Читать книгу: «Как мы писали роман. Наблюдения Генри», страница 3

Страсть к накопительству была у него исключительная. Уже немолодой пес был наделен чувством собственного достоинства, однако, чтобы заполучить пенни, мог гоняться за собственным хвостом, пока не превращался в один вертящийся круг. Пес выучил разные трюки и вечерами исполнял их, переходя из комнаты в комнату, а закончив программу, садился на задние лапы и клянчил деньги. Все мы его баловали, и никто не жадничал. За год он, должно быть, собрал немало фунтов стерлингов.

Однажды я увидел его в толпе перед нашим домом. Он внимательно следил за выступлением пуделя под звуки шарманки. В конце представления пудель встал на голову и передние лапы и так с задранными вверх задними ногами обошел круг. Это развеселило зрителей, они от души смеялись, и, когда пудель еще раз прошелся по кругу с деревянным блюдцем в зубах, туда щедро посыпались монеты.

Вернувшись домой, наш пес немедленно приступил к занятиям. Через три дня он уже мог ходить на передних лапах и в первый же вечер заработал шесть пенсов. В его возрасте такие подвиги даются нелегко, особенно если учесть, что терьер страдал ревматизмом, но ради денег он был готов на все. Думаю, за восемь пенсов он продал бы душу дьяволу.

Пес знал цену деньгам и в них разбирался. Если вы держали в одной руке пенни, а в другой – три пенса, он выхватывал именно монету в три пенса, и было видно, как он страдает, что не может заполучить и другую. Его можно было оставить в комнате наедине с бараньей ногой, ничего бы не случилось, но оставлять там кошелек было бы неблагоразумно.

Иногда, не слишком часто, терьер кое-что на себя тратил. Он безумно любил бисквитные пирожные и, если у него выдавалась удачная неделя, позволял себе угоститься одним или двумя. Однако тратить деньги для него было смерти подобно, и он отчаянно старался ускользнуть от оплаты, присвоив пирожное и сохранив пенни. План операции был прост. Пес входил в магазин с пенни в зубах – так, чтобы монета была на виду, и с простодушным взглядом, умильно глядя на кондитера, подбирался ближе к лакомству. Устремив на пирожные восхищенный взгляд, он начинал подвывать, и хозяин, думая, что имеет дело с честным покупателем, бросал ему пирожное.

Чтобы поймать добычу, терьеру приходилось ронять монету, и вот тут начиналась борьба за деньги между ним и кондитером. Последний пытался подобрать монету, пес же, придавив ее лапой, свирепо рычал. Если ему удавалось умять пирожное до конца состязания, он хватал монету – и был таков. Я не раз видел, как он, досыта обожравшись пирожными, возвращался домой с той же монеткой в пасти.

Со временем слух о бесчестном поведении терьера разнесся по всей округе, и большинство местных торговцев перестало его обслуживать. На риск шли только самые проворные и атлетически сложенные молодые люди.

Хитрый пес раскинул сети пошире – в районы, куда еще не докатилась молва о его дурной репутации, и выбирал кондитерские, в которых хозяйничали нервные женщины или старые ревматики.

Говорят, жажда наживы – корень всех бед. Именно она убила в терьере всякое чувство чести. В результате из-за своей страсти он лишился жизни. Вот как это случилось. Однажды пес давал представление в комнате Гэдбата, где собрались все мы, курили и болтали. Молодой Холлис, будучи в прекрасном расположении духа, проявил щедрость, бросив ему, как он полагал, шестипенсовик. Пес схватил монету и мгновенно улизнул под диван. Такая реакция была ему не свойственна, и мы принялись обсуждать такое необычное поведение. Внезапно Холлиса осенила мысль – он достал деньги и стал их пересчитывать.

– Черт побери! – воскликнул он. – Я бросил маленькому негоднику полсоверена. Эй, Малыш!

Но Малыш еще глубже забирался под диван, и никакие словесные увещевания не могли заставить терьера оттуда выбраться. Тогда мы прибегли к более жесткой тактике и вытащили его из-под дивана за шкирку.

Пес злобно рычал, крепко сжимая в зубах полсоверена. Сначала мы мягко уговаривали его отдать деньги. Потом предложили взамен шестипенсовик, что его, похоже, оскорбило – видно, он решил, что его приняли за дурака. Шиллинг и полкроны с раздражением отверг тоже.

– Не видать тебе, Холлис, полусоверена, как своих ушей, – сказал со смехом Гэдбат.

Все мы, кроме Холлиса, отнеслись к произошедшему с юмором. Холлис, напротив, пылал от негодования и, схватив пса, попытался вытащить монету из его пасти. Малыш, исповедующий принцип никогда не расставаться с добычей, вцепился в монету зубами. Почувствовав, что скромный доход медленно, но верно уходит от него, он сделал последнее усилие и проглотил монету. Та застряла у него в горле, и он начал задыхаться.

Нас охватил страх за собаку. Терьер был занятным квартирантом, мы его полюбили и не хотели, чтобы с ним что-то случилось. Холлис бросился в свою комнату и вернулся с длинным пинцетом. Мы все держали несчастного страдальца, пока Холлис пытался освободить его от предмета мучений.

Но бедный Малыш не понимал наших намерений. Он по-прежнему считал, что мы хотим его ограбить, лишив вечернего заработка, и сопротивлялся из последних сил. Эти усилия лишь загоняли монету глубже, и, несмотря на все наши старания, пес отправился к праотцам – еще одна жертва неразумной тяги к золоту.

Однажды мне приснился любопытный сон о сокровищах, который произвел на меня большое впечатление. В нем мы с другом – очень близким мне человеком – жили вдвоем в незнакомом старинном доме. Не похоже, чтобы кто-то еще здесь жил – только мы двое. Как-то, бродя по запутанным коридорам этого странного дома, я обнаружил неприметную дверь, а за ней потайную комнату. Там стояли окованные железом сундуки, и, поднимая одну за другой тяжелые крышки, я увидел, что все они полны золота.

После такого открытия я тихонько выбрался из комнаты, задернул плотнее перед дверью потертый гобелен и, крадучись, пошел обратно по темному коридору, поминутно со страхом оглядываясь. Ко мне подошел любимый друг, и дальше мы пошли вместе, рука об руку. Но теперь я был преисполнен к нему ненависти.

Весь день я не отходил от друга, а оказавшись на расстоянии, незаметно следил за ним, боясь, как бы он случайно не разведал секрет тайника. Ночью я не спал и сторожил его. Но однажды я все-таки заснул, а когда открыл глаза, моего друга рядом не оказалось. Я мигом взлетел по узкой лестнице и бросился бежать по спящему коридору. Гобелен был сдвинут, потайная дверь распахнута, а в комнате на коленях перед открытым сундуком стоял мой горячо любимый друг. Блеск золота ослепил меня. Друг стоял спиной ко мне, и я тихо подкрался к нему. В моей руке был нож с острым изогнутым лезвием, и, подойдя достаточно близко, я всадил его в спину моего коленопреклоненного друга.

Тело откинулось на дверь, которая с лязгом захлопнулась. Я тщетно пытался ее открыть. Ржавые гвозди резали руки, я кричал, а мертвец скалил зубы. Из-под тяжелой двери пробивался свет, со временем он исчезал, потом появлялся снова. Я в исступлении грыз дубовую крышку сундука, муки голода лишили меня рассудка. Проснувшись, я понял, что сильно проголодался, и тут вспомнил, что из-за головной боли не пообедал. Натянув на себя что попало, я поспешил на кухню – пополнить запасы энергии.

Есть мнение, что сны – кратковременная концентрация мысли вокруг эпизода, который заставляет нас проснуться, и, как обычно бывает с научными гипотезами, некоторые оказываются верными. Один сон с небольшими вариациями преследует меня. Раз за разом мне снится, что меня приглашают в «Лицеум» ³ на одну из ведущих ролей в какой-то пьесе. Несправедливо, что бедный мистер Ирвинг ⁴ очередной раз оказывался жертвой, но тут он сам был виноват. Именно он пылко уговаривал меня принять предложение. А я предпочел бы мирно провести вечер в постели, о чем ему и сказал. Но Ирвинг настаивал, чтобы я встал и ехал в театр. Мои доводы, что я полностью лишен актерского дара, он не принимал во внимание и только повторял: «Все будет хорошо». Некоторое время мы спорили, потом он дал понять, что это его личная просьба, и тогда, дабы пойти ему навстречу и наконец выпроводить из спальни, я против воли согласился на эту авантюру. Как правило, я играл моих персонажей в ночной рубашке, хотя однажды в «Макбете» в роли Банко надел пижаму. Текста я никогда не знал, и как выходил из положения, понятия не имею. Ирвинг каждый раз меня поздравлял – не знаю, то ли за превосходную игру, а может, за своевременный уход со сцены, пока в мою сторону не летели тухлые яйца.

Когда я просыпаюсь на этом месте, то обнаруживаю, что одеяло сползло на пол и я дрожу от холода. Полагаю, этот озноб и есть причина того, что я играю на сцене «Лицеума» в одной ночной рубашке. Но почему всегда в «Лицеуме», понять не могу.

Есть еще один сон, который мне не раз снился, или это во сне казалось, что он снится не первый раз. Такое тоже бывает. В нем я иду по очень широкой и длинной улице в районе Ист-Энда. Странная улица для тех мест. Омнибусы и трамваи проносятся мимо, повсюду ларьки и прилавки, и продавцы в засаленных шапочках кричат, рекламируя товар, а по обеим сторонам улицы тянутся полоски тропических растений. Улица сочетает в себе приметы районов Кью и Уайтчепела.

Кто-то идет рядом, хотя я его не вижу, и вот мы уже в лесу, продираемся сквозь переплетенные виноградные лозы, они путаются у нас в ногах, и все же время от времени мы видим между гигантскими стволами деревьев проблески оживленной улицы.

В том месте, где дорога сворачивает, я вдруг испытываю беспричинный страх. Дорога ведет к дому, где я жил в детстве, и сейчас там меня ждет кто-то, кому есть что мне сказать. Мимо проезжает конный трамвай, идущий до Блэкволла, и я пытаюсь его догнать. Но тут лошади превращаются в скелеты и бодро скачут от меня, а существо, шедшее рядом, – я его по-прежнему не вижу – хватает меня за руку и тащит назад.

Это существо приволакивает меня к дому и вталкивает внутрь, дверь за нами захлопывается, в пустых комнатах гулко звучит эхо. Все вокруг мне знакомо. Когда-то здесь я смеялся и плакал. Ничего не изменилось. Стулья, на которых никто уже не сидит, стоят на тех же местах. Мамино вязанье лежит на коврике у камина, куда его, помнится, котенок приволок еще в шестидесятых.

Я понимаюсь к себе – в маленькую комнату в мансарде. На полу валяются разбросанные кубики. (Я всегда был неаккуратным ребенком.) Входит старик – скрюченный, морщинистый, он держит над головой лампу. Я всматриваюсь в его лицо и вижу, что это я. Затем входит другой человек – и это тоже я. Потом еще и еще. И каждый человек – я. Наконец уже вся комната заполнена людьми, и лестница, и безмолвный дом. У одних лица старые, у других – молодые, некоторые приветливо улыбаются, но большинство смотрит равнодушно или злобно. И все лица мои, и ни одно не походит на другое.

Не знаю, почему мои подобия так меня испугали, но я в смятении выбежал из дома, и хотя несся сломя голову, они продолжали меня преследовать, и было ясно, что от них не уйти.

Как правило, спящий человек всегда главный герой своих снов, но иногда мне снятся сны от третьего лица, к содержанию которых я не имею никакого отношения, разве что как невидимый и бессильный свидетель. Когда я вспоминаю один из них, мне кажется, что он мог бы лечь в основу рассказа. Но, возможно, тема слишком болезненная.

Мне снилось, что в толпе я различаю женское лицо. Порочное лицо, но есть в нем какая-то притягательная красота. Мерцающие отблески света от уличных фонарей высвечивают его дьявольскую красоту. Потом свет гаснет.

В следующий раз я вижу женщину в некоем далеком месте, и ее лицо еще прекраснее, чем прежде, ибо из него ушло зло. Над ней склонилось другое лицо – прекрасное и чистое. Они сливаются в поцелуе, и когда мужчина приникает к ее губам, кровь приливает к щекам женщины. Через какое-то время я снова вижу эти лица, но теперь не знаю, где они находятся и сколько времени прошло. Мужское лицо слегка постарело, но все еще молодо и красиво, и когда глаза женщины останавливаются на нем, они сияют ангельским светом. Но иногда я вижу женщину одну, и тогда в ее глазах вспыхивает прежний злобный огонь.

Потом картина становится яснее. Я вижу комнату, в которой они живут. Бедная обстановка. В углу стоит старый рояль, рядом стол, на нем разбросаны в беспорядке бумаги, посредине чернильница. К столу придвинут пустой стул. Сама женщина сидит у раскрытого окна. Издалека доносится гул большого города. Слабые лучики его огней проникают в темную комнату. Запахи улиц дразнят нос женщины.

Время от времени она поворачивается к двери и прислушивается. Затем опять устремляет взгляд в открытое окно. И я замечаю, что каждый раз, когда она смотрит на дверь, ее взгляд смягчается, но как только переводит его на улицу, в глазах снова загорается угрюмое и зловещее выражение.

Неожиданно она вскакивает – на лбу у нее капельки пота, а в глазах ужас, во сне он пугает меня. Постепенно лицо ее меняется, и я снова вижу порочную ночную диву. Она закутывается в старую шаль и выскальзывает из комнаты. Слышатся удаляющиеся шаги на лестнице, все слабее и слабее. Внизу хлопает дверь. В дом врывается уличный гомон, женские шаги тонут в нем.

Время в моем сне течет быстро. Одна сцена сменяет другую, они возникают и исчезают, расплывчатые, неопределенные, пока наконец в полумраке не проступают очертания длинной, безлюдной улицы. На мокрой мостовой блестят круги от света фонарей. Вдоль стены крадется фигура в цветастом тряпье. Она обращена ко мне спиной, лица ее не видно. Из темноты выступает другая фигура. Я вглядываюсь в новое лицо, и меня ждет сюрприз – именно на него были с любовью устремлены глаза женщины в начале моего сна. Но в этом лице уже нет прежней красоты и чистоты, оно старое и порочное, как у женщины, когда я видел ее в последний раз. Фигура в цветастом тряпье медленно движется вперед. Вторая следует за ней и обгоняет ее. Фигуры замедляют ход и, разговаривая, приближаются. Они находятся в темном месте улицы, и лица той, что в цветастом тряпье, я по-прежнему не вижу. Оба молча подходят к освещенной газовым светом таверне, тут таинственная фигура поворачивается, и я вижу, что это женщина из моего сна. И на этот раз мужчина и женщина изучающе вглядываются в глаза друг другу.

Мне вспоминается еще один сон. В нем ангел (или демон, не знаю точно) является одному человеку с предложением: тот не должен никогда никого любить, никогда не испытывать и намека на нежность ни к женщине, ни к ребенку, ни к родственникам, ни к друзьям, и тогда его будет ждать успех во всех его начинаниях, все будет складываться наилучшим образом, и с каждым днем он будет становиться все богаче и могущественнее. Но если его сердце испытает к кому-нибудь теплоту или сострадание, тогда в тот же миг все его замыслы и планы рухнут, имя станет презренным и вскоре канет в забвение.

Человек глубоко проникся этими словами и утвердил их в своем сердце, ибо был тщеславен, и богатство, слава и власть были ему дороже всего на свете. Женщина любила его и умерла, не дождавшись от него ни одного нежного взгляда, топот детских ножек звучал и затихал в его жизни, какие-то лица уходили, приходили новые.

Никогда его рука не касалась любовно ни одного живого существа, никогда с его уст не срывалось доброе слово, никогда в его сердце не зарождалось желание кого-то облагодетельствовать. И удача сопутствовала ему во всех делах.

Шли годы, и наконец осталась только одна вещь на свете, которую ему следовало бояться, и это было маленькое, грустное детское личико. Девочка любила его, как раньше любила умершая женщина, и не сводила с него жаждущего, молящего взгляда. Но он, стиснув зубы, отворачивался.

И без того худенькое личико вскоре совсем осунулось, и наступил день, когда к нему вошли в кабинет, где он вел дела своих предприятий, и сообщили, что девочка умирает. Тогда он пришел и встал у изголовья ее кровати. Детские глазки открылись, девочка повернула головку, а когда он придвинулся ближе, протянула к нему с безмолвной мольбой ручонки. Но в лице мужчины не дрогнул ни один мускул, и слабые ручки упали на смятое одеяло, а печальный взгляд был по-прежнему устремлен на него. Стоявшая неподалеку женщина тихо приблизилась и закрыла девочке глаза, а мужчина вернулся в кабинет к своим планам и схемам. Но ночью, когда большой дом погрузился в сон, мужчина прокрался в комнату, где лежал ребенок, и откинул белую шероховатую простыню. «Умерла… умерла», – бормотал он.

Подняв крошечное тельце, он прижал мертвую девочку к груди и покрыл поцелуями холодные губы и щечки и ледяные окоченевшие пальчики.

С этого момента моя история становится вовсе неправдоподобной: девочка вечно покоится под простыней в тихой комнате, а ее лицо и тело не ведают тления. На мгновение меня это озадачивает, но вскоре я перестаю удивляться: ведь когда во сне фея рассказывает нам сказки, мы сидим перед ней с широко распахнутыми глазами, как маленькие дети, веря всему, каким бы фантастическим это ни казалось.

Каждую ночь, когда все в доме засыпает, в комнату входит мужчина и бесшумно закрывает за собой дверь. Он откидывает белую простыню, берет на руки мертвую малышку и всю ночь ходит по комнате, прижимая ее к своему сердцу, целуя и что-то напевая, подобно матери, баюкающей спящее дитя. А с первыми лучами солнца он бережно кладет мертвую девочку на кровать, накрывает простыней и скрывается за дверью. Мужчина преуспевает, все идет ему в руки, и с каждым днем он становится все богаче и могущественнее.

Глава третья

С героиней у нас возникли большие сложности. Браун хотел, чтобы она была уродлива. Он всегда желал казаться оригинальным, а быть оригинальным в его случае означало просто придавать какой-то вещи или качеству прямо противоположное значение. Если бы Брауну подарили планету и позволили делать с ней что угодно, он прежде всего назвал бы день ночью, а лето зимой. Мужчины и женщины ходили бы у него на головах, здоровались ногами, деревья росли бы корнями вверх, старый петух нес бы яйца, а куры сидели на насесте и кукарекали. И тогда Браун отошел бы в сторону и с гордостью сказал: «Только взгляните, какой оригинальный мир я создал, и, представьте, целиком по собственному проекту».

Такое представление об оригинальности свойственно многим людям. Я знаю одну девочку, в роду у которой было много политических деятелей. Наследственный инстинкт так сильно в ней развит, что она практически не способна самостоятельно принимать решения. Она во всем подражает старшей сестре, а та, в свою очередь, матери. Если сестра съедает за ужином две порции рисового пудинга, девочка тоже съедает две порции. Если у старшей сестры нет аппетита и она отказывается от ужина, то младшая отправляется спать на пустой желудок. Такое отсутствие характера тревожило мать девочки, которая не поклонница политических добродетелей, и как-то вечером, посадив дочку себе на колени, она завела серьезный разговор.

– Попробуй сама принимать решения, – сказала мать. – Не подражай во всем Джесси. Это глупо. Думай своей головой. Будь хоть в чем-то оригинальной.

Девочка пообещала стараться и легла спать, пребывая в раздумье.

На следующее утро на завтрак подали копченую рыбу и почки. Оба блюда стояли на столе рядом. Девочка страстно любила копченую рыбу, а почки вызывали у нее отвращение. Только здесь она осмеливалась иметь собственное мнение.

– Что тебе, Джесси? – спросила мать, обращаясь сначала к старшей дочери. – Рыбу или почки?

Джесси колебалась, а сестра с волнением смотрела на нее.

– Пожалуй, рыбу, мама, – ответила Джесси, и младшая сестра отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

– Тебе, конечно, рыбу, Трикси? – обратилась к ней мать, не заметившая состояние дочери.

– Нет, спасибо, мама, – ответила маленькая героиня и, подавив рыдание, проговорила дрожащим голосом: – Мне хочется почек.

– А мне казалось, ты их терпеть не можешь, – удивилась мать.

– Да, мама, совсем не люблю.

– А копченую рыбу, напротив, обожаешь.

– Да, мама.

– Тогда почему ты, дурашка, не взяла ее?

– Рыбу выбрала Джесси, а ты велела мне быть оригинальной.

И бедная крошка разрыдалась, осознав, какую цену приходится платить за оригинальность.

Мы трое отказались принести себя в жертву ради желания Брауна быть оригинальным. Нас вполне удовлетворяла в роли героини обычная красивая девушка.

– Добродетельная или порочная? – поинтересовался Браун.

– Порочная! – с жаром отозвался Макшонесси. – Что скажешь, Джефсон?

– Ну… – Джефсон вынул изо рта трубку и заговорил миролюбивым, меланхолическим тоном, которому никогда не изменял, – неважно, рассказывал ли он о свадебных торжествах или траурной церемонии. – Не будем делать из нее исчадье ада. Порочная, но с благородными порывами, которые старается держать под контролем.

– Интересно, почему плохие люди намного интереснее добродетельных? – задумчиво произнес Макшонесси.

– Полагаю, ответ прост, – сказал Джефсон. – В них нет определенности. С ними ты всегда настороже. Есть разница – ехать на объезженной, управляемой кобыле или на резвом молодом жеребце, от которого не знаешь, чего ожидать? На одной удобно путешествовать, зато со вторым не соскучишься – тебя ждет хорошая тренировка. Если твоя героиня – добродетельная женщина, можешь не приступать ко второй главе. Всем и так известно, как она поведет себя в той или иной ситуации при тех обстоятельствах, в которые ты ее поставишь. При любом раскладе она поступит одинаково – то есть правильно. С безнравственной героиней все обстоит иначе – никогда не знаешь, как она себя поведет. Из примерно пятидесяти возможных путей она может выбрать как правильный, так и один из сорока девяти неправильных, и тебе остается только с любопытством следить, какой же путь она в конце концов изберет.

– Но нельзя отрицать, что встречаются и добродетельные героини, которые вызывают интерес, – высказался я.

– Временами вызывают – когда совершают ошибки, – продолжил Джефсон. – Безупречные героини раздражают читателя не меньше, чем Сократ раздражал Ксантиппу ⁵, или добросовестный отличник – обычных школьных бездельников. Возьмем типичную героиню романов восемнадцатого века. Она встречается с возлюбленным только для того, чтобы сообщить о невозможности ему принадлежать, и все свидание обычно льет слезы. Она никогда не упускает случая побледнеть при виде крови и в самый неподходящий момент падает без чувств в объятия любимого. Она твердо знает, что никогда не выйдет замуж без отцовского согласия, и так же твердо намерена не выходить замуж ни за кого, кроме того, единственного, на брак с которым, по ее убеждению, отец никогда не согласится. Эта безупречная молодая девица столь же скучна и неинтересна, как знаменитость у себя дома.

– Но ты говоришь сейчас не о добродетельной женщине, – заметил я, – а о том, как представляют идеальную женщину некоторые глупые люди.

– Вполне с тобой согласен, – сказал Джефсон. – Я тоже не готов дать определение хорошей женщины. Думаю, этот вопрос слишком глубок и сложен, чтобы обычный человек мог на него ответить. Я говорю о женщинах, которые представлялись образцом добродетели в то время, когда эти книги были написаны. Не забывай, добродетель не постоянная величина. Представление о ней меняется в зависимости от времени и места, и, по правде говоря, эти изменения вносят те самые «глупые люди», о которых ты говоришь. В Японии «хорошая девушка» – та, которая готова продать свою честь, чтобы материально поддержать престарелых родителей. На некоторых, славящихся гостеприимством тропических островах «хорошая» жена отдает больше, чем мы сочли бы необходимым, желая угодить гостю мужа. В ветхозаветные времена Иаиль считали хорошей женщиной за то, что она убила спящего мужчину, а Сарра нисколько не утратила уважения окружающих, когда сама привела Агарь к ложу Авраама. В Англии восемнадцатого века главными женскими добродетелями почитались противоестественные глупость и тупость (да и сейчас они по-прежнему востребованы), и писатели, которые всегда покорно исполняют запросы общества, создавали тогда соответствующих марионеток. В наше время высшей добродетелью является «посещение трущоб», и поэтому наши героини, занимаясь благотворительностью, отправляются в нищие районы, принося «добро беднякам».

– Какая все-таки польза от бедняков! – сделал несколько неожиданный вывод Макшонесси, пристроив ноги на каминную полку и откидываясь на стуле под таким опасным углом, что мы уставились на него с вселяющим надежду интересом. – Не думаю, что мы, пишущая братия, отдаем себе отчет, сколь многим мы обязаны беднякам. Чем бы занимались наши неземные, подобные ангелам героини и благородные герои, если бы не бедняки? Что мы делаем, когда хотим показать, что наша милая героиня так же добра, как и красива? Мы вешаем ей на руку корзину с цыплятами и вином, надеваем на голову прелестную соломенную шляпку и отправляем бродить среди бедного люда. А как доказать, что у нашего героя, очевидного шалопая, бьется в груди благородное сердце? Нужно только одно – сделать так, чтобы читатель поверил, что он проявляет доброту к неимущим.

Бедняки полезны не только в литературе, но и в реальной жизни. Что может утешить торговца, когда актер, зарабатывающий восемьдесят фунтов в неделю, не в состоянии с ним расплатиться? Разумеется, сентиментальная заметка в театральной колонке, сообщающая о неизменной щедрости упомянутого актера к беднякам. Что позволяет нам заглушить слабый, но раздражающий голос совести, когда мы успешно проворачиваем незаконную аферу? Благородное решение пожертвовать десять процентов прибыли на бедных.

А что делает человек, когда понимает, что старится и пришло время задуматься, как получше устроиться на том свете? Он внезапно вспоминает о бедняках и начинает истово о них заботиться. А если бы таковых вокруг не нашлось, что тогда? Он лишился бы возможности измениться к лучшему. Большое утешение, что бедные люди никогда не переведутся. Они – лестница, помогающая нам, грешным, взбираться на небеса.

На некоторое время в комнате воцарилось молчание, во время которого Макшонесси яростно и, можно сказать, даже свирепо попыхивал трубкой, а потом Браун сказал:

– Я могу рассказать вам один забавный случай, прямо относящийся к теме разговора. Один мой кузен работал агентом по продаже земельных участков в небольшом городке, и среди выставленных на продажу домов был красивый старинный особняк, пустовавший уже много лет. Кузен совсем было отчаялся его продать, как в один прекрасный день к конторе подъехал автомобиль и богато одетая пожилая дама стала заинтересованно наводить об особняке справки. Дама рассказала, что прошлой осенью, путешествуя в этих краях, случайно увидела особняк и он поразил ее своей красотой и живописным окружением. Она прибавила, что как раз подыскивает подходящее тихое местечко, чтобы поселиться там и мирно провести остаток дней на природе, и ей показалось, что для этой цели подходит именно этот особняк.

Мой кузен пришел в восторг, предвкушая выгодную сделку, и тут же отвез потенциальную покупательницу в усадьбу, расположенную в восьми милях от города, и они подробно обследовали ее вместе. Кузен на все лады расхваливал преимущества такой покупки, подчеркивая тишину и уединенность места, близость – но не обязывающую – к церкви и ближайшей деревне. Все шло к скорому подписанию контракта. Дама была очарована особняком, его расположением, окрестностями, сочла умеренной и запрашиваемую цену.

– А теперь, мистер Браун, – спросила она, когда они стояли у ворот, ведущих в парк, – скажите, живут ли поблизости бедняки?

– Бедняки? – удивился кузен. – Но здесь нет бедняков.

– Нет бедняков! – воскликнула дама. – Ни в деревне, ни где-нибудь поблизости?

– Вы не найдете ни одного бедного человека на расстоянии пяти миль от усадьбы, – с гордостью заявил кузен. – Видите ли, мадам, население нашего графства малочисленное и весьма обеспеченное, а наш округ особенно этим выделяется. В нем нет ни одной семьи, которая не была бы, скажем, весьма зажиточной.

– Мне грустно это слышать, – проговорила разочарованно дама. – Эта усадьба полностью меня устраивала, но вот открывшееся обстоятельство…

– Но не хотите ли вы сказать, мадам, – вскричал кузен, пораженный необычной реакцией клиентки, – что вам нужны бедняки! Мы, напротив, считали основным плюсом этой усадьбы отсутствие всего, что может ранить сердце тонко чувствующей натуры или доставить ей неудобство.

– Дорогой мистер Браун, – отвечала дама, – буду полностью с вами откровенна. Я старею, мое прошлое не было, скажем так, безупречным. И теперь у меня желание искупить… э-э-э… грехи молодости добродетельными поступками в старости, и для этого не обойтись без наличия в окружении некоторого количества достойных бедняков. Я надеялась, что в этом благодатном месте найдутся по соседству нуждающиеся бедные или, возможно, даже нищие люди, и в этом случае я, не раздумывая, приобрела бы усадьбу. Теперь же придется продолжить поиски.

Мой кузен был смущен и опечален.

– В самом городе есть много бедняков, впавших в нищету по самым разным причинам, – сказал он. – Встречаются интересные случаи. Я уверен, что никто не будет возражать, если вы станете их опекать.

– Благодарю вас, – ответила дама. – Но вряд ли я смогу ездить на такие большие расстояния. Мои подопечные должны находиться в пределах досягаемости. Другие варианты мне не подходят.

Мой кузен поднапряг мозги. Нельзя было упустить такого клиента. Что-то непременно следовало делать. И тут его осенило.

– Вот как можно поступить, – сказал он. – За деревней есть пустырь, мы никак не можем пустить его в дело, потому что земля там заболоченная. Если хотите, можно построить там дюжину коттеджей – дешевых, пусть даже не очень пригодных для жилья, – не беда, и заселим туда бедняков для вашего удобства.

Дама согласилась, что мысль хорошая.

– Кроме того, – продолжал мой кузен, стараясь удержать рыбку на крючке, – используя этот метод, мы сможем подобрать вам милых, чистых и благодарных бедняков, чтобы ваша деятельность доставляла вам радость.

Дело кончилось тем, что дама приняла предложение моего кузена и составила список наиболее подходящих для нее бедняков. В него вошли: прикованная к постели старуха (предпочтительно англиканского вероисповедования); парализованный старик; слепая девушка, которая хотела бы, чтобы ей читали вслух; нищий атеист, желающий уверовать в Бога; двое калек; пьющий отец семейства, согласный слушать увещевания; старик со скверным характером, требующий особого подхода; два многодетных семейства и четыре обычные супружеские пары.