начал терять терпение.

– Есть, – я тоже, – Письмо к матери. Факты неуставных отношений, которые, по моему мнению, и толкнули их на нарушение закона.

– Фактов неуставных отношений не установлено, сержант, – он готов был испепелить меня.

– А письмо?

– Он мог его специально написать, чтобы оправдать свой побег.

– За месяц до побега? Тогда преступление было заранее спланировано, а следовательно, мы не можем ограничиться направлением в дисциплинарный батальон. То есть: или-или.

– Всё! Хватит умничать! Подписывайте приговор.

– Я не подпишу, – произнёс я быстрее, чем подумал.

– Что?!! Да я тебя… Ты у меня… Рядовой Шелест?

Тот безропотно взял бумажки и подписал их, уверен, что он и не пытался понять, о чем это мы с капитаном беседуем.

– Младший сержант Руденко?

– Товарищ капитан…

– Ты подпишешь?

– Нет.

– Ты что с ума сошёл? Да это же ЧП! Подписывай!

– Нет.

– С чем ты не согласен?

– Считаю, что дело не было должным образом расследовано, приговор основывается на недостоверных фактах.

Он долго смотрел мне в глаза, я старался выдержать, назад дороги у меня всё равно уже не было.

– …Потом, я считаю, что процедура вынесения приговора была нарушена, в совещательную комнату входили посторонние, вы вели телефонные разговоры.

Капитан тяжело сглотнул, его лицо приобрело цвет вчерашнего борща. Пауза…

– …Я готов подписать, но с особым мнением.

– Подписывай, – змеиный свист.

После оглашения приговора капитан Зверинцев сообщил мне, что меня вызывает к себе Председатель Трибунала Одесского гарнизона полковник Зелёный. На прощание капитан пригрозил мне, что он лично будет меня судить при первом же удобном случае, а организовать такой случай он мне обещает, если я заикнусь кому о защитниках в совещательной комнате.

Олегом Кошевым я не был. Недолго меня надо пытать до того, как я выдам месторасположение партизанского отряда. Кто я? Даже не винтик механизма, не гвоздь, даже не шляпка от гвоздя. Так, атом в кристаллической решетке. С нешуточной тревогой вошёл в кабинет великого и ужасного Председателя Трибунала Одесского военного округа.

В небольшой комнатке за письменным столом седовласый полковник. Мне было предложено сесть. Дурной знак в таком месте, но я присел на кончик стула. По требованию полковника изложил суть дела, как я его видел, капитана пока сливать не стал. По мере моего рассказа он всё меньше задавал вопросов, всё больше хмурился и уходил в себя. Когда я закончил, повисла долгая пауза. Казалось, полковник спит. Я не смел пошевелиться. Наконец он вздохнул и произнёс с милой одесской картавостью:

– Тги дня назад я лично пгедседательствовал на одном тгибунале. Судили двоих мегзавцев, сегжантов с гагнизонной гауптвахты, губагей, как вы их называете. Хотя этих называли по дгугому – Гланды и Гемоггой. Знаете, почему, сегжант? Они бгали солдатскую ложку, входили в камегы, стгоили задегжанных и засовывали чегенок ложки им в гот и в… – полковник замер, подбирая слово, – …и в задний пгоход. Они это называли пговегкой на гланды и гемоггой. Чегенок они пготирали слегка тгяпочкой пегед тем, как пговегять следующего. Замечу – следующего! Что это значит? А то, что по своей пгихоти они могли сначала пговегять гланды, а потом гемоггой, а могли и наобогот – сначала гемоггой, а потом гланды, а чегенок пготигали только потом. Понимаете?! Подонки! Фашисты! Год, год они этим занимались и никто не пожаловался! Люди!!?… – полковник надолго замолчал, смотрел в окно, потом продолжил, – Я им очень хотел впаять дисбат, знаю, хогошо знаю, что бы с ними там сделали. Но я, в соответствии со статьёй 237, дал им по пять лет стгогого гежима, хоть это и милость для этих мегзавцев. Потому что действовать мы должны только по закону, – и сразу без всякого перехода, – идите, вы всё пгавильно сделали, никто вас не тгонет, сегжант.

Я до сих пор помню боль в глазах этого пожилого человека, боль и недоумение. Как в фильме «Адъютант Его Превосходительства»:

– Ротмистр Львов покончил собой, – радостно докладывает поручик начальнику белогвардейской контрразведки полковнику Щукину. А тот так, помните, с ужасом и с тоской в глазах посмотрел на своего сотрудничка и говорит:

– Я удивляюсь вам, поручик, а была ли у вас мать?

Весна 1985 года. Чабанка-Кулиндорово

Вот что мы от всей души ненавидели, так это субботы. После завтрака у нас были политзанятия. Обычно Дихлофос, спотыкаясь на длинных словах, бубнил нам галиматью со своих курсантских конспектов. Скукотища смертная, одно развлечение, когда наших братанов из солнечных республик просили на карте мира что-нибудь показать, к примеру, родной город или родную страну. В эти мгновения слетал лоск с любого, обычно надменного, чернявого хлопца, по жизни оттопыренная нижняя губа втягивалась на своё законное место. Поиск Таджикистана во льдах Гренландии или Кишинёва в джунглях Амазонки слегка скрашивал неспешное течение времени по утрам в субботу. А после обеда ПХД – парко-хозяйственный день, то есть бесплатная пахота пока не стемнеет. У старшины всегда в заначке была куча грязной работы, всем хватало.

Особо ненавистными были субботы, когда старшина решал натереть полы в казарме. Ярко красная несмываемая ничем мастика, ведра, тряпки, а потом щетки. Тереть, тереть, тереть и так до бесконечности. Руки, колени и подошвы ног становились красными на недели. Вонь, грязь, высокая влажность, летом вообще не продохнуть. Кондиционеры? Ага, каждому и в каждую руку!

Или генеральная уборка столовой. Липкую многослойную грязь с полов можно было только соскрести, но как соскрести с 450 квадратных метров. Мы её смывали.

Стрижка кустов, покос травы, регулярная побелка бордюров, уборка опавшей листвы, снега, не помню места на территории части, не израненного траншеями или просто ямой, так как, если ничего придумать нельзя, то можно же просто копать.

И как после этого любить субботу?

Однажды в такую вот субботу, перед началом политзанятий я встретил в части нашу гражданскую начальницу:

– Гена, собирай свою бригаду. Хоппер с цементом пришёл, надо срочно разгружать.

– Так сегодня же суббота.

– Работа важнее.

– Извините Людмила Николаевна, мне нужен приказ любого офицера нашей роты.

– А кто есть?

– Дихлофос. Виноват, лейтенант Вилков, замполит роты. Он сейчас командует.

– Хорошо я поговорю с ним.

Я видел со стороны этот разговор, закончился он ничем, замполит отказал. А в понедельник он получил за это, по меткому выражению Корнюша, клизму на полведра скипидара с патефонными иголками. Железные дороги выставили нашему УНР штраф за два дня простоя вагона. Тут то, как говаривал Чапай, карта нам в руки и пошла. Всего за бутылку, каждую субботу нам в часть звонили с Кулиндорово и вызывали бригаду УПТК на разгрузку вагонов. Задерживать нас уже никто не смел.

С народом на железнодорожной станции у нас были прекрасные отношения. Конечно я мог настоять и отменить рабский труд нашей бригады на разгрузках не наших грузов. Но тогда и станция перестала бы нам помогать: подавать вагоны туда, куда мы хотим и тогда, когда нам это надо, давать нам железнодорожные краны, закрывать глаза на некоторые простои вагонов. Всё как обычно – рука руку моет. И поэтому разгружали мы всё. Например на Центролите вагоны с лесом. Первый раз, когда мы увидели ЭТО, то были немало удивлены.

– Ребята, вагон с досточками помогите разгрузить, – нежно приказала нам Людмила Николаевна одним весенним утром.

Пришли мы на Центролит, стоит обычный вагон, не платформа и не полувагон, а вагон. Откатываем мы двери и видим сплошную стену плотно уложенной шелёвки. Стена досок вплотную к дверям и просвета не видно ни по бокам ни вверху. То есть выглядит так, что крыша у вагона съёмная: крышу сняли – погрузили, потом крышу назад приварили – выгружайте как знаете. Мы стояли и тупо смотрели на дверной проем, мы даже не понимали, как можно попасть внутрь, как начать выгрузку. Пришлось звать помощь. Помощь нам объяснила, что доски режутся на зонах по длине почти на две трети вагона, то есть завести доску в вагон можно только по диагонали, слегка её согнув, а уже внутри вагона можно полностью выпрямить и уложить на место. С целью выгрузки мы должны были проделать обратную операцию – один край доски завести в дальний угол вагона, тогда, слегка согнув, её можно было выбросить в проём двери. А по высоте вагон заполняет под завязку, под крышу зек, находящийся внутри вагона. Последние доски он укладывает ближе к дальней от открытой двери стенке, затем в центре под куполом вагона, оставляя себе минимальную щель вверху двери, чтобы потом выбраться наружу. А по дороге, от тряски эти последние доски распределяются равномерно по вагону, закрывая собой щель вверху двери, теперь, если открыть дверь, создаётся впечатление, что вход полностью замурован.

Нам дали стремянку. Прежде всего надо было вновь проделать щель, отбрасывая, отодвигая доски от двери в самом верху. Попробуйте в свободное от работы время позаниматься такой физкультурой. У нас ушёл час до того, как самый маленький из нас – Юрка Тё смог попасть внутрь вагона. А потом уже и мы. Ну и работка, я вам доложу! Вначале работать можно только лёжа, потом на коленях, поэтому локти, колени и даже ладони, несмотря на рукавицы, через полчаса работы утыканы занозами. Дышать тяжело, воздух наполнен пылью с миллионом потенциальных заноз для лёгких. Уж лучше цемент!

Разгрузка угольных электродов для дуговых печей на том же Центролите. Цилиндрические с отверстиями в торцах электроды килограмм так 80 каждый выгружаются из полувагона специальными крюками, в виде согнутой под девяносто градусов толстой арматуры, на конце паука. Проблема в том, что электрод изготовлен из графита – наилучшего смазочного материала. Крюк всё норовит выскочить, а убегать от 80 килограммовой бомбы не представляется возможным не только из-за недостатка пространства в полувагоне, а потому, что скользко, через полчаса работы подошва сапог покрывается графитовой смазкой, графит по графиту это даже не остро отточенные коньки по льду. На ногах устоять невозможно, а ровного пола под ногами нет, под ногами электрод к электроду, диаметр – сантиметров сорок и длина под два метра. Падаешь каждые минут пять, неожиданно падаешь, а падать больно.

Или «вертушка». На ЗЖБИ на «вертушках» поставлялся щебень. «Вертушка» это железнодорожный состав, состоящий из платформ с одним вагоном-теплушкой для охраны и сопровождающих лиц посреди состава. Щебень выгружали специальным ковшом, но чтобы ковшом можно было работать, надо было открыть все борта платформы. Это и была наша работа. По длинному борту восемь замков. Выбить тяжеленный зацеп из замка можно только кувалдой. Стоишь на склоне железнодорожной насыпи, почти в кювете, над тобой платформа, то есть махать здоровенной кувалдой надо прямыми руками над головой, если промазал, улетаешь по инерции вместе с кувалдой под насыпь. С трёх ударов зацеп можно освободить, если каждый из ударов попал по зацепу, если попал в неподвижную скобу замка, то ощущение такое, будто тебe самому кувалдой по плечам вломили. Открыл одну платформу – руки больше не поднимаются, а таких платформ штук двадцать. Та ещё работёнка!

Так размахивая кувалдой, я умудрился разбить свои очки. Уставшие руки ошиблись на несколько сантиметров, плечо задело оправу и очки улетели в кювет. Особо горевать я не стал – что в очках, что без очков, видел я примерно одинаково плохо.