Читать книгу: «Хроники 302 отдела: Эффект кукловода», страница 6

Осторожно выдохнув, я начал вводить её в детали советского быта, стараясь говорить предельно ясно и обстоятельно. Каждое слово было шагом по тонкому льду: одна ошибка – и всё рухнет. Девушка слушала внимательно, время от времени что-то записывая в свой маленький блокнот, и её серьёзность лишь усиливала моё беспокойство.

– Начнём с простого, – сказал я с напускной уверенностью, которой уже не чувствовал. – Покупки в советском магазине – задача не из лёгких для привыкших к комфорту. Очереди, нехватка товаров, грубость продавцов – это норма. Главное – не показывать раздражения или нетерпения. Ваша реакция должна быть абсолютно естественной. Не удивляйтесь, если продавщица проигнорирует вас или нагрубит без видимой причины, – продолжил я, тщательно контролируя голос.

Маша подняла глаза и слегка улыбнулась, представив себе эту сцену.

– А как вести себя, если нужно что-то купить? Я привыкла к нормальному обслуживанию и боюсь не сдержать раздражения, – спросила она негромко, с лёгкой растерянностью.

Я кивнул, изображая понимающего наставника, хотя внутреннее напряжение душило дыхание.

– Терпение и вежливость. Советские люди привыкли часами стоять в очередях, обсуждать мелочи жизни и новости. Вступайте в их разговор, жалуйтесь на усталость, нехватку продуктов, хвалите достижения страны в космосе или строительстве. Говорите спокойно, без эмоций и критики системы. Важно, чтобы вас принимали за свою – иначе подозрения возникнут моментально.

Маша задумчиво кивнула, записала что-то в блокнот и вновь серьёзно посмотрела на меня. От её взгляда у меня по спине прошла дрожь.

– Понятно. А как быть с друзьями? – спросила она осторожно. – Я не могу быть совсем одна, нужно заводить знакомства, общаться. Как выглядит обычная дружба в Советском Союзе?

Я сделал глубокий вдох и заставил себя говорить ровно, хотя каждое слово отдавалось болью.

– Здесь дружба часто поверхностна, хотя внешне выглядит искренне. Люди годами ходят друг к другу в гости, обсуждают личные проблемы, но не делятся самым важным. Обычно это совместное времяпрепровождение: посиделки с чаем на кухне, походы на природу, просмотры фильмов. Принимайте эти привычки, посещайте мероприятия, будьте приветливы, но не раскрывайте истинных мыслей и чувств.

Она нахмурилась, обдумывая мои слова, и спросила:

– А если зададут личный вопрос? Что принято обсуждать, а что нет?

Я выдержал паузу, подбирая слова:

– Личные вопросы задают часто, но откровенность необязательна. Ограничьтесь общими ответами. Например, о семье, работе, здоровье отвечайте нейтрально, кратко и без деталей. Советские люди обычно чувствуют грань и не настаивают. Если заметите настойчивость, мягко переведите тему на успехи советского спорта, кино или книги. Это работает всегда.

Она снова кивнула, записала несколько слов и подняла взгляд, чуть наклонив голову:

– А как отдыхают советские люди? Я плохо понимаю, что тут принято считать отдыхом.

Сердце моё забилось чаще – вопрос казался очередной ловушкой. Собравшись, я спокойно объяснил:

– Отдых здесь особый: походы в кино, театры, парки. На выходные люди выезжают за город, устраивают шашлыки, купаются в речке, играют в волейбол. Если пригласят – обязательно соглашайтесь. Вам необходимо быть частью коллектива. Но и здесь есть нюансы: отказываться выпить за компанию подозрительно, но и увлекаться нельзя, чтобы не потерять контроль.

Она улыбнулась искренне и легко, словно представила себя на такой даче.

– Поняла. Значит, умеренность во всём и не выделяться. Верно?

– Именно, – подтвердил я, чувствуя, как с каждым словом голос становится всё напряжённее. – Советская жизнь требует постоянного контроля слов и действий. Любая, даже незначительная ошибка может вызвать подозрение. Вам придётся привыкнуть к осторожности даже в самых обычных ситуациях.

Она снова сделала запись, задумчиво провела пальцем по странице блокнота и тихо спросила, словно боялась озвучить вслух:

– А если я всё же ошибусь? Что тогда?

Я едва заметно напрягся, с трудом удержав самообладание.

– Тогда срочно придётся придумать правдоподобное объяснение. Всегда держите в голове несколько простых легенд на случай неожиданных вопросов или ситуаций. Не показывайте страха и растерянности. Чем естественнее вы себя ведёте, тем меньше привлекаете внимания.

Она вновь кивнула, теперь уже с лёгкой улыбкой, отчего моё напряжение лишь усилилось.

– Спасибо, – тихо и искренне сказала она. – Я постараюсь запомнить. Надеюсь, я справлюсь.

– Другого выбора у вас нет, – негромко произнёс я, ощущая нарастающую панику. – Иначе последствия будут катастрофическими, и не только для вас.

Слова прозвучали жёстче, чем хотелось. Она быстро справилась с лёгким испугом, притворившись, что всё в порядке, а внутри меня уже накатывала новая волна страха: возможно, это начало ещё более опасной игры.

Разговор постепенно вяз в напряжении, каждое слово звучало шагом по минному полю. Когда Маша тщательно записывала мои советы в потрёпанный блокнот, её сосредоточенность бросала меня в холодный пот – предчувствие катастрофы становилось невыносимым.

– Понимаете, Маша, главное – вести себя так, чтобы никто не усомнился в вашей естественности. Советские люди очень настороженно относятся к тем, кто кажется им чужим или странным. Малейший промах может вас выдать, – осторожно продолжил я, стараясь выглядеть уверенным.

Она внимательно посмотрела на меня, слегка склонив голову, и спросила:

– А если кто-то всё-таки заподозрит? Допустим, случайная оплошность… Можно ли исправить ситуацию?

От её вопроса по позвоночнику пробежал холодок: слишком близко он был к моим собственным страхам. С трудом сохраняя маску спокойствия, я ответил:

– Ситуацию почти всегда можно исправить, если действовать быстро и уверенно. Главное – не паниковать, дать простое и правдоподобное объяснение. Люди верят в очевидное. Не теряйте самообладания, и всё обойдётся.

Она серьёзно кивнула, сделала новую пометку и продолжила:

– Понимаю. А стоит ли подробнее изучить моё окружение? Например, моего начальника, чтобы избежать неожиданностей?

Я выдержал паузу, стараясь восстановить внутреннее равновесие. Её вопрос был логичен, но именно его логичность сейчас тревожила особенно остро – каждый неверный шаг мог привести нас обоих в бездну.

– Конечно, изучите его привычки, стиль общения, манеру одеваться и реагировать. Но будьте осторожны, не проявляйте явного интереса. Советский человек чутко замечает повышенное внимание к своей персоне. Узнавайте информацию незаметно, из разговоров с коллегами, через наблюдение. Ваша задача – слиться с окружением, а не выделяться.

Она улыбнулась, однако глаза оставались серьёзными и напряжёнными.

– Спасибо, это действительно полезно. Понимаю, как сложно и ответственно действовать правильно. Даже страшно представить, что любая ошибка может всё разрушить.

– Именно, – тяжело кивнул я. – Ваша работа – не игра. Любая неосторожность может дорого обойтись.

В этот момент с улицы донёсся звук резкого торможения. Мы оба повернулись к окну. Перед кафе остановилась блестящая чёрная «Волга», замерев с заведённым мотором, словно хищник, готовый к броску. Из машины вышел мужчина в строгом костюме и водительской кепке, огляделся и решительно направился к входу.

Маша нахмурилась и встревоженно прошептала:

– Это водитель моего начальника. Что-то случилось?

Я почувствовал, как горло сжалось, а сердце забилось быстрее. Каждый шаг приближавшегося водителя был наполнен уверенностью, от которой страх вновь охватил меня.

Мужчина остановился у нашего столика и официально кивнул Маше:

– Мария Александровна, прошу прощения, но вас срочно вызывает Александр Иванович. Просил не задерживаться.

Маша удивлённо посмотрела на него, её замешательство быстро сменилось профессиональной серьёзностью:

– Понимаю. Спасибо, что сообщили, Виктор Петрович.

Водитель кивнул, сохраняя невозмутимость:

– Машина у входа, не будем терять время.

Маша виновато улыбнулась мне, сложив блокнот и ручку в сумочку:

– Простите за столь неожиданный уход. Мой начальник не любит ждать. Надеюсь, мы сможем продолжить позже?

Я почувствовал, как мышцы лица расслабились, а напряжение последних минут сменилось осторожным облегчением. С трудом удерживая маску спокойствия, я вежливо улыбнулся.

– Безусловно, Маша, служебные обязанности превыше всего. Лучше не заставлять начальство ждать. Уверен, мы ещё найдём возможность поговорить в более спокойной обстановке. Будьте осторожны и не забывайте, о чём мы говорили.

Она уверенно кивнула и поднялась, поправив на шее лёгкий шарфик.

– Спасибо за понимание. Я всё запомнила. До скорой встречи.

Водитель внимательно следил за нашим разговором с бесстрастным лицом и, слегка отойдя в сторону, уступил ей дорогу. Я смотрел, как она выходит из кафе, ощущая, что с каждым её шагом давление в груди ослабевает, а дыхание становится ровнее. Когда дверь за ней закрылась, меня накрыло почти физическое облегчение, словно исчез груз, висевший над головой всё это время.

В кафе снова вернулась атмосфера сонной обыденности, наполненная тихими разговорами и негромким стуком посуды. Я остался за столиком, пытаясь понять, что это было: случайное совпадение, жестокий розыгрыш судьбы или начало чего-то гораздо более опасного. От этих мыслей охватил липкий холод тревоги, смешанный с отчаянной надеждой, что всё снова под контролем.

С уходом девушки пришло странное облегчение, похожее на ощущение человека, стоявшего на краю крыши и вовремя отступившего назад. Я почувствовал, как внутри ослабло напряжение, как разжались пальцы, расслабилась челюсть и затылок перестал звенеть. Машинально потянувшись к чашке, я только сейчас понял, насколько глубок был страх и как внезапно он исчез.

Но вместо покоя возникло другое чувство – сильнее, грязнее. Тяжёлое осознание того, что она не просто жива, а находится под защитой. За её спиной стояли высокие кабинеты, запертые двери, сдержанные рукопожатия и люди, чьи имена произносят шёпотом. Те, кто может стереть тебя не только физически, но и из памяти, из протоколов, из судеб.

Я неподвижно смотрел, как чёрная «Волга» плавно отъезжает от тротуара, будто это не машина, а решение. Она не рванула с места, а уходила уверенно и неторопливо, словно человек, знающий свою цену. В этом спокойном отъезде было нечто пугающе окончательное.

С этого момента всё изменилось. Я больше не находился в привычной системе координат. То, что казалось моей игрой, превратилось в конструкцию с чужими правилами, к которым меня не подпускали. Маша – или кем она теперь стала – уже не просто ошибка. Она была началом, узлом, сигналом того, что теперь за мной наблюдают.

Я заплатил, не глядя на официантку, и, к счастью, она тоже не проявила ко мне никакого интереса. Сейчас любой взгляд был угрозой, даже самый нейтральный, просто потому, что фиксировал. Я поднялся медленно, осторожно, словно под ногами была не кафельная плитка, а шаткая доска над пропастью, и направился к выходу.

На улице холодный воздух ударил в лицо реальностью. Сырой, густой, он казался липким. Люди шли мимо, разговаривали, смеялись, но в их лицах я видел не выражения, а угрозу. Каждый прохожий стал для меня источником тревоги: кто-то смотрел слишком пристально, кто-то поспешно отводил глаза, а кто-то задерживался на углу дольше, чем позволяла случайность. В этом молчаливом наблюдении угадывалось нечто почти осязаемое, словно дыхание на затылке в пустом помещении.

Я двигался вперёд, сохраняя размеренный шаг и не позволяя себе оглянуться. Нужно было выглядеть естественно и обыденно. Я умел вести себя в таких ситуациях: растворяться в потоке, быть ветром, тенью, человеком, которого никто не запоминает. Но внутри бушевала тревога.

Мысли сталкивались, как запертые звери в тесной клетке. Она была жива. У неё появились покровители. Стало очевидно: её появление не случайность. Возможно, её оставили мне намеренно. Или это совпадение настолько изощрённо, что само стало угрозой? А может, проверка? Или ещё хуже – тщательно подготовленная казнь, где я исполняю главную роль, не зная сценария.

Каждый шаг отзывался оголённым нервом. Серый асфальт, облупленные фасады, воняющие подворотни – всё казалось искусственным, чужим. Будто это не Москва, а декорация, где за мной наблюдают сквозь фанерные стены. Я больше не ощущал улицы – я чувствовал взгляд.

Я свернул в переулок, где дома нависали с двух сторон, словно хмурые свидетели. Только здесь позволил себе глубокий вдох – первый после её ухода. Но облегчения он не принёс. Напротив, отчётливо осознал: я загнан в угол – серьёзно, глубоко, без права на ошибку.

Теперь мне нужно было стать другим: сдержанным, точным, непроницаемым. Каждое моё слово, встреча и жест будут подвергаться бесконечному анализу, словно под увеличительным стеклом. Любая ошибка превращалась в потенциальный приговор. Случайное движение, не вписанное в сценарий, могло стать последним аккордом, за которым раздастся шаг за спиной и тень обретёт вес. А за ней – темнота, бесповоротная и окончательная.

Я больше не мог действовать по привычке и полагаться на интуицию. Отныне каждый шаг требовал холодного расчёта, точности, учёта всех возможных переменных. Пора забыть об удовольствии, отказаться от спонтанности и захлопнуть дверь жизни, где охота была наслаждением. Теперь единственным сценарием стало выживание – осторожное, продуманное до последней запятой.

Как плотник, поранившийся однажды и дующий на руки перед ударом молотка, я считывал реальность по миллиметрам. Теперь нельзя позволить себе ни импульса, ни неверного взгляда, ни слова, не проверенного на прочность.

Маша… если это была она… если всё случившееся реально… я должен принять: пока я всё ещё хищник, но баланс сместился. Я не стал целью – пока. Но запах погони уже витал в воздухе, и охота могла начаться в любую секунду. Только теперь уже не я выбирал её начало.

Выйдя на улицу, я свернул в полутёмный переулок и нервно закурил, ощущая, как тяжёлый дым заполняет лёгкие, немного снимая напряжение последних минут. Каждая затяжка приносила краткое облегчение, сменяясь новой волной тревоги. В голове кружились воспоминания о встрече с Машей и о том, как стремительно ситуация вышла из-под контроля. Прежняя уверенность исчезла, чувство превосходства пошатнулось, оставив опасную пустоту, которую требовалось немедленно заполнить.

Стоя в полумраке, докуривая почти до ожога пальцев, я заметил на противоположной стороне улицы женскую фигуру. Молодая брюнетка с длинными шелковистыми волосами и яркими зелёными глазами медленно и уверенно шла по тротуару, грациозная и безразличная к окружающим. Её движения были естественными и непринуждёнными – такой красоте невозможно научиться.

Внутри внезапно проснулось знакомое чувство – тёмное, вязкое, садистское желание, всегда возникавшее с первого взгляда и мимолётной оценки внешности и внутренней хрупкости. Женщина не должна была быть просто красивой, ей необходимо быть беззащитной, идеально подходящей на роль новой жертвы. Эта брюнетка была именно такой: её утончённость и кажущаяся безмятежность уже рисовали картины новой охоты, усиливая возбуждение и предвкушение.

Я бросил сигарету под ноги и раздавил каблуком, не сводя глаз с девушки. Сейчас требовалось действовать осторожно, неспеша. Каждый шаг должен выглядеть естественно, ничто не могло выдать истинных намерений. Я поправил воротник, чуть скрыв лицо, и двинулся вслед за ней, сохраняя достаточную дистанцию.

Её стройная фигура двигалась легко, словно танцовщица. Я изучал каждую деталь: тонкую шею, оголённую под воротником пальто, узкие плечи, подчёркнутые линиями одежды, хрупкую талию, подчёркивавшую женственность и уязвимость. В сознании мелькали образы того, как изменится её лицо в момент, когда безмятежность сменится пониманием неминуемого конца. Как зелёные глаза наполнятся ужасом и слезами, как тело дрогнет под моими руками, не способное сопротивляться неизбежному.

С каждым шагом за ней мой пульс учащался, а страх, владевший мною ещё недавно, постепенно растворялся в новой волне возбуждения. Мысли становились чётче, и прежняя уверенность, словно утраченная на время власть, возвращалась. Я снова чувствовал себя хозяином положения, а не жертвой чужого взгляда.

Я запоминал каждую деталь её поведения: походку, ритм шагов, жесты, с которыми она поправляла волосы или шарф, взгляд, которым девушка скользила по улице, не подозревая, что её изучают с хищной внимательностью. Эти наблюдения были необходимы, чтобы идеально спланировать будущую встречу, определить, как привлечь её внимание, завоевать доверие.

В сознании постепенно складывался чёткий план, где каждый жест, каждая реплика были продуманы заранее. Она должна была стать моей новой жертвой, тем, кто вернёт мне чувство превосходства, утраченное в кафе. Девушка идеально подходила на эту роль – молода, красива и доверчива.

Мысль о том, что я снова охотник, наполняла меня уверенностью. Страх, мучивший после встречи с Машей, исчез, уступив место холодному расчёту и азарту предстоящей игры. Брюнетка продолжала идти, погружённая в свои мысли и не замечая моего взгляда.

Она даже не представляла, как близка к границе, за которой её привычная жизнь оборвётся. Я ощущал себя режиссёром, контролирующим сценарий, а она была актрисой, ещё не знающей своего финала. Это чувство абсолютной власти завораживало, делая каждый шаг за ней желанным.

Следуя за ней в тени зданий, я аккуратно сокращал расстояние, не приближаясь слишком близко, чтобы не вызвать подозрений. Моё дыхание стало ровным, движения – плавными, как у хищника, готового к броску. В сгущающихся сумерках её фигура казалась особенно уязвимой.

Постепенно я окончательно убедился: именно она сможет вернуть мне уверенность и удовлетворение, позволит вновь почувствовать себя хозяином своей судьбы. Она была создана для того, чтобы я снова испытал знакомое наслаждение от охоты, где исход заранее известен, но каждый шаг приносит непередаваемое удовольствие.

Я точно знал, как подойду к ней, что скажу и каким взглядом посмотрю, чтобы развеять любые подозрения. В голове прокручивал сценарии финала этой охоты, понимая всё отчётливее: я снова становлюсь собой – опасным и безжалостным.

Она продолжала идти, не подозревая, что её судьба уже решена в моём сознании. Я улыбнулся, чувствуя внутри приятное напряжение: скоро всё станет на свои места, и начнётся настоящая охота.

Следующие дни прошли в сладостном напряжении и превратились в отточенный ритуал наблюдения. Я тщательно изучал Екатерину – так звали мою новую цель, как удалось выяснить из разговоров у проходной и документов на вахте. Постепенно передо мной раскрывались подробности её жизни, привычек и маршрутов. Медленное изучение будущей жертвы приносило наслаждение и садистское предвкушение неизбежного триумфа.

Вскоре выяснилось, что Екатерина работала не просто в учреждении, а в закрытом научном институте – сером здании с высокими стенами и тусклыми окнами, за которыми прятались длинные коридоры, наполненные тихим скрипом дверей и скучной повседневностью. Я наблюдал из укрытия, как девушка входила в массивную дверь, предъявляла пропуск и исчезала на весь день. В её лице не читалось ни энтузиазма, ни раздражения – лишь профессиональная сосредоточенность человека, погружённого в ежедневную рутину.

Моя память жадно фиксировала каждую деталь, каждое движение Екатерины: как она аккуратно поправляла пальто, лёгким движением убирала волосы за ухо. Наблюдая за ней, я наслаждался растущей близостью, создавая в сознании подробный портрет её жизни. Для неё каждый день начинался и заканчивался строго по расписанию, упрощая мою задачу и превращая её в удовольствие.

Екатерина всегда шла домой одним маршрутом – тихим, почти безлюдным переулком, где фонари словно намеренно расставили слишком далеко друг от друга, создавая островки густой тьмы. Этот переулок казался сценой, подготовленной специально для меня – мастера ужаса, предпочитавшего тишину и уединение. Я с особым удовольствием следовал за ней каждый вечер, запоминая её плавную походку и ровный ритм шагов, отсчитывающих последние дни её спокойной жизни.

Она неизменно шла одна, не оглядываясь, не выдавая признаков беспокойства, и это обстоятельство приводило меня в восторг. Мысленно я уже видел, как резко изменится её поведение в тот вечер, когда я, наконец, выйду из тени и встану на её пути. Я сотни раз прокручивал в воображении, как её глаза широко распахнутся от ужаса, как дрогнут губы, пытаясь произнести слова мольбы и беспомощной надежды на спасение, которого не будет.

Эти детали стали моим ежедневным ритуалом. Я изучал её с упорством художника, готовящегося создать свой главный шедевр. Мною двигал не только азарт охотника, но и глубокое, тёмное удовольствие от собственной власти, от ощущения, что её жизнь уже в моих руках – хотя Екатерина ещё не подозревала об этом.

Однако прежние ошибки, особенно история с Машей, были слишком свежи в памяти, чтобы действовать импульсивно. Теперь каждая мелочь должна быть просчитана заранее, исключая малейшие шансы на ошибку. Осторожность и терпение стали моими главными союзниками, и я намеревался строго следовать им, не позволяя спешке или эмоциям овладеть мной раньше времени.

Вечерами, стоя в тени возле её подъезда, я испытывал особое удовольствие от неторопливого ожидания. Оно само по себе стало игрой – тонкой, извращённой, где главным наслаждением было предвкушение того, что случится очень скоро. Каждый новый день, проведённый в слежке, усиливал мою жажду, делая ярче и отчётливее картины грядущего нападения.

Я снова и снова проигрывал эту сцену в мыслях: Екатерина остановится, почувствовав моё присутствие слишком поздно, её дыхание собьётся от испуга, а голос дрогнет, когда она спросит, кто я и что мне нужно. Я уже ясно видел, как спокойствие и уверенность исчезнут с её лица, уступая место отчаянию в момент осознания, что пути назад нет, а впереди лишь неминуемый конец. Эта картина завораживала и будоражила, заставляя сердце учащённо биться от сладкого предвкушения.

Но теперь охота должна была быть безукоризненной. Даже мельчайшие ошибки могли обернуться катастрофой, особенно после истории с жертвой, неожиданно вернувшейся из мёртвых. Екатерина требовала особого внимания и осторожности. Каждый шаг, каждое слово и движение должны были быть идеально продуманы.

Я решил потратить ещё несколько дней на наблюдение, чтобы узнать её лучше, чем она сама знала себя: изучить привычки, страхи, слабости – всё то, что поможет в нужный момент нанести точный удар. Этот процесс стал не просто слежкой, а искусством, которым я владел в совершенстве, получая удовольствие от каждого мгновения новой, безупречной игры.

Постепенно во мне снова нарастала уверенность, которой так не хватало последние дни. Екатерина была идеальной жертвой: хрупкой, красивой, совершенно беззащитной. Скоро её привычная жизнь навсегда сменится на нечто страшное и неизбежное. Я ждал этого с наслаждением, осознавая, что снова стал хозяином ситуации, охотником, для которого охота была единственным смыслом и сутью существования.

Я прятался в тени двора, прижавшись к тёплой кирпичной стене и растворяясь в полумраке. Местные давно привыкли к теням в этих закоулках и не задавали вопросов – Москва семидесятых жила с опущенным взглядом. Мне это было на руку. Я стоял достаточно близко, чтобы видеть всё, и достаточно далеко, чтобы меня не заметили. Это ощущение – наблюдать, оставаясь незримым хозяином чужой жизни – опьяняло.

Екатерина шла привычным маршрутом. Я знал его наизусть: поворот у аптеки, короткая пауза у газетного киоска, затем вдоль стены жилого дома, где тусклый фонарь придавал её фигуре почти призрачную чёткость. Походка оставалась уверенной и лёгкой, и это радовало. Я ненавидел женщин, которые тревожатся заранее, задолго до опасности. Екатерина же жила в уютном неведении, будто меня не существовало, – и это было прекрасно, усиливая мою власть.

Я следил за каждым её шагом с особым вниманием охотника. Ни один жест не ускользал от меня: как она поправила шарф, задержалась у подъезда, вытаскивая ключи, как на мгновение прислушалась к чему-то далёкому и, ничего не услышав, спокойно вошла в дом. Она исчезла в темноте подъезда, не оставив мне шанса приблизиться.

Оставшись стоять в тени, я ощутил, как внутри поднимается глухая досада. Простая будничная дверь – облупленный железный прямоугольник с ржавым звонком – отрезала меня от жертвы. Я не мог туда войти сегодня, и это ощущение ограничения злило. Я не выносил, когда обстоятельства вставали между мной и тем, что я считал своим.

Екатерина уже принадлежала мне – её хрупкость, незащищённость, привычка не оглядываться, даже когда в спину дышит ночь. Её страх, ещё не рождённый, но уже живущий во мне, был моей добычей. А теперь я стоял здесь, как мальчишка перед витриной, не способный дотянуться до желаемого.

Сознание тут же откликнулось садистской вспышкой: я представил, как она будет медленно пятиться по коридору, осознав, что дверь далеко, а крик никто не услышит. Губы её задрожат, дыхание собьётся в кашель, взгляд мечется по стенам в поисках спасения. Она будет молить – сначала тихо, затем громче, предлагая деньги, тело, жизнь, словно это хоть что-то значит.

Я закрыл глаза, позволяя фантазии немного успокоить раздражение. В такие моменты чувствовал себя богом, творящим трагедии в маленьких мирах. Екатерина была героиней моего безмолвного спектакля. В этом была эстетика, было искусство.

Но внезапно, словно холодной водой в лицо, в сознание ворвалась мысль о Маше. Та самая Маша, которую я оставил умирать, а она вернулась, смотрела в глаза и не узнавала меня, будто того вечера не существовало. Она стояла передо мной – живая, спокойная, и в её спокойствии таилась угроза.

Внезапно меня охватила та же дрожь, предчувствие чужого вмешательства. Будто за мной уже наблюдали с другой стороны стены. Что-то неуловимое ползло по затылку, вызывая холодное напряжение. Это был не стыд – подобная чушь была мне чужда. Это был страх: чистый, древний, инстинктивный, не умеющий лгать. Мне показалось, что весь мой план, просчитанный до последней детали, начал рушиться от первого же дуновения.

Резко отступив назад, я выровнял дыхание, перестал смотреть на подъезд. На сегодня хватит. Я почувствовал, что теряю хладнокровие, а это было недопустимо. В таких делах нельзя ошибаться дважды. Одну ошибку я уже совершил, позволив прошлой тени вернуться. Второй такой роскоши мне не позволят.

Развернувшись, я ушёл, не оглядываясь. Двор затихал, ночь сгущалась, но теперь в ней было нечто недоброе. Я понимал, что всё, что было до сих пор – лишь прелюдия. Настоящее только начиналось. И если я хочу остаться собой, придётся действовать с абсолютной точностью. Каждая деталь, слово, жест должны быть выверены с такой скрупулёзностью, которой я раньше не позволял себе. На кону была не просто охота – на кону стояла моя жизнь.

И проигрывать я не собирался.