Читать книгу: «Научная объективность и ее контексты», страница 8

2.4. Как преодолеть приватность субъекта

Теперь мы можем ввернуться к вопросу о ключевом моменте перехода от субъективной ситуации (которая неизбежно предполагается при познании чего-то) к интерсубъективной (характерной для объективности), которым, по-видимому, является требование сделать «публичным» нечто по существу «приватное». Здесь тоже начнем с уточнения вопроса. Под вопросом не стоит тот факт, что нашему познанию присущ такого рода публичный статус, поскольку феноменологическое свидетельство нашего повседневного общения с другими личностями указывает на то, что мы способны обмениваться информацией и общаться с ними. Вот почему такие оживленно обсуждавшиеся вопросы, как солипсизм и существование других сознаний, по крайней мере в некоторой степени плохо поставлены. Они начинают с воображаемой проблемной ситуации (в точности, как в случае воображения, скрывающегося за предполагаемым эпистемологическим дуализмом) и, принимая ее как данную, пытаются преодолеть ее⁸⁹. Напротив, правильным исходным пунктом будет начать с феноменологических свидетельств, а затем, аккуратно анализируя их, попытаться понять, как это возможно, чтобы некоторого рода (пропозициональное) знание становилось публичным, будучи по своему происхождению приватным. Относительно этого момента мы уже подчеркивали, что речь идет не о том, что мое «знание красного путем ознакомления» то же самое, что и знание о нем других субъектов, или что оно разделяется всеми субъектами, с которыми я хотел бы установить межсубъектный диалог. Как уже указывалось, это, конечно, невозможно, поскольку я никогда не мог бы представить себя «заглядывающим в» сознания других людей, чтобы воспринять их восприятия и сравнить их с моими собственными. Решение, как мы говорили, предлагается тем фактом, что для достижения объективности нам просто нужно быть в согласии с другими субъектами, например, по поводу интерсубъективно проявляющегося применения того, что каждый из нас принимает за наше понятие красного, не зная, является ли то, что другие называют красным, тем, что мы называем красным. Другими словами, то, что нам нужно и чего мы способны достичь, – это не невозможное согласование, например, нашего субъективного «знания красного путем ознакомления», а согласование нами «пропозиционального знания», что этот карандаш красный.

Возможно ли такое согласование? Возможно – через посредство операций. Это очень общий факт, не ограниченный практикой науки. Когда мы хотим проверить, согласны ли мы с кем-то по поводу некоторого понятия (т. е. по поводу любого содержания знания), единственное средство в нашем распоряжении – посмотреть, одинаково ли мы используем это понятие. Продемонстрировать согласие относительно понятия может не восприятие одной и той же вещи при использовании этого понятия, а одинаковое использование понятия в обстоятельствах, одинаковых во всех других отношениях⁹⁰. Если у меня есть основания сомневаться, имеет ли моя собеседница то же самое представление о красном, что и я, я мог бы, например, предложить ей из горсти карандашей выбрать красный. Если чей-то способ действий тот же, какой бы выбрал я во всех ситуациях такого рода, я имею полное основание сделать вывод, что «красное» есть для нас интерсубъективное понятие, даже если моя собеседница видит то, что я назвал бы зеленым, в тех ситуациях, в которых я вижу то, что назвал бы красным (но это различие навсегда останется частным делом, не передаваемым от одного из нас другому). То же самое можно сказать, конечно, и о более сложных понятиях, и даже о гораздо более абстрактных по своему характеру. Например, если преподавательница хочет узнать, усвоил ли ее ученик «правильное» понятие (т. е. понятие, определенное преподаваемой ею наукой), например, логарифма, ей будет недостаточно, чтобы он повторил соответствующие определения. Скорее, чтобы убедиться, что ученик действительно овладел этим понятием, а не просто выучил некоторые соответствующим образом связанные друг с другом слова, она предложит ему выполнить какие-то операции с логарифмами, решить какие-то задачи с их участием и т. д., пока не сможет убедиться, что ее ученик использует понятие логарифма правильно.

Эпистемологический смысл сказанного был подчеркнут доктриной, которую часто переоценивают ее сторонники и чересчур дискредитируют противники, а именно операционализмом. Когда эта доктрина подчеркивает общую важность операций, она на самом деле отстаивает очень важный момент, а именно, что операции составляют основное условие определения объективности, поскольку допускают публичное согласие по поводу конкретных свойств, что позволяет этим свойствам стать объективными. Это верно как факт; однако понятие операции не всегда представляется операционалистами настолько ясно, чтобы показать эту важнейшую функцию в подобающем свете. Свидетельства того, что они не всегда признавали за ними эту функцию, можно найти в некоторых недвусмысленных высказываниях самого Бриджмена, который, как ни странно, поддерживал субъективистский взгляд на науку. «Нет такой вещи, как публичное, или массовое, сознание, – говорит он. В конечном счете наука – всего лишь моя частная наука, искусство – мое частное искусство, религия – моя частная религия и т. д. Тот факт, что, принимая решение о том, что будет моей частной наукой, я нахожу выгодным рассматривать только те аспекты моего непосредственного опыта, в которых подобные мне существа действуют определенным образом, не может затемнить тот существенный факт, что она моя и ничего больше. «Публичная наука» есть частный случай науки частных личностей»⁹¹.

Эти утверждения ясно показывают, что Бриджмен был неспособен примирить тот факт, что знание в самом общем случае есть нечто такое, что может высказываться только «от первого лица», с тем фактом, что научное знание, в частности, должно быть чем-то независимым от субъекта. Это последнее положение дел не есть, конечно, то, с чего наука начинает, а скорее цель, которую следует принять, пытаясь создать науку, – цель, к которой можно прийти в конце долгого и трудного пути. Это обстоятельство правильно отметил среди прочих Борн, описавший однажды, как приходят к науке в конце процесса, включающего постепенное исключение индивидуального субъекта:

«Естествознание» располагается в конце этого ряда, в том месте, где Я, субъект, представляет лишь незначительную часть; любое продвижение в моделировании понятий физики, астрономии означает дальнейший шаг на пути к цели – исключению Я. Это, конечно, относится не к акту познания, связанному с субъектом, а к итоговой картине природы, основанной на идее, что обычный мир существует способом, независимым и не испытывающим влияния от процесса познания⁹².

Единственное, чего тут не хватает, – это указания пути, на котором можно достичь этой цели. Если «акт познания связан с субъектом», как возможно «исключить Я»? Ответ, который мы пытались дать, кажется разумным: если знание неизбежно связано с субъектом, то не на основе знания можем мы надеяться исключить субъект. У нас, однако, есть альтернативная основа, позволяющая нам исключить субъект, – делание⁹³.

Чтобы выразить сказанное выше более образно, мы могли бы сказать, что, хотя субъект не может раскрыть другим свое сознание, он может показать им, как он делает разные вещи и что он уже сделал. Соответственно, в то время как два или более субъекта никогда не могут проверить, пришла ли им в голову одна и та же мысль, они всегда могут проверить, выполняют ли они одни и те же операции, поскольку эти операции выполняются ими всеми. (Что каждый из них непосредственно воспринимает – другое дело; поэтому необходима абстракция, как и во всех случаях знания этого, т. е. пропозиционального знания.) Таким образом, когда мы говорим, что некоторое понятие не может само быть публичным, тогда как согласие по его поводу может, мы имеем в виду, что такое согласие выражается совпадением соответствующих операции и их результатов.

После всех этих уточнений автор не хочет быть неправильно понят, например, чтобы его считали бесхитростным прагматистом, покинувшим почву идей и разума в пользу возвращения к узкому взгляду на науку как просто способу операционного овладения физическим миром. Даже если бы мы не собирались высказать в дальнейшем явные соображения по поводу когнитивной стороны объективности (что мы и сделаем), уже сейчас из сказанного нами должно быть ясно, что интерсубъективность операций важна эпистемологически, поскольку является необходимым условием построения объективного знания⁹⁴.

Можно пойти даже дальше и утверждать, что не только объективное знание, но и любое пропозициональное знание всегда коренится в практике и операциях. Мы не хотим рассматривать здесь столь обширный и обязывающий тезис, поскольку это увело бы нас к обсуждению психологии и индивидуального формирования понятий, слишком далеких от нашей темы. Однако простого упоминания об этой возможности должно быть достаточно, чтобы показать, как любая позиция недоверия к операциональной составляющей научного знания может приводить к нежелательным трудностям при решении определенных проблем философии науки.

Еще один момент требует дальнейшего исследования. Как могут операции действовать как орудия построения объективного знания? Например, как мы говорили, я бы мог убедиться в том, имеет ли моя знакомая то же самое понятие о красном, что и я, предложив ей выбрать из группы карандашей красный; но как я могу быть уверен, что у нее то же представление о выборе, что и у меня? Это возражение не слишком трудно опровергнуть, поскольку наука (как и вообще знание) развивается не в вакууме, и мы спокойно можем включить язык и жесты в число самых элементарных операциональных средств, имеющихся в ее распоряжении⁹⁵. Но есть и еще одно: когда должно проверяться некоторое понятие, коль скоро речь идет о его объективном статусе, под рукой всегда имеется много уже проверенных объективных понятий, и различные субъекты действительно их используют. Тем не менее это соображение будет принято во внимание позже, в связи с одним из его интересных следствий, а именно из-за неявной отсылки к особого рода релятивности каждого случая научного знания; но нам незачем опережать здесь это обсуждение⁹⁶. Напротив, есть много других аспектов операционной стороны научной объективности, которые на этом этапе заслуживают более пристального рассмотрения.

Важное замечание. Обсуждение, посвященное нами проблеме признания места субъективности в познании, но в то же время преодоления ее во имя понимания науки как публичного познания, должно служить с этого момента оправданием общего методологического подхода, принятого в этой работе, а именно отказа от рассмотрения места субъекта. Например, когда мы говорим об интенциях или о референции некоторого понятия или термина, мы, конечно, не забываем о том, что это некоторый субъект, который имеет определенную «интенцию» или «ссылается» на некоторый объект как на свой «референт»; аналогично, говоря о представлении чего-то чем-то, мы сознаем, что «R представляет Х» для некоторого субъекта S с определенной целью А. Концепты, термины, предложения, представления и т. п., однако, употребляются в науке (как и в повседневном языке) только тогда, когда достигают определенного уровня «публичности», и потому могут использоваться без всякой подразумеваемой ссылки на употребляющих их субъектов. Например, мы можем говорить о значении слова «треугольник» не как о содержании мысли какого-то отдельного лица, а как о чем-то, принадлежащем понятию (или термину), рассматриваемому «само по себе»; аналогично, мы можем сказать, что референт слова «Рим» – город, являющийся столицей Италии, не потому, что кто-то «ссылается» на этот город, используя термин «Рим», а просто потому, что этот город является стандартным референтом этого термина в соответствующем языке.

2.5. Создание научных объектов: референциальная сторона объективности

В предыдущем разделе наш анализ объективности проводился с общей точки зрения теории познания. Верно, что, приняв эту точку зрения, мы сумели указать на некоторые черты понятия интерсубъектвности, представляющие особый интерес в специфической области методологии науки, но это было благоприятным и непредвиденным следствием результатов, полученных с гораздо более общей точки зрения.

Рассмотрим теперь вместо этого специфическую природу научного знания и посмотрим, что можно вывести из рассмотрения по крайней мере некоторых внутренне присущих ему черт. Обнаружить эти черты может быть достаточно сложной задачей, поскольку различия между научным знанием и знанием вообще трудно перечислить бесспорным образом; и может оказаться, что, если мы действительно попытаемся составить такой перечень, нам понадобится включить в него черты проверяемости и инвариантности, которые мы уже рассматривали в другом контексте. С другой стороны, нам мало чем поможет, если мы примем уже обсуждавшееся предположение, что наука отказалась от классической цели – обеспечить такого рода знание, которое «посягает на сущность», поскольку этот факт не указывает никакой точной меры, которую с эпистемологической точки зрения надо принять для достижения этой цели.

Тем не менее мы не лишены каких-либо указаний на специфическую природу научного знания, поскольку мы можем еще рассмотреть одну из самых замечательных черт науки, четко отличающую ее от здравого смысла и повседневного знания. Ее можно выразить как тот факт, что никакая наука не рассматривает в качестве своей предметной области всю реальность, а только очень ограниченное поле исследования, четко выделенную область объектов. Однако любая область объектов, пусть и ограниченная по охвату, может содержать потенциально бесконечное число объектов, как мы увидим в дальнейшем. Ранее мы уже подчеркнули этот факт, но теперь можем отметить, что эта черта настолько важна, что ее следует включить в число немногих, стимулировавших рождение современной науки в руках Галилея. На самом деле одним из основных положений старой «естественной философии» было то, согласно которому для того, чтобы получить надежное знание о какой-то физической реальности, мы должны опереться на какую-то общую теорию о природе в целом. Галилей же настаивал на том, что такая попытка должна считаться внутренне безнадежной, в то время как не безнадежно пытаться получить некоторые надежные результаты, если мы удовлетворимся изучением конкретных, четко очерченных сторон реальности, не спрашивая слишком много о том, что находится перед ними, за ними или вокруг них⁹⁷.

Наука статика началась с этих предпосылок и развилась дальше в более объемлющую науку механику, все время сохраняя этот характер ограниченности охвата. И это парадоксальным образом оставалось верным даже тогда, когда механика в какой-то момент стала чем-то вроде новой философии физической природы. Потому что механика не расширилась так, чтобы включить в себя объекты всех возможных сортов; вместо этого все другие аспекты природной реальности были сужены или сведены к механике. Но, конечно, нет нужды приводить дальнейшие примеры, поскольку тезис, что научное исследование всегда занимается четко очерченными областями объектов, является общепринятым и не кажется нуждающимся в особой защите. Когда на горизонте появляется новая наука, это всегда бывает потому, что некоторые аспекты реальности, которыми раньше пренебрегали или просто объединяли с другими в более широкую область исследований, внезапно становятся специфическими объектами специализированного исследования⁹⁸. Это ограничение исследований хорошо определенными и ясно очерченными областями объектов так типично для всех наук, что мы могли бы без всякой произвольности сказать, что это правильный способ определять научную объективность. В этом случае мы могли бы сказать, что научные высказывания также объективны в том смысле, что они касаются только конкретных объектов, а не реальности «вообще».

Это допущение само по себе не связано ни с какой конкретной онтологической позицией, поскольку может иметь чисто лингвистическую интерпретацию. Например, можно было бы выразить это условие, сказав, что научные высказывания – это всегда релятивизированные предложения, имея в виду, что они содержат лишь ограниченный перечень технических терминов, что их значения определяются конкретным контекстом, в который они помещены, что они подчиняются некоторым установленным для их проверки правилам и т. д. Однако же практикующие ученые не были бы вполне удовлетворены таким чисто лингвистическим способом рассмотрения высказываний их науки. Они, конечно, не согласились бы с тем, что их высказывания «релятивизированы» и что эта релятивизация, в частности, содержит некоторые лингвистические черты упомянутого рода. Скорее они рассматривали бы существование этих черт как следствие того факта, что их высказывания относятся к некоторым особым объектам в онтологическом смысле этого слова. Конечно, можно было бы сразу сказать, что спонтанные и, возможно, наивные мнения практикующих ученых никоим образом не могут служить оправданием или рациональным основанием такого обязывающего философского тезиса, и вполне можно было бы вспомнить, что недавние тенденции в философии языка были не особенно благоприятны по отношению к референциальной теории значения. Обычно считается наивным и даже совершенно неоправданным отождествлять значение слова с некоторым (конкретным или абстрактным) объектом, который слово должно обозначать. Однако в наши намерения не входит вступать здесь в дискуссию по поводу столь сложного вопроса философии языка. Скажем просто, что референт термина не может быть полностью исключен при рассмотрении его значения. Если мы не примем этого, мы придем к парадоксальному выводу, что наш язык используется для того, чтобы «говорить ни о чем». Отсюда следует, что для любого дискурса должен сохраняться минимальный онтологический базис; и ученые, несомненно, будут особенно готовы признать это. Этот факт можно интерпретировать как указание на то, что всякая наука по предположению должна иметь собственные объекты в некотором онтологическом смысле (и в этом-то и коренится то, что можно назвать спонтанным реализмом ученых). Однако мы будем говорить об этом в других частях нашей книги, особенно в главе 4.

С другой стороны, не так очевидно, каким образом подобный референциальный базис можно обеспечить для отдельных наук. Этого вопроса мы не можем избежать, поскольку сам исходный пункт нашего обсуждения состоял в том, каждая наука имеет свои собственные специфические объекты. Таким образом, перед нами стоит фундаментальный вопрос: как могут быть даны объекты некоторой науки?

Ответ на этот вопрос кажется поначалу очень простым, по крайней мере для эмпирических наук (которым, как считается, повезло в том отношении, что им не приходится отвечать на столь хитрые вопросы, как вопрос о природе универсалий или абстрактных объектов). Чтобы обнаружить объекты некоторой конкретной науки, нам просто надо выделить некоторое число вещей, т. е. независимых существующих, и объявить данную науку компетентной высказываться о них. Так, энтомология должна говорить о насекомых, зоология – о животных вообще, химия – об элементах, соединениях, кислотах и тому подобных вещах и т. д.

Насколько неудовлетворителен этот ответ – становится ясно, как только мы пытаемся продолжить этот список. Например, будет очень трудно снабдить физику ее собственными объектами согласно заявленному критерию, поскольку некоторым образом любое материальное тело может считаться относящимся к предмету физики, хотя и не во всех отношениях, но лишь постольку, поскольку затрагиваются некоторые из его наиболее общих свойств. Однако если мы продолжим эту линию, то окажется, что объектами физики являются не материальные тела, а некоторые из их свойств. Но свойства – это не независимые существующие, на самом деле они не менее универсальны, чем абстрактные объекты математики⁹⁹.

Но неадекватность предложенного критерия станет еще более наглядной, если мы просто рассмотрим какую-нибудь «вещь» и спросим, какая наука компетентна заниматься ею? Например, если мы возьмем часы и спросим, какова площадь их циферблата, мы рассматриваем их как объект топологии; если мы спросим, какова их масса, или какие законы управляют движением их балансира, или каким будет их воздействие на магнитное поле внутри комнаты, в которой они находятся, мы рассматриваем их как объект физики; если мы спросим о составе сплава, из которого изготовлен их корпус, или о чистоте рубинов, находящихся внутри них, мы рассматриваем их как объект химии; если мы спросим об их цене по сравнению с ценой других часов или с точки зрения современного положения мировой часовой промышленности, мы рассматриваем их как объект экономики; если мы спрашиваем, может ли то, что человек носит часы определенного типа, указывать на тип его темперамента, мы рассматриваем их как объект психологии; или если наши часы уже старые и мы спрашиваем, не принадлежали ли они когда-то премьер-министру, биографию которого мы пишем, мы рассматриваем их как объект истории.

Теперь мы введем одно техническое понятие и поясним еще одно; оба они имеют большое значение для настоящей работы. С точки зрения предыдущего абзаца мы бы сказали, что каждый из поставленных там вопросов является выражением некоторой конкретной точки зрения на одно и то же независимое существующее и что каждая такая точка зрения делает из этого существующего некоторый конкретный объект.

Такие точки зрения могут быть иерархически упорядочены в соответствии с их степенями общности. Самые общие категории определяют области объектов разных наук (как в нашем примере), но если мы возьмем различные атрибуты внутри одной категории, мы определим объекты различных теорий в пределах одной науки. Так, например, рассмотрение реальности с точки зрения материи, движения и силы определяет объекты механики, а не биологии (которая рассматривает реальность с точки зрения, скажем, обмена веществ и воспроизводства организмов). Но затем в рамках механики можно использовать различные дополнительные точки зрения для изучения объектов механики, в рамках биологии – объектов биологии, а этот факт в свою очередь влечет введение новых, более специфических понятий, и по крайне мере некоторые из них должны быть операционализированы. Тогда достаточно сказать, что мы проиллюстрировали тот факт, что одна и та же «вещь» может стать объектом новой, другой науки каждый раз, когда на нее смотрят с новой, специфической точки зрения.

Из высказанных выше соображений непосредственно следуют два вывода. Во-первых, никакой объект науки никогда не бывает просто вещью в повседневном смысле этого слова; во-вторых, каждое независимо существующее обладает возможностью образовать не только новую разновидность объектов, но и неограниченное количество разновидностей, поскольку количество объектов всегда можно увеличить, приняв новые точки зрения на рассматриваемую «вещь».

Но что же такое собственно объекты? Коль скоро для них исключена возможность быть просто «вещами», может показаться – исходя из нашего предыдущего примера с часами, – что они могут быть просто точками зрения, но это безусловно не так. Наука, охарактеризованная ранее своими постоянными усилиями достичь объективности, не примет в качестве своего предмета «вещи» с таким субъективным привкусом, как точки зрения. Однако в этом нет нужды, поскольку под «точкой зрения» мы понимаем здесь не какого-то рода персональную оценку, подчиняющуюся индивидуальным идиосинкразиям, но определенный «способ понимания реальности», и если бы выше мы использовали эту жесткую формулировку, не возникло бы такого впечатления субъективизма.

Но проблема все еще состоит в том, чтобы определить, можно ли определить науку как форму исследования, объектами которого являются эти точки зрения, и ответ на этот вопрос инстинктивно (и правильно) оказывается отрицательным, поскольку то, чем ограничивает свой интерес любая конкретная наука, – это определенные аспекты, или черты, реальности (мы будем называть их атрибутами), которые можно обнаруживать (или не обнаруживать) в отдельных «вещах». Точка зрения и состоит в этом ограниченном интересе; и, следовательно, объекты науки складываются из этих атрибутов реальности, представляющих интерес для науки. Задача, следовательно, состоит в том, чтобы понять, как некоторая эмпирическая наука может выделить в любой «вещи» атрибуты реальности, которые ее интересуют? Другими словами, каким образом некоторая наука практически определяет присутствие положенных ей атрибутов (тех, которые ее интересуют), т. е. говорит о них способом, отличным и от простого повседневного знания и от псевдонауки?

Первым шагом к ответу на этот вопрос может быть замечание, что каждую науку можно охарактеризовать тем, что она предлагает и защищает некоторую систему высказываний. Мы не утверждаем, что наука есть только это, и мы готовы рассматривать науку как еще многое другое – такое, как социальное явление, включающее множество персональных, социальных и исторически обусловленных выборов (commitments). И все-таки не подлежит сомнению, что один из основных результатов этой деятельности – порождение организованной совокупности высказываний, имеющей целью выявить содержание знаний, приобретенных в ходе этой деятельности¹⁰⁰. Более того, мы уже подчеркивали, что каждая наука характеризуется тем, что ее высказывания релятивизируются, так что каждая наука становится системой релятивизированных высказываний. Здесь мы добавим, что каждая наука на самом деле стремится быть не просто системой высказываний (statements), но более конкретно – системой пропозиций (propositions)¹⁰¹ (или пропозициональных функций), причем каждая из этих пропозиций стремится быть истинной либо сама по себе, либо после некоторой соответствующей обработки¹⁰².

С учетом этих замечаний наша проблема теряет всякий психологический привкус (который казался связанным с концепцией точек зрения как определяющих научные объекты) и допускает – по крайней мере на начальном этапе – внутрилингвистическое рассмотрение (т. е. рассмотрение, касающееся высказываний и возможных условий их истинности). В результате первой нашей заботой будет следующая: как можем мы решить, относится ли некоторое высказывание к данной науке? Самым легким путем к ответу на этот вопрос будет, вероятно, опять же рассмотрение примера.

Предположим, что мистер Х сидит в комнате и говорит: «Здесь очень жарко». Мы спрашиваем, относится или не относится высказывание м-ра Х к физике. С некоторой точки зрения мы склонны сказать, что относится, поскольку оно говорит о теплоте, а теплота – один из главных объектов термодинамики. С другой точки зрения, однако, мы должны отрицать, что это высказывание относится к физике, поскольку физика не дает нам никаких средств решить, истинно это или ложно, так что это высказывание не может рассматриваться как выражающее пропозицию или пропозициональную функцию физики. На самом деле, даже если мы скорректируем неопределенность, связанную с использованием свободной переменной «здесь», указав точную пространственно-временную локализацию, ситуация относительно истинности и ложности не изменится.

Но почему мы не можем сказать в физике, истинно или ложно это высказывание?

Кто-нибудь может соблазниться сказать, что причина в том, что наука не может принимать как свидетельство (субъективное) выражение индивидом своих собственных чувств или восприятий. Но это неверно. На самом деле, например, врач может отнестись к высказыванию м-ра Х очень серьезно, как к реальному «данному», и попытаться вывести из него какое-то исходное мнение о состоянии здоровья м-ра Х. Это значит, что такое высказывание не лишено какой-то научной ценности само по себе, а просто оно не имеет смысла для физики, но имеет его для медицины.

Причину теперь указать легко. Если бы м-р Х сказал: «Температура здесь равна 40˚», его высказывание было бы принято как физически осмысленное, поскольку физика допускает некоторое количество критериев непосредственной истинности или ложности ее высказываний, в число которых входят результаты, полученные с использованием термометров, но не выражения личных восприятий тепла. Вторая формулировка высказывания м-ра Х может быть проверена с использованием измерительного прибора, но не первая, и по этой причине одна из них принадлежит физике, а другая – нет, хотя с точки зрения здравого смысла они имеют почти одинаковый смысл.

Этот пример почти привел нас к нашей цели. Тот факт, что некоторое данное высказывание может или не может принадлежать некоторой науке, зависит от критериев, явно (иногда, быть может, лишь неявно) допускаемых этой наукой для проверки истинности ее пропозиций.

Эта линия рассуждений позволяет нам дать более точную экспликацию довольно-таки смутного понятия точки зрения, которое мы приняли ранее как некоторого рода временное понятие, когда сказали, что каждая наука характеризуется определенной точкой зрения, с которой она рассматривает реальность. Теперь мы можем точнее сказать, что каждая наука характеризуется определенным множеством специфических критериев, принятых для установления непосредственной истинности или ложности ее пропозиций (причем эти критерии зависят от принятой точки зрения). Из этого не следует, что разные науки не могут в некоторых контекстах использовать одни и те же критерии, и это не мешает конкретным наукам переводить предложения других наук в свои собственные. Однако в данный момент лучше не учитывать такие весьма осмысленные исключения, а вместо этого считать, что вышеупомянутые критерии определяют четкие границы между науками, так что, например, некоторое высказывание оказывается относящимся к медицине, если оно сформулировано определенным образом, или к физике, если оно сформулировано по-другому, как в рассмотренном выше примере.

Теперь надо подробнее рассмотреть понятие непосредственной истинности, использованное в наших предыдущих высказываниях. Оно призвано обеспечить более точную формулировку интуитивной идеи данного, базового для всякой научной эпистемологии. Согласно взгляду, который мы сейчас рассматриваем, наука содержит некоторую совокупность высказываний, в то время как данные (в самом обычном смысле этого понятия, который мы здесь принимаем, т. е. как чувственные данные) обычно понимаются не как высказывания, а как содержание непосредственного знания. Однако довольно очевидной чертой, характеризующей понятие чувственных данных, является то, что высказывания, описывающие такие данные, непосредственно истинны, т. е. истинны без надобности в каком-либо дальнейшем оправдании, в то время как другие предложения науки, такие как гипотезы, не предполагаются непосредственно истинными, а требуют подтверждения посредством некоторой логической процедуры, связывающей их с данными. Используя выражение, напоминающее то, которое было довольно обычным несколько десятков лет назад, мы можем назвать высказывания, описывающие данные, «протокольными высказываниями». Соответственно, мы можем назвать критериями протокольности те специфические критерии, которые в рамках данной науки позволяют определять, какие высказывания непосредственно истинны, т. е. определять протокольные высказывания данной науки. Поэтому всякая наука в принципе характеризуется своими собственными критериями протокольности¹⁰³.