Читать книгу: «Чабанка», страница 17

Зима 1985. Кулиндорово

Вернувшись в Одессу, я первым делом поехал на Кулиндорово, где сгрузил харчи, выпивку, сигареты – так сказать, дачку пацанам. Уже налегке переступил порог нашего КПП. На аллее стоял Балакалов с незнакомым высоченным майором. До меня ветер доносил их странный разговор:

– Вы устав строевой службы читали, товарищ прапорщик?

– Так точно, товарищ майор.

– А что там сказано о курении на ходу?

– Там сказано, что военнослужащие должны воздерживаться от курения на ходу, товарищ майор.

– А почему же вы курите, товарищ прапорщик?

– А я не могу воздержаться.

– Значит вы нарушаете устав, товарищ прапорщик.

– Никак нет, товарищ майор. В уставе не сказано, что военнослужащие не должны курить на ходу, там сказано, что они должны воздерживаться. А я не могу воздержаться. Хотел, но не смог, товарищ майор.

– Вы держите движение со стороны одной курилки к другой, товарищ прапорщик, а расстояние между ними не больше сорока пяти метров. Почему же вы курите на ходу, а не в курилке?

– Боялся, что не дотяну, товарищ майор, виноват.

– А виноваты, так предъявите фанеру к осмотру.

– Я позволю себе защищаться, товарищ майор.

Шапка Балакалова оказалась на затылке, сам он стал в боксерскую позу и начал раскачиваться с пяток на носки. Майор сверху вниз спокойно смотрел на прапорщика. Руки майора свисали вдоль ног, огромные кулаки находились в районе колен. Вдруг он прямо оттуда, с уровня колен без замаха пробил кулаком защиту Балакалова и попал тому в грудь. Прапорщик только охнул и согнулся, вздохнуть он не мог, краска сошла с его обычно румяных щек. Он поднял голову, на голубых глазах выступили слёзы. Естествоиспытательское выражение лица майора не изменилось, он пытливо продолжал смотреть Балакалову в глаза. Я от греха подальше – огородами, огородами и в казарму. Там доложился Корнюшу о прибытии, он то и рассказал мне последние новости.

В моё отсутствие у нас в части появился новый комбат – майор Бочаров. Мужик под два метра ростом, с непропорционально маленькой головой и также непропорционально длинными руками. Был он в далеком прошлом боксером, чем и пользовался при случае. Вскорости многие познакомились с его пудовыми кулаками. В подозрительные вечера майор надевал на правую руку боксёрскую перчатку и делал обход вверенного ему военнообразного подразделения. Однако мужик он был незлопамятный и справедливый, всегда давал возможность выбора – спрашивал: «губа или грудина?», в смысле: или гауптвахта на трое суток или один удар в грудь. Те, кто в первый раз выбирали удар, на второй раз уже сомневались.

Новому комбату пришла в голову «отличная» идея. Так как наша рота «квартировалась» обычно в части, а остальные чаще находились в командировках, комбат приказал всех самых неблагонадежных стянуть в нашу роту. Под отеческий присмотр, так сказать. Наши офицеры были просто счастливы. Такой подарок! А старшина, когда мы были с ним наедине, спросил:

– Геша, ты знаешь, что есть самое страшное на свете?

– Нет.

– Дураки, Гена. От дурака самое зло. А ты знаешь, что страшнее дурака на свете?

– Нет. Стоп! Как это? Дурак же уже самое страшное?

– Нет, есть ещё дурак с инициативой!

В нашей роте появилось много новых лиц. Некоторые из них были безобидными, как, например, один паренёк, который, не дослужив полгода, попал в дисбат, а после двух лет дисбата его прислали в нашу часть дослуживать. Незаметно он у нас появился, незаметно отслужил пару месяцев и незаметно исчез. Я пытался с ним разговаривать, было интересно узнать побольше о дисбате, но на вопросы он не отвечал, вспоминать не хотел, а только жадно курил в ладонь, зажимая бычок маленькими сморщенными пальчиками, сам сгорбленный, худой, с собачьей тоской в глазах. Только один раз, помню, из него тихо вырвалось: «то, что вы здесь поднимаете вшестером, там поднимают двое» и все, замолчал, не пробить.

А другие были далеко не так безобидны. Таких нам забросили большинство, ребята со сроками за плечами и соответствующим поведением в других ротах.

Мы их за глаза назвали «птенцы Бочарова». По примеру «птенцов Керенского» из кинофильма «Рожденная революцией». Когда Керенский после Февральской революции объявил амнистию уголовному элементу и в стране начался беспредел. Помните: «Козырь, наш мандат»? Во-во, это как раз оно.

Периодически и мне в бригаду пытались всунуть такого птенчика. То николаевского бандита Пашу Шеремета. Интересный, кстати, парень, только не мог он и дня без приключений на свою голову. То Боцмана из крымской босоты. Боцман был плечистым парнем с вечно улыбающимися глазами и широким ртом. Он чем-то неуловимо напоминал КАМАЗ – такой же простой и несворачиваемый. Попал он по первому времени в третью роту, характер имел сложный, вот его и вернули в «элиту», поближе к своим подельникам. Как только мы приезжали на Кулендорово, Боцман закуривал папироску и проводил с нами, со студентами ликбез. Помню такую историю:

– Скентовался я на первом своем этапе с парнем одним. Договорились мы с ним поддержку дать друг другу в минуту тяжелую, если на зоне, конечно, рядом окажемся. Заезжаем в одно ВТК⁷³, через неделю с карантинки спускают на нас зону и бросают в один отряд. Знали мы уже, наслышаны были, что на малолетках полный беспредел, готовы были ко всякому. Заходим в дом, нас встречают, не кошмарят сразу, расспрашивают, кто мол и откуда, какой масти, кого знаем, с кем сиживали? А потом один говорит «ну, босяки, готовьтесь сща прописку проходить будете», а мой кент отвечает «не будем, прописку мы в тюрьме на предвариловке еще прошли, погонялы⁷⁴ честно получили». «Так вы с крытой? А мы думали вы до суда на подписке мамкины пирожки хавали. Нормальных нам босяков закинули, по понятиям! Ну, тогда прописку второй раз проходить не надо, по ходу, вам только надо с тюрьмой развязаться. Вы теперь в колонии, на зоне, дома, а на плечах ваших тюрьму принесли, нехорошее это место, надо развязать вас». «А как это?». «Да просто, сейчас мы вам коктейль приготовим, вы его выпьете и скажите, мол, прощай тюрьма. Вот и всё, края, будете полными честнягами». Они начали колотить в кружках какую-то бурду, а в конце тот, что с нами балакал плюнул в кружки и передал их нам: «Пейте, парни, и к нам!..». Я не успел и подумать, что это нам кружева плетут, как мой кент, выбив на пол кружку из рук, вцепился зубами в горло этому клоуну, пришлось вписаться. Насилу оттянули, крови было море. Нас конечно оттоварили по полной программе, но больше с развязкой не приставали. Это у них такая проверочка была. Меня скоро в семью взяли. А товарищ мой так и остался «колючим».

– Как это, Боцман?

– А это, когда и не мастевой и не семейник, а так, сам по себе живет, волком бегает и к себе никого не подпускает. Меня одна семья под свою крышу сразу взяла, а он еще долго на кулаках свое право жить отстаивал.

– А мастевые к вам сразу приходили или вы их там уже опускали?

– И так и так было. Но многих у нас опускали, – подумав, добавил он. – На взросляке такого беспредела нет, а на малолетке каждый авторитетный пацан, по понятиям, должен был иметь своего «личняка», тот его и обслуживал по полной программе: от стирки до удовлетворения всех мужских потребностей. Племя петушиное, оно как бабы – и визга и крика много. А после бани обычно в доме такой дёр стоял – жопы то у петухов мытые.

– А вот интересно, Боцман, чё ты такой вежливый, не материшься почти никогда?

– Привычка. Ругаться для здоровья вредно, – щурится сквозь папиросный дым ухмыляющийся Боцман. – Ведь там всё понимается буквально. Вот сказал ты кому сгоряча: «ёб твою мать», а у тебя люди спросят так спокойно: «Ты? Его мать? Отвечаешь? Доказать можешь, что ты это делал?», ты конечно даешь задний ход, но всё, поздно, ты уже фуфломёт и пошел по ступенькам вниз. А сказать «пошел на хуй» можно только опущенному. Если сказал не тому, тогда самому тебе на нож кожаный придется сесть. И ничего не поделаешь, – и подумав, добавил – хотя повеситься всегда давали возможность перед опусканием, честь, так сказать, соблюсти. Это всем нравилось. Скажут «вешайся», а сами смотрят, любопытно же. И вешались некоторые, между прочим. Или там, сказал опять сгоряча кому «сука», а это значит «стукач», «наседка». Тебе предъява – докажи. Не смог – имей проблемы. Я сам был свидетелем, когда у одного так вырвалось, люди у него за это спросили. Оправдаться он не смог. Ему предложили или он отстрочит…

– Отстрочит?

– Ну, отсосёт или ему губы отрежут. А он бродяга по жизни, конечно выбрал губы. Его пожалели, только нижнюю оттянули и отпилили тупым ножом. Сам видел. Не парни, ругаться по маме – это больно. А потом, когда в семье живешь, ты ж не только за себя отвечаешь, ты за всех отвечаешь, а все за тебя. Если ты косяка запорол, то пострадает вся семья. Так что в семье и ответственность другая.

– А можно было случайно опуститься?

– Как это случайно? В непонятное попасть, бочину запороть что ли? Это запросто. На малолетке куча своих заморочек, не зря опущенных у нас еще законтаченными называли. Знал, не знал ты, а был у тебя контакт физический с петухом, к примеру, всё – ты уже законтаченный. Не в том смысле, что употребил пидора по назначению, это-то как раз дело святое, но если взял у пидора закурить или просто даже прикурил – есть контакт! Или, например, красный цвет у нас считался западло. То есть курить «Приму» или «Столичные» это западло. Парень один дачку⁷⁵ из дому получил, а там «Прима», он сигареты из пачки повытряхивал, а сами пачки выбросил. Закурковал в кулёчке сигареты и думал, что это всё, теперь можно. А люди курить попросили, увидели, что он им «Приму» даёт и говорят: «ты нас что, опустить хотел?», ну, его самого и опустили здесь же… Много всякого.

Боцман показывал нам свое расписанное тело, рассказывал, какая наколка, что означает:

– Вот этот кол, парни, перстень с диагональю, это «дорога через малолетку». Значит первый срок отбывал в ВТК. Вот этот кот на плече может означать «колючего», а может двести шестую, «хулиганку»⁷⁶.

– Ух ты! А на спине это чё у тебя?

– А это редкая регалка, это нашей семьи кол. Моя гордость, его дарить нельзя, есть только у односемейников.

На спине Боцмана, под левой лопаткой, напротив сердца была очень умело, ровненько выколота мишень, как в тире, один к одному, правее и немного выше центра которой располагалась надпись строгим типографским шрифтом: «Не промахнись, чекист». Простенько и со вкусом.

Боцман учил нас плеваться бритвенным лезвием. Сам он мастерски жонглировал им во рту, в нужную минуту выплевывая в нужном направлении. Я этого мастерства не постигал – было противно. Но научился лезвие метать с конца пальца, получалось лучше, чем у других – «Нева» улетала непостижимо быстро и ровно, попасть в голову с расстояния трех-пяти метров я мог запросто. Боцман купался в нашем внимании.

Такие ребята долго у нас не задерживались. Слишком много соблазнов предоставляла им свобода УПТК. Как сказал тот же Боцман, поездив к нам неделю: «Да вы здесь, просто как бесконвойники. Благодать!». Но один урка задержался. Седой.

Седой был седым. Полностью. Это серебро поверх молодого лица, вечно с ухмылкой тонкие губы с маленьким шрамом и прозрачные голубые в сталь глаза создавали довольно отталкивающее впечатление. У маньяка-садиста должно было быть такое же выражение лица. Несмотря на свою плавность, даже жеманность некоторых движений, Седой работать умел, мог избирать разумную грань риска, потому, наверное, я его и оставил в бригаде.

А рисковать приходилось нередко. Игоря Савуна плита скинула с ж\д «этажерки». Наружные плиты приходили не лежа друг на друге на открытой платформе, а стоя на специальном вагоне. В лом⁷⁷ Игорьку было спуститься после того, как он застропил плиту. Внешние плиты толстые и тяжелые, обычный автомобильный кран не мог снять такую плиту с такой высоты, приходилось использовать кран на железнодорожной платформе, а он не отличался плавностью хода. Крановой плиту рванул на себя, пытаясь, чтобы не опрокинуться, вынос стрелы сразу сделать повыше, а Игорь сидел сверху этажерки на узком поручне. Плита в раскачку ударила по этажерке так, что Савун слетел, как пушинка. Повезло – угодил с шести метров в глубокий сугроб и не было там ни обломков бетона и не торчала арматура, а добра этого в кюветах между рельсами было предостаточно.

После этого случая Савун сделал все возможное, чтобы стать экспедитором – чистая, непыльная работа, все время в парадочке, на свободе. Вместо увольнительной, которую могли дать не более, чем на сутки – бессрочный маршрутный лист, гуляй, не хочу! Я, например, не хочу, вернее, не хотел. Основная задача экспедитора-доставалы – уговорить, упросить, чтобы ему на заводе, на складе дали то, что надо сейчас нашему УНР. Это не по мне. Успех в этой работе начисто зависел от характера. Какой с Савуна проситель? Вот Узик – это да!

Отвечал сержант Узиел Аронов за поставку кирпича на стройки, в основном с Белярского кирпичного завода, что недалеко от порта Южный, под Одессой. Редко, но иногда вся бригада приезжала в помощь на этот завод – горячий кирпич вручную на машины позабрасывать. Так вот я всегда удивлялся, как радостно встречают Узика крановщицы, весовщицы. Узик не был ни дамским угодником, ни красавцем писанным, я бы даже сказал – с точностью до наоборот.

– Узик, расскажи секрет, – попросил я его как-то.

– А секрета никакого нет. Я на всю свою сержантскую зарплату покупаю девочкам шоколадки, прикармливаю.

– А на фига оно тебе надо? Кирпич же не тебе, ты же с него ничего не имеешь.

– От той девочки, что кирпич отпускает, зависит, какую упаковку получишь. Одна упаковка хорошо прожарилась, а в другой пять нижних рядов сырые. Такой кирпич рассыплется в машине в пыль, а мне по счету сдавать.

– Ладно. А крановщица, уродина эта толстая тебе зачем?

– От крановщицы зависит, как она стопочку кирпича мне в машину поставит, аккуратно или нет. Если не аккуратно, обвязка лопнет и стопка развалится. Кто кирпич собирать будет? Я. Или я должен кого в помощь звать, бутылку ставить. Вы сейчас здесь, потому что имеем брак – стопки без обвязки, вот и грузим руками.

– Хорошо. А весовщица?

– А от неё вообще всё зависит: сколько ты простоишь перед заводом или на выезде из завода, она же и правильные цифирки тебе в бумагах справит, если вдруг надо.

Но не всех мог купить шоколадками Узик. Погрузили мы как-то уже кирпич на машины, Узик заскочил в весовую, а бригада пошла на выход. Напротив весовой стоит парень рукой нам машет. Ну мало ли что. Идем в его сторону, всё равно нам по дороге, а он в дверь какого-то помещения заходит. Ну мы за ним. Оказались в механической мастерской – горы железа, станки, непотреб, грязь. Парень банку трехлитровую бромбуса достаёт, разливает в кружки и в мутные, непрозрачные граненые стаканы:

– Как служба, земели?

– Нормально.

– Вы какого года службы?

– Первого.

– Деды сильно жмут? Беспредел есть?

– Вроде в норме, не так чтобы сильно.

– А сержант ваш, кто он, откуда?

– Из Душанбе.

При этих словах в плохо освещенное, захламленное крупными железными конструкциями помещение зашёл Узик:

– Э, салябони, охуель? – к своему несчастью пошутил Аронов, – домой поехали.

– Ты сука, чурка ёбаная сейчас у меня на четыре кости здесь станешь, ты у этих салабонов лэкать будешь! Я тебя в котлетный фарш порублю, мразь черножопая!

Выхватив из кучи металлолома ржавый топор, с перекошенным лицом парень бросился на Узика. Мы опешили, такого перехода никто не ожидал, на нашего сержанта вообще столбняк напал, он только руки над головой поднял, беззащитно защищаясь. А парень уже не в шутку замахнулся на того топором. Мы всем скопом с криками бросились на сумасшедшего, выбили топор, схватили, он вырывался, орал, матерился, брызгал слюной:

– Пустите, блядь! Всё равно порублю, падлу!

– Ты чё псих?!

– Ненавижу их, всё равно подловлю и кончу!

Узик был бледен, нижняя губа его скукожилась, посинела и заметно дрожала, такие переживания были не для его тонкой натуры. А парень начал затихать, успокаиваться. Когда он успокоился до того, что выпил наполненный Войновским стакан, я у него спросил:

– А теперь объясни нам, что это было?

– Полгода как дембельнулся. В стройбате я служил, в Казахстане, меня чурки ебали целый год. А хуже всех были таджики, вон смотрите, не успел ещё вставить.

Он открыл широко рот, двух зубов от клыка включительно слева не было.

– Я поклялся, давить их, где только встречу. А здесь вижу, идут стройбатовцы и с ними чурка-сержант. Наверняка ж, думаю, он их гноит по чёрному. Ну и решил бошку ему продырявить. Не остановили бы, убил бы нахуй. У меня совсем планка падает, когда их вижу.

– И сильно бы ты ошибся, земеля. Не чурка наш сержант, он еврей.

Парень с недоверием всмотрелся в смуглое, характерное лицо Аронова.

– …Жид значит, – мы напряглись, – жид это ничего, – нас попустило. – Жидов самих везде гноят.

– Он у нас нормальный человек, хоть и сержант.

– Ну извини, сержант, держи краба, – протянул руку.

– Ничего, бывает, – слабо пожал протянутую руку, так полностью и не пришедший в себя, сержант Узиел Аронов.

А сержанты, кстати, разные бывают. Захожу я в свою роту вместе с сержантом Осиповым, а на входе нас встречает рядовой Гулямов, как обычно он был дежурным по роте. Все бригады от него отказывались, так как работать он не хотел, вот и заступал он через день дежурным по роте, «через день – на ремень».

– Осипов! Стоять. Чего надо?

– Привет, Гулямыч. Я почту принес. Танцуй! – Осипов всем своим видом пытался показать, что они, как бы, наравне, но дрожащий голосок выдавал волнение и неуверенность в себе.

– Щас!

Гулямов с широченным замахом открытым кулаком заехал сержанту в ухо. Тот на ногах не удержался, упал, ухо разгорелось лесным костром. Потянуло дымком.

– За что, Гулямыч?

– Пшёл нах портянки стирать, гнида.

Сержант поднялся, оставил выпавшую почту лежать на полу и, глотая слёзы, бросился вон из нашей казармы. Я тоже не удержался от вопроса:

– Чего ты его так?

– А ты чё, Руденка, не знаешь? Гнида он, сука, а может ещё и крыса⁷⁸.

– Что сука, слышал. А крыса здесь причём, его что за руку ловили?

– Если бы поймали за руку, ему бы её сломали и в жопу засунули.

– Ну так?

– А ты не знаешь? Вы все там в УПТК крутые, прямо как дорога к счастью – почтой солдатской не пользуетесь, через гражданку все письма получаете. А у пацанов наших те рубчики, что предки в письма вкладывают, исчезают. Кто под подозрением? Осипов, сука, он письма носит. Кто ещё? Пока не поймали, но поймаем, под шконку загоним, портянки салабонам стирать будет, пидор гунявый.

Вот такой вот младший командный состав у нас был. Разнообразный. Необычные сержанты были, не такие, как в строевых войсках. Если из учебки, то оставались такие строевиками, а наших родных, стройбатовских сержантов назначали из числа «лучший по профессии». Если ты лучше всех усвоил свою работу и другим можешь показать, то становишься бригадиром, а за бригадирством уже следуют автоматом и воинские звания. 23 февраля, в честь светлого дня Советской Армии и Военно-Морского флота и меня причислили к сержантскому составу. Получил я свои две «сопли» на плечи, а две – это уже не западло, можно носить.

– Военный строитель младший сержант Руденко!

Не младшим, а мягким сержантом мне надо было представляться. Ну не гноил я рядовой состав, не нравилось мне это. Не моё. Только, помню, однажды вёл я какого-то таджика по взлётке в спальное помещение на уборку. Был он, как мы говорили, хитро выебанным, от работ в казарме всё время ныкался. А тут я дежурный по роте, а на уборку салабонов собрать не могу. Нашёл его и веду на место, положенной ему по сроку службы, повинности, а он возьми да брякни:

– Чё, Руденка, бурым сержантом стал?

– Что???

Наступили сумерки, пришёл я в себя, когда мои глаза в темноте наткнулись на два лучика – восторженные глаза Корнюша. Таджик в крови валялся на взлётке, как раз напротив открытой двери каптерки старшины. Прапорщик Гена выскочил на звуки ударов и криков таджика, но увидев, что это я гашу салабона, страшно этому обрадовался. Вокруг стояли потрясённые военнослужащие четвертой роты. Таджик попытался встать на ноги. Старшина:

– Что упал? Ноги не носят, устал? Дневальный! Отведи бойца умыться. Младший сержант Руденко, ко мне в каптёрку!

Я зашёл к старшине.

– Геша, ну ты даёшь! Ты смотри, будь осторожней. Я понимаю, салабоны совсем у вас охуели, службу не тянут, пиздить их надо. Но с умом! Тебе-то дисбат к чему?

– Виноват, товарищ прапорщик, забылся.

– Ладно, иди. Не забывайся.

Я чётко развернулся через левое плечо и вышел из каптерки, мне вслед донеслось:

– А ты молодец. Не ожидал я от тебя такого.

Восторг Корнюша меня отрезвил, я сам себе был противен. Надо было сделать всё, чтобы этого больше не повторялось, надо было себя держать в руках, не допускать выхода из под контроля.

Конечно, я никогда не дрался в университете, но почему-то друзья на кафедре «ласково» называли меня «собака бешеная». Почему? Другое дело в детстве. Детство я провел в многочисленных боях «до первой крови», в первую очередь со своим соседом Сеней Кацнельсоном. Он был из семьи беспробудных пьяниц. Так как их семья была единственной семьей евреев в нашем старом Соцгородском дворе, на долгие годы у меня оставалось соответствующее впечатление о еврейских семьях. Только переселившись в новый двор я узнал, что в моем «правиле» бывают приятные «исключения», жизнь, как ей и положено, расставляла все по местам.

Конечно, в глазах многих в части я был прежде всего комсомольским секретарем. А какое может быть отношение зеков к комсомолу? Как мне было заработать авторитет и сохранить при этом самоуважение? Комсомол к этому не располагал. Самым тяжким в комсомольской работе для меня был сбор комсомольских взносов. Кошмар! Выдадут всем эти несчастные копейки раз в месяц, а здесь я сразу нарисуюсь такой, что тряпкой мокрой не сотрёшь, и канючу:

– Сдавайте взносы. А ты сдал? А ты? Куда так быстро? Где же все?

От меня люди шарахались. А что было делать? Комсомольская работа всегда оценивалась только по двум показателям: пополнение рядов передовой молодёжи и регулярность сдачи взносов. Как начало месяца, так я с ведомостью ношусь по роте, деньги и подписи собираю. И на Кулиндорово приходилось с собой документы прихватывать. Кстати, обратил я внимание на такой факт – чем ниже у человека образование, тем сложнее, вычурнее, калиграфичней и многояруснее у него подпись. Что вытворяли наши азиаты с неначатым средним образованием! Ой-ой-ой! Все часы политзанятий уходили у них на упорные тренировки.

Не беспокойтесь, видел я и исключения из этого правила, переходить на крестик, чтобы продемонстрировать графологам свой интеллект не следует. Но чисто статистически факт остаётся фактом.

В начале марта ехали мы с бригадой из Кулиндорово. Как обычно дядя Яша за нами не заехал, ехали своим ходом – трамвай, автобус. На Молодой Гвардии повезло – нас подобрал водитель почти пустого «икаруса-интуриста». Дай Бог здоровья этому доброму человеку! Редкость была это превеликая, не хотели брать на борт к себе безбилетников водители маршрутных автобусов. А здесь вообще роскошь, это вам не в пригородном автобусе стоя трястись, здесь к нашим услугам были мягкие уютные сидения, тихий ход. Впереди сидело буквально трое-пятеро пассажиров, остальные места были в нашем распоряжении. Мы устали, в эти дни было много работы. Упали в мягкие кресла, я на колени положил папку со всеми комсомольскими документами роты, сверху шапку, водитель погасил свет, остались гореть только уютные фонарики фиолетового цвета в полу по проходу и я немедленно сладенько так заснул. Меня даже не смог разбудить крик водителя:

– Эй, служба! Чабанку заказывали?

Меня растолкал Войновский, я схватился, не соображая, кто я и где здесь выход, в темноте схватил шапку и бросился из автобуса. Мы уже подходили к воротам части, когда до меня дошло, что папочку то я с документами в руках своих не ощущаю. Неприятность! Я, как село не асфальтированное – хватай мешки, вокзал отходит, – забыл о том, что было у меня на коленях. Папочка, очевидно, когда я схватился, с колен вниз соскользнула, а я не почувствовал, в темноте-то и не заметил.

Заходим в часть, я сразу налево в штаб к Балакалову:

– Товарищ прапорщик, Гена, беда, я документы комсомольские роты потерял! Что делать?

– Сухари сушить. Тюрьма сидеть будешь, бугром там станешь.

– Мне не до шуток.

– И мне. Что там было, конкретно?

– Ведомости комсомольских взносов, протоколы, несколько учётных карточек.

– Блят..! Поздравляю, ты уже не комсомолец. А может чего и похуже.

– Ты чё охуел, чего ещё похуже?

– Ты же понимаешь, что ты потерял, как минимум, списочный состав воинского подразделения. А это вещь секретная.

– В стройбате?!

– Похуй! Для особиста это просто воинское подразделение. Дэбэ, брат, пахнет!

– Да не гони!

– А ты не кони⁷⁹! Где потерял то?

– Да в автобусе заснул, папка на коленях была, а разбудили, вскочил, она с колен вниз и соскользнула.

– Что за автобус? Маршрутный? Какой номер?

– Да нет, Икарус, интуристовский. Впереди ещё фирмачи сидели, не по нашему разговаривали.

– Ну тогда тебе повезло. Скорее всего это развозка Припортового завода. Там постоянно иностранцы работают, а живут в Одессе. Вот им и организовывают комфортабельный транспорт из Одессы до места работы.

– И что делать?

– Дуй на завод.

– И что?

– А это твои проблемы, солдат.

– Спасибо, товарищ прапорщик. Разрешите идти?

– Геша, не выёживайся! Не теряй время, вали срочно на Припортовый. Серьёзно.

Я рванул обратно на остановку. До развилки с дорогой, ведущей к заводу, подъехал белярским автобусом, а там пешком пошёл на центральную проходную. Огромный завод, поздний вечер, к кому мне обращаться? Начал с вахтёра на проходной. Солдатская форма помогала, я пошёл по рукам и через полчаса был уже в кабинете главного диспетчера завода. В огромной комнате сидел за большим столом человек в костюме, белой рубашке, галстуке.

– Времени у меня нет, сержант. Быстро, в чём дело?

Я кратко доложил проблему.

– Так ты не уверен, что автобус наш?

– Нет, но там сидели иностранцы. К кому, как не к вам, они могли ехать?

– Не факт, но весьма вероятно. А автобусов у нас очень много. И иностранцев много. И живут они в разных местах.

– Так, что же делать? – я совсем растерялся.

– Почему ты думаешь, что они иностранцы?

– Не по нашенскому говорили.

– А по каковски?

– Славянский был язык, возможно польский, – сказал я, подумав.

– Это уже легче.

Мужик сделал несколько телефонных звонков, пытаясь выяснить откуда и куда могли везти поляков на завод. Вариантов было несколько. Потом он выяснял, какая автобаза предоставляла им сегодня автобусы. Их тоже было несколько. Потом он дозванивался до автобаз и узнавал, кто возил специалистов на завод сегодня. Всё это время он не прекращал работать. Перед ним на столе был расстелен огромный лист ватмана, раза в три больше обычного, с планом завода, с дорогами, ж\д ветками, причалами и с множеством разлинеенных рамочек. Вначале рабочей ночи все они были пусты. К утру, когда диспетчеру фантастическими усилиями удалось точно определить номер нужного мне автобуса, он был уже без пиджака, без галстука, ворот белоснежной рубахи был расстегнут, глаза красные от усталости и сигаретного дыма, все клеточки в рамочках были заполнены и многие по нескольку раз. Всё это время он орал по многочисленным телефонам, громкоговорящей связи, селектору, он расставлял пароходы, машины, железнодорожные составы, направлял бригады и в любую секунду перерыва в своём бешеном графике возвращался к моей проблеме. Точку в моём деле он поставил, когда уже светало, переговорив последний раз по телефону, сказал:

– Всё солдат, иди вниз, через десять минут твой автобус будет у рабочей проходной.

– Спасибо вам! Вы буквально спасли меня.

– Иди, я устал.

– Не дай Бог такую иметь работу! Извините, я абсолютно искренне.

– Это точно. Иди, удачи тебе, сержант!

Моя папка лежала на полке над передним сидением. На этом же автобусе я доехал до части. Ведомости комсомольских взносов четвёртой роты Чабанского стройбата, как и я сам, были спасены. Я остался комсомольцем, а следовательно и с надеждой на будущее. Без комсомола будущее представлялось невозможным, без членства в партии невозможным было светлое будущее. В университете стать членом партии было немыслимо. По разнарядке для внеклассовой прослойки – интеллигенции давали два-три места в год на весь факультет. Армия предоставляла возможность стать членом коммунистической партии.

Все студенты в стройбате хотели вступить в партию, чтобы обеспечить себе шанс в будущем. Не кляните нас с высоты дня сегодняшнего, таковы были правила игры в те времена.

Чего греха таить, и я хотел вступить, но для этого надо было на гора выдавать результат.

– Руденко, чего в комсомол давно никого не принимал? – спрашивает меня в начале весны Дихлофос.

– А кого принимать, товарищ лейтенант? Может Зиню или Боцмана? У нас уже и так или зек или комсомолец.

– А норма – два человека в месяц.

– Что за бред? Какая норма?

– Просмотри ещё раз списки.

– Нечего там и смотреть.

– А Савун? – с видом лёгкого превосходства уколол меня замполит.

– Что Савун?

– Ты что не знаешь, что в твоей бригаде есть не комсомолец? Кадры надо знать, Руденко, товарищей своих.

– Савун? Вы уверены? – на уколы Дихлофоса внимания я не обращал.

– Я – да.

– Я и подумать не мог, он же из техникума, кажется.

Я переговорил с Игорем, расписал ему перспективу стать комсомольцем. Он только спросил:

– Ген, тебе это надо?

– Мне – да!

– Ну, тогда давай собрание, буду поступать.

Перед собранием я готовил Савуна, обучал его всем стандартным ответам на стандартные вопросы по темам, типа: ордена комсомола, демократический централизм, решения последнего пленума партии и прочей подобной мути.

На собрании Игорь с блеском отвечал на все вопросы до того момента, пока Балакалов не спросил:

– Игорь, вот ты нормальный человек, музыкант, среднее специальное образование, а почему ты до этого не поступал в комсомол?

– Так я поступал.

– А чего не поступил? – насторожился Балакалов.

– Почему не поступил? Поступил.

– …? Не понял. Тебя исключили?

– Нет.

Здесь уже засосало под ложечкой у меня, появились очень нехорошие предчувствия.

– Так ты что, комсомолец?!!

– Да… М-м-м, наверное. Не знаю.

– То есть, что значит не знаю? А почему тебя нет в списках комсомольцев, где твоя карточка? – смекнул растеряться теперь и Дихлофос.

– А я её потерял, когда в армию ехал, – наивно отвечает Савун.

Со своего обычного места, с подоконника, уже привычно соскочил майор Кривченко и быстро направился вон из ленкомнаты, при этом он бормотал себе под нос так, чтобы все слышали: