Читать книгу: «Как мы писали роман. Наблюдения Генри», страница 4

Труднее всего моему кузену пришлось с поиском нужной кандидатуры на роль пьяницы-отца. Большинство сильно пьющих мужчин категорически отказывалось от всяких душеспасительных бесед, питая врожденное к ним отвращение. После долгих поисков ему наконец попался слабохарактерный субъект, который, проникшись благородными намерениями дамы, согласился занять вакантное место при условии, что будет напиваться не чаще одного раза в неделю. По его словам, на большее пойти он не может, ибо, к несчастью, питает стойкое отвращение к алкоголю, которое ему придется преодолевать. Но его не покидает надежда, что со временем он привыкнет, и тогда лучше справится с задачей.

Поиск старика со скверным характером тоже нелегко дался моему кузену. Трудно было найти подходящую степень «скверности». Некоторые кандидаты были просто отвратительны. В конце концов он остановился на опустившемся таксисте с крайне радикальными взглядами, настаивавшем на трехлетнем контракте.

В целом план удался, и, как рассказывает мой кузен, все идет хорошо по сей день. Пьяница-отец полностью преодолел прежнее неприятие спиртных напитков, ушел в запой на три недели и последнее время стал поколачивать жену. Старик со скверным характером настолько хорошо вошел в роль, что теперь от него плачет вся деревня. Остальные тоже неплохо выполняют свои обязательства. Дама каждый день их навещает и вполне довольна тем, как протекает ее благотворительность. Подопечные называют даму Наша Добрая Леди и благословляют ее.

Закончив историю, Браун встал со своего места и с самодовольным видом филантропа налил в стакан виски, смешав с водой, словно вознаграждал и себя за совершенные добрые деяния, и тут раздался голос Макшонесси:

– Мне тоже есть что рассказать на эту тему. Это произошло в небольшой йоркширской деревне – мирном, добропорядочном местечке, где жизнь течет так размеренно, что кажется скучной ее жителям. Но приезд нового викария всколыхнул местное общество. Привлекательный молодой человек, да еще с солидным состоянием, был хорошей партией. Все незамужние женщины деревни вышли за ним на охоту.

Но обычные женские штучки не производили на него впечатления. Это был серьезный молодой человек, и как-то раз, когда в разговоре зашла речь о любви, сказал, что одной красоты и прелести в женщине недостаточно – доброта, милосердие и забота о бедняках привлекают его куда больше.

Эти слова заставили местных прелестниц задуматься. Стало понятно, что изучение журналов мод и ужимки перед зеркалом – неверный путь к сердцу викария. Бедняки – вот на кого надо ставить в этой увлекательной игре. Но с этим возникли трудности. Среди прихожан был только один бедный человек – вздорный старик, живший в покосившемся домике возле церкви. А физически крепких, жаждущих быть «добрыми», претенденток было пятнадцать (одиннадцать девушек, три старые девы и одна вдова).

Мисс Симмондс, одна из старых дев, сориентировалась первая и стала дважды в день кормить старика крепким мясным бульоном. Потом опомнилась вдова и устремилась к нему с портвейном и устрицами. Позже, на неделе, подтянулись остальные и стали пичкать старика заливным и цыплятами.

Старик ничего не понимал. Он привык к мелким подачкам вроде мешочка с углем, вручение которого сопровождалось длинным перечислением его грехов, ну, и бутылочки травяного чая. Новые великолепные дары судьбы изумили его. Но он ни от чего не отказывался и к концу месяца настолько отъелся, что не мог протиснуться в заднюю дверь дома.

Соревнование между претендентками становилось с каждым днем все более напряженным, и в конце концов старик стал так задаваться, что женщинам приходилось тяжко. Он заставлял их убирать дом, стряпать еду, а когда ему хотелось побыть одному, посылал работать в саду.

Женщины ворчали и даже поговаривали о забастовке, но что тут можно было поделать? Старик был единственным бедняком на много миль вокруг и хорошо это знал. И как все монополисты, злоупотреблял своим положением.

Он держал женщин на побегушках. Посылал за табаком за их же деньги. Однажды потребовал, чтобы мисс Симмондс принесла ему к ужину кувшин пива, а когда та с возмущением отказалась, пообещал, что если она станет ему перечить, то никогда больше не переступит порог этого дома. И без нее желающие найдутся, сказал он, которые на все согласны. Женщина понимала, что он прав, и смиренно отправилась за пивом.

Женщины взяли за правило читать вслух старику хорошие книги, способные принести благо его душе. Однако со временем он возроптал, заявив, что в его годы не пристало слушать всякую чушь, больше пригодную для воскресной школы. Ему хотелось чего-нибудь поигривее. Старик настаивал на французских романах и морских рассказах с «крепким» языком. Пропускать особенно пикантные места не разрешалось – он сразу чувствовал обман.

Старик заявил, что любит музыку, и женщины в складчину купили ему фисгармонию. Они думали, что будут распевать гимны и играть классическую музыку, но старик мечтал о другом. «Повеселимся у старушки на именинах» или «Она мне подмигнула» – вот такие песенки ему нравились, и еще он требовал, чтобы женщины пели хором, да и пританцовывали при этом.

Трудно сказать, до каких бы пределов дошла эта тирания, если бы не одно событие, приведшее власть старика к преждевременному краху. К всеобщему удивлению, викарий неожиданно женился на очень красивой актрисе варьете, которая недавно выступала в соседнем городе. Перед свадьбой он снял с себя сан, так как невеста не захотела стать «матушкой» при муже-священнике. Она сказала, что никогда не свыкнется с такой ролью и обычаем посещать прихожан. После женитьбы викария блестящая карьера старика-нищего резко оборвалась. Его отправили в работный дом дробить камни.

Закончив рассказ, Макшонесси снял затекшие ноги с каминной полки и стал их разминать. Пришел черед Джефсона вплетать свой узор в череду историй.

Но рассказы Джефсона никого из нас никогда не смешили, потому что речь в них шла не о благотворительности богатых, приносящей быстрое и выгодное вознаграждение, а о добром отношении между бедняками – инвестировании значительно менее выгодном. И вообще это совершенно иная материя.

Сами по себе бедняки – я не беру приставучих, профессиональных попрошаек, а только тех, кто молча, сжав зубы, борется с нищетой, – вызывают неподдельное уважение. Их чтят, как чтят раненых солдат. В непрекращающемся сражении между Человечеством и Природой бедняки всегда оказываются на передовой. Они гибнут в канавах, а мы с развевающимися флагами под барабанный бой шагаем вперед по их телам.

О бедняках нельзя думать, не испытывая неловкого чувства стыда из-за того, что сам живешь в безопасности и комфорте, в то время как они вынуждены терпеть постоянные лишения. Это все равно что отсиживаться в тылу, когда твои товарищи сражаются и умирают на фронте. Бедняки истекают кровью и молча падают на землю. Природа со своей страшной дубинкой «Выживают сильнейшие» и Цивилизация с острым мечом «Спроса и предложения» непрерывно наносят им удары, и они отступают, но не сдаются до самого конца. И этот конец совсем не героический: молчаливый и угрюмый, он лишен всякой картинности.

Помнится, одним субботним вечером я видел старого бульдога, тихо лежавшего на ступенях небольшого магазина в Нью-Кат. Казалось, он спит, но вид у него все равно оставался свирепым, и никто его не беспокоил. Входя в магазин и выходя из него, люди перешагивали через пса, а если кто-то случайно задевал его ногой, бульдог начинал дышать тяжело и часто. Но вот один мужчина поскользнулся. Посмотрев вниз, он увидел под ногами кровавую лужицу и, присмотревшись, понял, что густая, темная струйка стекает со ступени, на которой лежит собака.

Мужчина наклонился, чтобы осмотреть бульдога. Тот открыл сонные глаза и оскалил зубы, и этот оскал мог означать в равной степени как благодарность от человеческого участия, так и раздражение от причиненного беспокойства. Через мгновение бульдог издох. Собралась толпа, мертвого пса повернули набок, и все увидели страшную рану в паху, из которой струилась кровь и свисали внутренности. Хозяин магазина сказал, что бульдог лежит здесь около часа.

Мне приходилось видеть, как так же безмолвно и сурово уходили из жизни бедняки – не те, которых знаете вы, Добрая Леди в изящных перчатках, или вы, Саймон Благодетель, и не те, которых вы хотели бы видеть; эти бедняки не ходят маршем с плакатами и кру´жками для пожертвований, не толпятся подле ваших бесплатных столовых и не распевают гимны на общих чаепитиях; об их судьбе вы ничего не знаете, разве что из протокола следователя; эти молчаливые, гордые бедняки ведут бой со смертью с раннего утра до позднего вечера, и когда она наконец их настигает и душит, повалив на прогнивший пол темного чердака, они умирают, крепко стиснув зубы.

Когда я жил в Ист-Энде, то знал одного мальчугана – далеко не ангела. Он был совсем не похож на чистеньких, добропорядочных юнцов из нравоучительных религиозных журналов, я даже был свидетелем, как один матрос остановил его на улице и отчитал за неподобающие выражения.

Он жил вместе с матерью и болезненным пятимесячным братом в подвале улочки, выходящей на Три-Колт-стрит. Куда делся отец, я толком не знаю. Скорее всего, он был «новообращенным» и ездил по стране с проповедями. Мальчуган работал посыльным и получал шесть шиллингов в неделю, а мать шила брюки и в те дни, когда была в силах и хорошо себя чувствовала, зарабатывала десять пенсов или даже шиллинг. К несчастью, бывали дни, когда четыре голые стены устраивали пляску перед ее глазами, а горящая свеча казалась крошечной светящейся точкой где-то вдалеке, и такое повторялось все чаще, сводя к минимуму их еженедельный доход. Но однажды вечером стены закружились в безумном хороводе, потом их унесло неизвестно куда, а свеча пробила потолок и превратилась в звезду, и тогда женщина поняла, что пора с работой завязывать.

– Джим, – проговорила она таким слабым голосом, что мальчику пришлось наклониться к ней, чтобы услышать, – в матрасе ты найдешь пару фунтов. Я их давно скопила. Этого хватит на мои похороны. И умоляю, Джим, позаботься о малыше. Не отдавай его в приют.

Джим обещал.

– И скажи: «Да поможет мне Бог!»

– Да поможет мне Бог, мама.

После этого, покончив с земными делами, женщина откинулась на подушки, и Смерть нанесла ей свой последний удар. Джим сдержал слово. Он нашел деньги, похоронил мать и, сложив на тележку немудреные пожитки, переехал в еще более дешевое жилье – половину старого сарая, за которую платил два шиллинга в неделю.

Полтора года они с малышом там жили. Каждое утро Джим относил братишку в ясли и каждый вечер, возвращаясь после работы, забирал домой. За пребывание малыша в яслях и небольшую порцию молока он платил четыре пенса в день. Как умудрялся он жить с братом на оставшиеся два шиллинга – выше моего понимания. Все, что мне известно: он так жил, и ни одна живая душа ему не помогала, и никто не знал, что ему требуется помощь. Джим нянчил малыша, иногда часами баюкал его, расхаживая по комнате, мыл и каждое воскресенье выносил на свежий воздух. Но, несмотря на всю заботу, несчастный малыш по истечении отпущенного ему срока, по выражению Джима, «гигнулся». Коронер был суров к Джиму.

– Если бы ты предпринял правильные шаги, – сказал он, – ребенок бы не умер. (Похоже, коронер думал, что тогда малышу было бы лучше. Странные мысли бродят в голове у коронеров.) Почему ты не обратился в службу опеки?

– Потому что не хотел связываться с опекой, – угрюмо произнес Джим. – Я обещал матери, что не отдам брата в приют, и не отдал.

Так совпало, что несчастный случай произошел во время мертвого сезона, и вечерние газеты ухватились за такое происшествие, устроив из него сенсацию. Помнится, Джим в мгновение ока стал героем. Добросердечные граждане призывали местного землевладельца, правительство и всех остальных, облеченных властью, помочь мальчику. И все предавали анафеме приходской совет. Думаю, из этого могла бы выйти какая-то польза для Джима, но ажиотаж продлился недолго. К несчастью, интерес к случившемуся погасил скандальный бракоразводный процесс, оттеснивший Джима на задний план, и о нем скоро позабыли.

Я рассказал моим друзьям эту историю после того, как Джефсон закончил свою. Оказалось, что уже почти час ночи и начинать работу над романом было слишком поздно.

Глава четвертая

Наша следующая встреча состоялась в моем плавучем домике. Браун с самого начала был против моего переезда туда. Он настаивал, чтобы никто не покидал город до окончания работы над романом.

Макшонесси, напротив, считал, что нам лучше работать у воды. По его словам, он особенно сильно ощущал в себе способность создать нечто поистине великое, когда лежал в гамаке среди шелестящей листвы под глубокой синевой небес с бокалом ледяного кларета рядом. Гамак он предлагал заменить шезлонгом, тоже стимулирующим работу мысли. Дабы работа над романом шла хорошо, он в интересах дела рекомендовал мне взять с собой хотя бы один шезлонг и запас лимонов.

Сам я не видел никаких причин, которые могли помешать нам работать в плавучем домике столь же успешно, как и в любом другом месте. Мы решили, что сначала я поеду в плавучий домик один, основательно обоснуюсь на месте, а все остальные будут время от времени туда наведываться и совместно трудиться над романом.

Плавучий домик – идея Этельберты. За год до этого мы провели один летний день в таком доме у моего друга, и жена пришла в полный восторг. Она сочла, что особая прелесть такого жилища заключается в его миниатюрности. Вы жили в крохотной комнатке, спали на крохотной кроватке в крохотной спаленке, стряпали обед на крохотной плитке в самой крохотной кухоньке из всех, что вы видели. «О, как прекрасно жить в таком доме! – воскликнула Этельберта с восторженным придыханием. – Он словно кукольный».

Я уже упоминал, что в те дни, о которых идет речь, Этельберта была очень молода, невероятно молода, любила кукол в пышных, роскошных платьях и нелепые, со множеством окон домики, в которых они обитали, или предполагалось, что будут обитать, потому что обычно куклы сидели на крышах, болтая ногами над парадным входом. Абсолютно неженственная поза, на мой взгляд. Впрочем, не такой уж я большой знаток по части кукольного этикета. Однако разве я не вспоминаю с нежностью годы спустя, как смотрю в приоткрытую дверь и вижу жену, сидящую на полу (в комнате, стены которой украшают произведения искусства, способные свести с ума любого человека с нормальным эстетическим вкусом) перед красным кирпичным домиком с двумя комнатками и кухней; руки ее дрожат от восторга, когда она ставит на кухонный столик три оловянные тарелочки – совсем как настоящие? Она стучит медным дверным молоточком по входной двери, пока та не срывается. И тогда мне приходится садиться рядом на пол и снова прикреплять дверь, так похожую на настоящую.

Возможно, не стоит мне вспоминать эти вещи, словно укоряя жену, ведь она в ответ тоже может посмеяться надо мной. Разве не я помогал ей обустроить кукольный дом и сделать его красивым? Помнится, мы разошлись во мнении, какого цвета должен быть ковер в гостиной. Этельберте нравился темно-синий бархат, а я уверял ее, что, учитывая цвет обоев, больше подойдет один из оттенков терракотового. В конце концов она со мной согласилась, и мы изготовили ковер из старого чехла для сундука. Он придал гостиной изысканный вид, внося в комнату теплые краски. Синий бархат украсил кухню. Я посчитал это экстравагантным, но Этельберта заявила, что слуги ценят хорошие ковры, а им всегда надо потакать, если есть возможность.

В спальне стояла большая кровать и крошечная детская кроватка, и я не мог понять, где будет спать служанка. Архитектор совсем о ней забыл. Как это похоже на архитекторов! Были и другие неудобства, обычные для таких жилищ, – отсутствовали лестницы, и, чтобы переместиться из одной комнаты в другую, надо было прокладывать путь через потолок или выходить из дома и лезть в окно. Оба способа изрядно утомляют, если часто к ним прибегать.

Несмотря на эти недостатки, агенты по продаже кукольных домов справедливо называли такой вариант «лучшей семейной резиденцией», и действительно, обставлен наш дом был c дотошностью, граничившей с показухой, не вызывавшей однако раздражения. В спальне стоял умывальник, на нем кувшин и тазик, и в кувшине была настоящая вода. Но все это пустяки. Я видел обыкновенные домики для семей среднего класса, в которых, помимо умывальников, тазиков и кувшинов с настоящей водой, было еще и мыло. В этой обители роскоши висело и настоящее полотенце, так что член семьи мог не только помыться, но и вытереться полотенцем, а это – как знают все куклы – доступно только в первоклассных жилищах.

В гостиной были часы, они тикали, если их встряхнуть (и, казалось, никогда не уставали), на стене висела картина, стояло пианино, на столе лежала книга, а стоящая рядом ваза готова была опрокинуться, как только вы к ней прикасались – точь-в-точь как в жизни. Нельзя отрицать того, что в комнате чувствовался стиль.

Но гордостью дома была кухня. Все в ней радовало глаз хозяйки – кастрюльки со снимающимися крышками, утюжок и скалка. Обеденный сервиз на троих занимал чуть ли не половину кухни, остальное место принадлежало плите – настоящей плите! Только представьте себе вы, владельцы кукольных домиков, плиту, которую можно разжечь угольками и на которой можно сварить на обед картофель, – конечно, родители могут вам не разрешить, сказав, что это опасно, загасят огонь и не дадут маленькой хозяйке стряпать обед.

Никогда не видел другого дома, созданного с таким вниманием к деталям. Все было предусмотрено – даже семья. В ожидании покупателей они лежали навзничь у парадного входа, гордые и спокойные. Семья была небольшая и состояла из папы, мамы, малыша и служанки. По виду это была молодая семья. И, кстати, очень хорошо одетая. Не так, как бывает подчас в других кукольных семействах – верхняя одежда безукоризненна, а нижнее белье – просто срам. Нет, все предметы дамского и мужского туалета были на месте и подобраны с хорошим вкусом, вплоть до вещей, которые я лучше не стану называть. И, да будет вам известно, всю одежду можно было легко расстегнуть и снять. А ведь я видел кукол, достаточно стильно одетых, однако эти несчастные смирялись с приклеенной одеждой или одеждой на скрепках. Лично мне такое решение кажется неряшливым и негигиеничным. А вот нашу семью можно было раздеть за пять минут, не прибегая к горячей воде или стамеске.

С эстетической точки зрения лучше было их не раздевать. Фигуры у них были, прямо скажем, не ахти – все слишком тощие. Кроме того, без одежды трудно было отличить ребенка от папы или служанку от хозяйки, что могло стать источником семейных сложностей.

Когда с формальностями было покончено, семейство заселили в дом. Мы постарались, насколько возможно, втиснуть малыша в кроватку, а родителей разместили в гостиной, где они сидели на полу и глазели друг на друга через стол. (Им приходилось всегда сидеть на полу – слишком уж малы были стулья.) Служанку отправили на кухню, и она стояла, привалившись к буфету в позе, наводившей на мысль, что она слегка подшофе. В руки ей мы вложили метлу, желая создать сентиментальный образ идеальной прислуги.

После мы осторожно подняли дом, бережно перенесли его в другую комнату и с ловкостью опытных заговорщиков поставили у изножья маленькой кроватки, на юго-восточном углу которой кто-то до смешного маленький повесил крошечный чулочек.

Но вернемся к разговору о нашем собственном кукольном доме. Возвращаясь от моего друга, мы с Этельбертой обсудили этот вопрос и приняли решение уже следующим летом обзавестись плавучим домиком, который был бы по возможности еще миниатюрнее, чем тот, на котором мы побывали. Там обязательно будут художественно расписанные занавеси из муслина и флаг, а еще цветы – дикие розы и незабудки. Утром я смогу работать на крыше под навесом от солнца, в то время как Этельберта будет подрезать розы и печь кексы к чаю, а вечера мы будем проводить на небольшой палубе. Этельберта будет играть на гитаре (она сразу же начнет брать уроки), или мы просто будем молча сидеть и слушать трели соловья.

Когда вы молоды, очень молоды, вам кажется, что лето состоит только из солнечных дней и лунных ночей, ветерок всегда легкий, западный, и повсюду цветут розы. Но с возрастом вы не можете дождаться, когда разойдутся серые облака и выглянет солнце. Вы возвращаетесь в дом, плотно закрываете за собой дверь и садитесь ближе к камину, задаваясь вопросом, почему так происходит, что ветер всегда дует с востока. И даже не помышляете о том, чтобы разводить розы.

Я знал одну молоденькую сельскую девушку, которая много месяцев копила деньги на новое платье, чтобы пойти в нем на выставку цветов. Но в день открытия выставки шел дождь, и ей пришлось надеть старую одежду. И дальше так пошло – во все праздничные дни всегда стояла плохая погода, и девушка боялась, что ей никогда не удастся покрасоваться в хорошеньком белом платьице. И вот наконец наступил праздник, утро которого было веселым и солнечным, девушка радостно захлопала в ладоши и побежала к себе в комнату, чтобы извлечь новое платье (оно так долго было «новым», что теперь перешло в разряд самых старых) из сундука, где оно лежало аккуратно упакованное и переложенное веточками лаванды и тимьяна, она смеялась и думала, как прекрасно будет в нем выглядеть. Однако, пытаясь надеть платье, девушка увидела, что выросла из него, – оно стало слишком узким. Словом, дело кончилось тем, что ей пришлось опять идти в старом наряде.

В нашем мире такое случается. Жили некогда юноша и девушка. Они очень любили друг друга, но оба были бедны и потому договорились подождать со свадьбой до тех пор, пока юноша не заработает достаточно денег, чтобы безбедно жить впредь. Прошло много времени – деньги нелегко даются, а юноша хотел, раз уж за это взялся, накопить денег достаточно, чтобы они с девушкой ни в чем не нуждались и были счастливы. В конце концов он преуспел и, добившись поставленной цели, вернулся домой богатым человеком.

Они встретились снова в той же, бедно обставленной гостиной, где в свое время расстались. Но теперь они не сели рядышком, близко друг к другу, как в прежние времена. Девушка так долго жила одна, что приобрела привычки старой девы, и ее раздражало, что мужчина наследил на ковре грязными ботинками. А он так долго работал как каторжный, сколачивая капитал, что очерствел и стал таким же холодным, как сами деньги, и ему на ум не шли ласковые слова.

Так они сидели некоторое время перед камином по разные стороны бумажного экрана, не понимая, как случилось, что перед разлукой оба проливали жгучие слезы. Не зная, как вести себя дальше, они попрощались и с легким сердцем расстались.

Есть еще один рассказ с той же моралью, в детстве я прочел его в школьном пособии. Если правильно помню, суть его в следующем. Давным-давно жили на свете мудрый кузнечик и глупый муравей. Все жаркое лето кузнечик резвился и играл, прыгая с друзьями в солнечных лучах, с аппетитом ел листочки и пил капельки росы, не заботясь о завтрашнем дне, и мирно стрекотал свою единственную песенку.

Но пришла суровая зима, и кузнечик, оглядевшись по сторонам, увидел, что все его друзья-цветы поникли и лежат мертвые, и понял, что его собственная короткая жизнь тоже близится к концу.

И он порадовался тому, что счастливо и весело прожил отпущенное ему время, не потратив ни дня зря. «Да, жизнь была короткая, – сказал он себе, – но я провел ее в удовольствиях, и ничего другого мне не надо. Я нежился в солнечных лучах, меня ласкал легкий теплый ветерок, я весело играл в высокой, колышущейся траве, пил сок нежных, молодых листьев. Жил, как мог и как хотел. Я взлетал, расправив крылышки, пел свою песенку. А теперь, возблагодарив Бога за минувшие солнечные деньки, умру». И с этими словами он заполз под сухой лист, приняв свою судьбу с мужеством, как подобает всем храбрым кузнечикам, а пролетавшая мимо маленькая птичка нежно клюнула его, и он заснул навеки.

Увидев конец кузнечика, глупый муравей преисполнился фарисейского самодовольства. «Как должен я благодарить судьбу, – сказал он, – за свою предусмотрительность и трудолюбие, за то, что не похож на этого бедолагу. Пока он наслаждался жизнью, прыгая с цветка на цветок, я трудился в поте лица, делая запасы на зиму. И вот сейчас его нет, а я заберусь в свой теплый домик и буду лакомиться теми вкусностями, что припас». Но тут подошел садовник с лопатой и сровнял с землей бугор, где жил муравей, и тот остался лежать бездыханный среди развалин своего бывшего дома. И та же милая маленькая птичка, что упокоила кузнечика, прилетела снова и оказала ту же услугу муравью, а потом запела сочиненную ею песню, рефреном которой были слова: «Наслаждайтесь жизнью, срывайте цветы, пока можете». Песня была очень красивая и очень мудрая, и, к счастью, один человек, которого птицы научили своему языку, почувствовав, что он им сродни, подслушал ее и записал, и теперь все могут прочесть ее.

К несчастью, Судьба – суровая хозяйка и не разделяет наше влечение к розам. «Не останавливайтесь, не рвите сейчас цветы, мои дорогие, – кричит она резким, сердитым голосом и, крепко ухватив нас за руки, тащит снова на дорогу. – Сегодня у нас нет на это времени. Вот вернемся сюда завтра, и рвите в свое удовольствие». И мы должны следовать за ней, и те, кто поопытнее, знают, что шансы попасть сюда завтра невелики, а если все же удастся, розы уже завянут.

Судьба не приняла во внимание наше желание приобрести тем летом плавучий дом (а лето было просто чудесным), но пообещала, что если мы будем себя хорошо вести и подкопим деньжат, то получим его на следующий год. Мы с Этельбертой, как доверчивые, простодушные дети, удовольствовались этим обещанием и поверили, что оно сбудется.

Добравшись до дома, мы сразу посвятили Аменду в наши планы. Как только девушка открыла дверь, Этельберта тут же выпалила:

– А ты умеешь плавать, Аменда?

– Нет, мэм, – ответила Аменда голосом, в котором не было и тени интереса к теме, что нас волновала. – Я знала одну-единственную девушку, которая умела, да и та утонула.

– Тогда тебе надо поскорее этому научиться, – продолжала Этельберта. – Теперь тебе придется не выходить на свидание к твоему кавалеру, а выплывать. Мы не хотим больше жить в обыкновенном доме, а хотим поселиться в плавучем, где-то на середине реки.

В те дни Этельберте больше всего хотелось удивлять и шокировать Аменду, и ее страшно огорчало, что ту ничем нельзя было пронять. От нашего сообщения жена ждала многого, но служанка хранила хладнокровие. «Вот как значит, мэм», – только и сказала она и заговорила о чем-то другом. Думаю, результат был бы тот же, скажи мы, что собираемся жить на воздушном шаре.

Не знаю, чем объяснить такую ее реакцию. Аменда во всех отношениях была очень почтительная служанка. И тем не менее ей как-то удавалось дать нам с Этельбертой почувствовать, что мы всего лишь дети, притворяющиеся взрослыми, а она просто нам подыгрывает.

Аменда жила с нами почти пять лет (пока молочник, скопив достаточно денег, чтобы выйти в «свободное плавание», не стал для нее подходящей партией и она приняла его предложение), но за это время ее отношение к нам не претерпело изменений. Даже когда мы стали по всем статьям настоящими женатыми людьми и создали «полноценную семью», она явно сочла, что мы просто перешли на новый уровень игры и теперь забавляемся ролями отца и матери.

Каким-то таинственным образом ей удалось внушить эту мысль нашей малышке. Казалось, дочка никогда не принимала нас всерьез. Девочка с удовольствием играла или болтала с нами, но когда дело касалось серьезных вещей, вроде купания или еды, она предпочитала няню.

Как-то утром Этельберта предприняла попытку вывезти ее на улицу в коляске, но та даже и слышать об этом не хотела.

– Все будет хорошо, – успокаивающе произнесла Этельберта. – Сегодня детка пойдет гулять с мамой.

– Нет, детка с мамой не пойдет, – отвергла предложение девочка – если не словами, то жестами. – Детка не хочет принимать участие в экспериментах. Во всяком случае, эта детка. Я не хочу, чтобы меня опрокинули или переехали.

Бедняжка Этель! Она была просто убита. Никогда этого не забуду. Ей не доверяли, и это ее больно ранило. Впрочем, эти воспоминания никак не связаны с тем временем, о котором я пишу (или должен писать), а для рассказчика прыгать с одного сюжета на другой равносильно смертному греху, и эта постоянно растущая в писательской среде тенденция достойна всяческого осуждения. Поэтому я на время отвлекусь от других воспоминаний и сосредоточусь на рассказе о бело-зеленом плавучем доме рядом с переправой, где мы собрались заниматься совместным творчеством.

Тогда плавучие дома еще не были размером с пароход, плавающий по Миссисипи, но наш был мал даже для того давнего времени. Хозяин, сдавший нам дом, называл его «компактным». А мужчина, которому в конце первого месяца мы хотели пересдать дом, окрестил его курятником. В переписке мы избегали этого определения, но в глубине души с ним соглашались.

Поначалу размер дома – точнее, его отсутствие – был главным преимуществом в глазах Этельберты. То, что, неосторожно встав с постели, вы неизбежно стукались головой о потолок, а натянуть брюки мужчина мог только в гостиной, казалось ей очень забавным.

Однако, столкнувшись с необходимостью лезть с зеркалом на крышу, чтобы привести в порядок волосы, она изменила свое мнение – такое путешествие совсем ее не забавляло.

Аменда приняла новое местожительство с обычным философским безразличием. Когда ей объяснили, что помещение, которое она окрестила бельевым шкафом, ее спальня, она признала, что одно преимущество тут есть – с кровати нельзя свалиться по той причине, что сваливаться просто некуда. А про кухню Аменда сказала, что та ей нравится по двум причинам: во‑первых, можно сидеть посредине и дотягиваться до всего, что нужно, не вставая на ноги, а во‑вторых, никто не сможет войти в кухню, пока она там находится.

– Видишь ли, Аменда, – объяснила Этельберта извиняющимся тоном, – большую часть времени мы будем проводить на свежем воздухе.

– Да, мэм, – отозвалась Аменда, – полагаю, лучше проводить там все время.

И все же жизнь могла бы оставаться достаточно приятной, но погода не давала никакого шанса: шесть дней из семи мы просиживали у окна, радуясь, что есть хотя бы крыша над головой.

Дождливое лето в наших краях – не редкость; переживал я непогоду и до этого случая, да и после тоже. И знал на горьком опыте, как опасно и глупо покидать теплый и сухой дом в Лондоне в отрезке времени между первым мая и тридцать первым октября. Пребывание за городом всегда ассоциируется у меня с длинной чередой тусклых дней, когда льет неумолимый дождь, и тягостными вечерами, проведенными в чужой одежде. Но никогда я не знавал (и, надеюсь, никогда не узнаю) такого лета, какое мы провели (хотя никто из нас этого не ожидал) в проклятом плавучем доме.