Читать книгу: «Мемуары шпионской юности», страница 3

EIGHT

Мероприятие

Прием по случаю годовщины государства Бакваттенланд, дата не первой категории важности, но достаточно популярная в календарях посольств и миссий.

– Запущу я тебя, – сказал JC, – так и быть, позвоню, мне кое-кто должен.

– Фрак, смокинг?

– Oh please. Куда тебе еще фрак, нахлебник русский.

«Хуже татарина», – подумал я, но не озвучил. С этими плющелиговскими никогда не знаешь, вдруг в татарофобы запишет.

Справка

Бакваттенланд:

93-я по размеру экономика в мире,

один из изначальных основателей ООН,

рейтинг №11 в списке Amnesty International,

№12 в «За права млекопитающих»,

№1 в «Международной ассамблее пешеходов»,

максимум голов в своей группе на Кубке УЕФА – 2,

самое высокое место, занятое на конкурсе «Евровидение» – 21.

Зато: статус наблюдателя в НАТО и 12 миль границы с СССР. Посольство Бакваттен – истоптанная нейтральная полоса для встреч в обход железного занавеса, с приличным жарким из оленины и водкой на крыжовнике. См. «Секретный протокол США – СССР №299», гриф «Совершенно секретно». На государственных приемах в посольстве Бакваттен скрытое аудиовизуальное наблюдение не допускается.

Посольство расположено в обедневшем, но все еще респектабельном месте возле Посольского ряда, викторианский особняк между «Карибской канцелярией», куда невежи все еще заявляются в день рождения Боба Марли в ожидании бесплатных косяков, и штаб-квартирой «Национального общества сохранения рыбокрысы», когда-то респектабельной эко-организации, которая временно не поддерживается «Гринписом».

Нечего на лимузины тратить, можно взять такси от метро, ближайшая остановка – «Тенлитоун», $2.70 на счетчике, квитанцию сохраняем, пригодится.

Я в списке: Lewis Kauffman, International Peace Analysis, Inc.

Каменнолицые официанты разносят бакваттенское шампанское, которое они называют «sparkling wine», «игристое вино», а то не дай бог виноделы провинции Шампань пожалуются, и Брюссель оштрафует.

А почему советских так легко выделить в толпе? От них исходит чувство неловкости, на них лежит отпечаток стресса, который их выдает безошибочно. Их смех чуть более натянутый, хотя осанка у них лучше, чем у западных, – все служили, все маршировали. Многие из них пришли с партийной работы – хотя нет, тех отправляют в Тананариве, не в Вашингтон, сюда направляют по о-о-очень большому блату. Взять хотя бы этого лысого – лет сорок ему? – он точно прошел от рядового через все чины, какие есть. Черт, мне бы их выучить надо было, от Полномочного до Атташе по Лесу-и-Икре – этот похож на последнего.

Я вслушиваюсь. Он запинается в своем описании Калифорнии: «Очень понравилось, хотя наш Крым не уступает», ищет слово, подзывает:

– Анечка!

Подходит девушка… и я сглатываю. Она же…

– Помоги-ка: как эта хреновина называется, на которой они по волнам?..

– Skiteborrd? – Акцент у нее еще тот.

Я чуть не сказал: «Surfboard», Однако. «Спокойствие, только спокойствие». Откуда Льюису Кауфману такие вещи знать? Но ведь я ее знаю, она выглядит чертовски знакомой, я аж губы кусаю от волнения…

– Так вы имеете в виду surfboard, – говорит его собеседник. Ну конечно, типчик из ЮжКалиф, умиротворенное выражение, прекрасный загар, шестьдесят четыре зуба один к одному… да все у него один к одному, от маникюра до формы яиц.

Девушка Аня бормочет какое-то «сорри». Черт, ну откуда же я ее знаю…

– Ничего страшного, – машет рукой ЮжКалиф.

Дубина, она перед боссом извиняется, а не перед тобой.

Аня обращается к Атташе по Лесоикре:

– Я отойду в туалет на минуточку.

– Ну, раз приперло, – ухмыляется тот.

И она отбывает в направлении женского туалета.

Я врубаю все двигатели и иду наперехват, каждый шаг выверен с точностью ракеты «воздух-воздух». Одобрительно отмечаю, что, как только Аня покинула поле зрения Икролеса, она замедляет ход и корректирует курс. Умница какая. Но мы тоже умеем корректировать, она излучает тепло, и мы умеем наводить на тепло.

Разумеется, я проверил местонахождение туалетов немедленно по прибытии – это первое, что проверяешь везде. Немало моей работы прошло в туалетах. Почему-то люди охотней говорят правду со спущенными штанами.

– Are you Ann? – Я решительно преграждаю дорогу. Давай писай в трусики, мы не сделаем ни шага назад. – I know you, we met in Miami Beach, last February or was it March…

Снаряды ложатся в цель, она ошарашена такой артподготовкой. Теперь я могу рассмотреть ее поближе. Среднего роста, стройная, ни грамма жира – совсем не на русский вкус. То ли она не любит пирожные, то ли у нее обмен веществ как у птички. Ничего в ее чертах лица нет такого: скулы средней высоты, нос средней орлиности, для глянцевой обложки она не готова, но вот этот рой веснушек, все еще алеющих после ошибки с surfboard…

– I’m sorry. – Опустив глаза, как идеальная маленькая гейша. – I don’t remember you and I was never in Miami.

Знаю, солнышко, знаю. Для советских дипломатов в США строгие запреты на передвижение, и кто же это отпустит рядовую секретаршу во Флориду?

– But I do know you, – настаиваю я. – Newport Beach, Rock Steady Club?

Она качает головой. Ее волосы уложены в скромную учительскую «корзинку», как будто ей за пятьдесят; она не совсем рыжая, но в волосах есть рыжинка, которая удачно сочетается с веснушками. Похоже, что боги любят тебя, Анечка, но когда тебя делали, то отвлеклись, как советская парикмахерша, которая одной рукой делает тебе укладку, а другой держит телефон, на котором матюкает своего загулявшего жениха.

Дальше в переводе, чтобы не затруднять.

– Пожалуйста, разрешите мне пройти. – Ее голос подрагивает. Еще бы.

– Но я же не могу просто так вас отпустить. – Я отодвигаюсь чуть-чуть, дать ей больше места, но только в нужном направлении, подальше от Икролеса. – Вы девушка моей мечты, я не могу жить без вас, я не успокоюсь, пока вы не станете моей.

– Что вы такое говорите. Вы крейзи. С ума сошли. Я сейчас позову…

Пауза, в течение которой она убеждается, что звать кого-то себе дороже.

– Дайте я пройду.

– Я пройду с вами вместе.

Все это время я улыбаюсь. Со стороны покажется, что мы ведем светский разговор, делимся сплетнями о последнем сезоне в Марианских Лазнях. Она не устроит сцену. Если устроит, то ее боссы ее же и обвинят: «Что ты такое сделала или сказала, чтобы привлечь внимание этого маньяка?»

– У меня и в мыслях нет ничего не приличного, Анечка, я знаю, что вы приличная девушка, но я немножко экстрасенс, я видел вас во сне, и в этом сне мы были вместе.

При слове «экстрасенс» ее как холодной водой. Под покровом социалистической догмы русские верят в любые приметы; потряси любую комсоргшу – и из нее выйдет все: сглазы, обереги, заговоры, приговоры…

– Вы здесь уже четыре… да нет, три месяца…

Есть.

– Вы из Москвы…

Есть.

– Друзей у вас нет, таких, чтобы потом не надо было отчет писать, от вас же не убудет пойти невинно пригубить чашечку кофе с молодым человеком с достойной репутацией и поболтать о pa-la-shit-elny he-roii в «Войне и мире»?

Я разделываю несчастную русскую фонетику, как барашка на шашлык, по сравнению со мной JC звучит, как Левитан… я даже начинаю потеть, и что может быть более аутентично, чем иностранец, карабкающийся по долинам и по взгорьям приставок и окончаний этого скалистого русского языка?

– Вы говорите по-русски???

– Ошень плохой, и я очень стес-с-сняусь говорить, потому что ошень плохой, но я бы хотел пратиковать с вами, если можно. Анечка, мой жизн такой скучный, мой работ такой скучный-скучный…

– А что вы делаете?

– Я весь день сижу в офисе, перевожу всякие дурацкие тексты для государство. Вы не поверите, как это скушно, и я даже не могу ни с кем поделиться, потому что я подписал двадцать пять форм о неразглашении, но это так скушно, я кричу по ночам…

Нет, Анечка не профессионал. Она совершенно запуталась и не скрывает этого, но этот бред должен осесть в какой-нибудь подкорке, в папке «Разное», и в нужный момент может быть задействован.

Мы спустились по лестнице, мы зашли за угол, мы в метрах от двери с надписью «Ladies», откуда выпархивает крупная мулатка: последний испытывающий взгляд в зеркальце, вежливая улыбочка, ослепительные белые зубы, будем надеяться, что она меня не запомнит. Все, исчезла за поворотом, мы одни – я толкаю дверь, я затаскиваю Анечку вовнутрь и толкаю ее к стене, и мои губы пробегают по ее горящей щеке… ожог.

И обжигаю ее ушко дыханием.

Моя левая рука скользит по ее спине мягко, но настойчиво – тепло – теплее – задержись на шее – тормози, слишком далеко зашел – в этом вся фишка, не заходить далеко…

Стоп.

Правая рука на верхнем бедре – тепло – тормози, мать твою!

Стоп.

На бумаге это звучит, как первый день в школе комбайнеров.

Но на самом деле все наоборот, ее маленькие твердые грудки упираются мне в грудь, искры летят, прикрой глаза, надвинь шлем, но нет, тут и там сварочные дуги приваривают нас друг к другу, и сердца наши бьются, как отбойные молотки.

Я закрываю глаза и вдыхаю ее волосы – слишком сильные духи, ничего страшного, я куплю ей что-нибудь нежнее Гермес Жан Пату whatever.

– I’ll take care of you, – шепчу я, полностью ошарашенный тем, что не могу от нее оторваться вопреки всем правилам безопасности, не можем же мы столько стоять в женском туалете, лишь бы на русский не сбиться. – Я для тебя сделаю все. Позвони мне…

Я креплю клейкую этикетку с номером телефона внутри ее колготок. Порвутся, новые купим.

NINE

– Я бы не квалифицировал происшедшее как насилие, Джош.

Лицо JC перекошено, глаза как тарелки, дышит тяжело, как рыба. Может, таблетки какие дать?

– Тебе вообще сейчас нужно скрыться, исчезнуть, с глаз моих долой, ненормальный русский секс-маньяк! Как тебя с твоей мафией пустили в страну… Он бы не квалифицировал! Полиции будешь рассказывать, когда она подаст на тебя в суд.

– Да никуда она не подаст. Это только в твоей Плющихе это насилие. Во всем остальном мире это считается «оказать знаки внимания».

– В полиции будешь свои дикарские обычаи описывать.

– Ладно, позвони своим дружкам и скажи, чтобы они стерли все упоминания Льюиса Кауфмана.

– Уже стерли. Что ты думал.

– Ну и чего ты расстраиваешься? По мне, так это фифти-фифти. Или она позвонит, или нет.

– Речь идет об обвинениях.

– Не выдумывай. И вообще, хватит ходить туда-сюда. Тоже мне Ленин в камере. – Я выдерживаю паузу. – Давай поговорим о вещах более интересных. А) Она позвонила. Если меня нет дома, то звонок поступит в телефонную службу, так что ей придется оставить свой номер, но она этого НЕ сделает, так что она позвонит снова – или не позвонит. Мы не продумали этот вариант как следует.

– Контакт не был предусмотрен! Ты якобы читаешь мысли, фрик русский! Тебе не полагается насиловать секретарш!

– Ну вот, опять расшумелся. Короче, если она позвонит, то мой друг JC мало-мало помогать, так? Подготовить место встречи…

– Ты совсем ненормальный. Я тебя знать не желаю, чертов русский лунатик. Иди трахай Эдит.

– Пройдет много лет, JC, и ты скажешь себе: «У меня был шанс завербовать советского дипломата – неважно, что она в самом низу табеля о рангах» – и ты почувствуешь себя самым тупым црушником в истории.

Я выдерживаю паузу и пожимаю плечами.

– ОК, как знаешь, но по крайней мере помоги мне советом: кому мне лучше предложить ее, Моссаду или МИ-6? Ты думаешь, они станут разбираться, как я добился ее благосклонности? Я могу добавить твою фамилию под рубрикой «Автор выражает признательность…»

– Дешевый сарказм тебе не поможет, – устало пробормотал JC. – Ты имеешь какое-нибудь представление о том, сколько опыта и знаний требуется для того, чтобы завербовать иностранца? Удвой цифру для советского и утрой для дипломата.

– Я сказал, что я собираюсь ее вербовать?

– А что ты еще собираешься? Предложить ей руку и сердце?

– Я не так выразился. Ты прав в смысле, что у меня действительно нет ни знаний, ни навыков, ни опыта – я даже ее кошку не смог бы завербовать. Но моя цель – помочь ей завербовать меня.

Расшумелся, расшумелся… какая полиция, какая секс-атака. Вот ведь что Харварды с людьми делают. Или Колумбийский – один хрен.

Если бы он успокоился, я бы мог объяснить ему, что да, я пошел ва-банк. Потому что девочка действительно теперь приплыла. По правилам она должна доложить о нашем контакте в консульскую визовую службу, и ее посадят на первый рейс в Москву.

Так что к прошлому возврата нет. Если она не позвонит, это означает, что она сидит рыдает на папиной даче. Но если она позвонит, это означает, что КГБ решило вступить в игру.

Да знает он все это. Он просто переволновался. Тургеневская девушка. Совсем мужику в этом Колумбийском яйца отбили.

Двадцать пять форм о неразглашении. Господи, не дай ей забыть про них.

TEN

Прошла неделя. У JC нашелся друган, который пустил меня в свой домик (townhouse) в Джорджтауне, пустующий ввиду подготовки к евроремонту: вода только холодная, туалет смывает неуверенно, листок с планом розеток – какие не включать одновременно, чтобы не было замыкания. Короче, менять нужно все, но мне это пофиг. И не на такие картошки совейских студентов посылали. Главное – до центра можно пешком. Хотя метро в Джорджтауне нет, говорят – так задумано. Чтобы всякая шелупонь просто так не ездила.

Аня не звонит. Как там дела в Кратове, Анечка, или где вы там элитно дачуете? Дождь поливает, охота отменяется, папа с расстройства нажирается, ходит взад-вперед по веранде и бурчит о том, как он поедет и разберется с пиндосской сволочью. Брр… баюс, баюс. Мама уже позвонила насчет работы, устроить тебя училкой в местную ШРМ для слесарей-фрезеровщиков? Куда еще?

Или она еще не решила (сь).

Да как она посмела не поддаться на мои уловки опытного соблазнителя (Казановский универ, красный диплом). КГБ испугалась, подумаешь. Ее молчание наносит сокрушительный удар по моей сексуальной самооценке.

Ладно, всех не соблазнишь. Но сдаваться рано. Что-то случилось в женском туалете Факландского посольства. Просто она растеряна. И кто бы на ее месте не растерялся: живешь себе, про скейтборды переводишь, и вдруг ба-бах! Такие паруса, и все алые! И на каждом череп и кости! Мечты и кошмары, все в одном флаконе! (Я в роли Мечты; думаю, вы поняли.)

Пора форсировать события.

Но одному мне не справиться.

Эй, JC: ты можешь хотя бы узнать, где она живет?

Вот же русский дурак, оглушенный своим собственным тестостероном: мог бы и сам разузнать вместо того, чтобы волосы нюхать.

У посольства есть дом на Висконсин-авеню. В конце рабочего дня нижние ранги – секретарши и прочие – загружаются в автобус и отправляются на Висконсин. От двери в дверь.

Ну и жизнь. Даже в секс-шоп не выскочишь, батарейки к фаллоимитатору купить.

ELEVEN

Один в поле воин, выхожу на разведку. На автобус садятся внутри посольства, сходят внутри жилого комплекса.

Беру напрокат «Шеви» («Виза» от JC, скрип зубов слышно во Флориде). Пристраиваюсь в зад автобусу. («Постарайся, чтобы было как минимум две машины между вами» – да ты совсем обалдел, малой? В этом трафике?)

Едем по Благден, Тильден, догоняю слева, беспомощно щурюсь сквозь пелену дождя, слава богу, трафик плотнее не бывает. Не видать Аню! Я пытаюсь чуть-чуть подвинуться вперед – и стукаюсь об машину впереди. Даже не стукнул, скорее прикоснулся – хотя шины скрипнули так, что запросто мог быть инфаркт. Давай вытаскивай лупу, найди хоть полцарапины. Хорошие тормоза у «Дженерал моторс»!

Везет мне: «жертва» оказывается нормальным гражданином, лицензированный бухгалтер, СРА, в здоровенных очках в роговой оправе, опаздывает к ужину домой в Сильвер-Спрингс, жена рассердится – не любит разогревать, у сына завтра контрольная по алгебре.

– Это машина моего дяди, – сознаюсь я, глядя себе под ноги. – Я одолжил на интервью съездить. Министерство лесной промышленности. Теперь убьет.

Нам не нужны законы и постановления, мы два гражданина в демократическом обществе, мы всегда сможем договориться, тем более когда дождь как из ведра. Мы жмем руки, договариваемся пойти на футбол.

Автобус ушел.

Выпадение в осадок. Все что мне остается, – это купить флягу виски и употребить ее на месте. Обвинения в изнасиловании мне мало? Давай еще подышим в полицейский определитель алкоголя.

TWELVE

– Ты можешь хоть за гребаный руль сесть, чтобы я мог как следует вглядеться, там она или нет?

Обосрался малой. Трус с Плющихи. Весь риск – мне, повышение – ему.

Я потягиваюсь, деланно равнодушно:

– Давай про Рим покалякаем. Как ее звали? Стоп: она откуда приехала, Москва-Питер? Или с местечкового Юга?

Есть.

Ну, раз из местечковых, два варианта: Белла или Жанна.

Есть.

Смуглянка-молдаванка, пылкая-страстная, почти цыганка внешне, так? Ты с вашим психологом эту тему прорабатывал? Должен же был он тебя спросить, занимались ли твои родители сексом при тебе? В миссионерской позиции?

– Будешь хамить, назад в Караганду поедешь.

После двухсот ленивых перепалок мы наконец-то вышли в поле. Правый поворот на Гарфилд, левый – на Висконсин. Давай, давай… наконец-то мы поравнялись с автобусом. Солнечный день, это рисунок мальчишки… и тут же вижу ее, третье сидение за водителем, смотрит неподвижно вперед как робот в документальном фильме – как все они, впрочем. Капиталисты за окном автобуса должны видеть немое осуждение, никаких хиханек и тем более хаханек. Надзирательница сзади? Да зачем им надзирательница, они неустанно все друг на друга доносы пишут.

За дело. Надеваю детскую маску с фальшивым носом и усами а-ля Чарли Чаплин, которую я приобрел в Billy’s Toys. Достаю игрушечный телефон, корпус и трубка отдельно оттуда же, плюс пластмассовая роза оттуда же, общая стоимость $5.95 («Вот чек, JC, думаешь, вернут?»). Открываю окно. Подмигиваю девчонкам и начинаю «набирать» номер в самой что ни на есть драматичной манере, типа Чарли Чаплин звонит Эдне Первиэнс.

– Мне его нужно обойти, – JC шипит, – впереди нет никого, нельзя привлекать внимание.

Я выдаю им музкомедию по полной программе: я пою в телефон, я закатываю глаза, я верчу розой, я целую трубку – и девки замечают, хихикают, фыркают, толкают друг друга: «Смотри какой придурок американский! Чо, правда? Да нет, игрушечный! Ты посмотри, что он творит! Обкуренный небось!»

Наконец, она меня замечает. Я приподнимаю маску, чтобы облегчить идентификацию, и помахиваю рукой. Не смеется. Наши взгляды пересекаются. Она тут же отводит глаза, а я, глядя на нее в упор, продолжаю «набирать номер».

Домой, Петрушка. Сооруди-ка мне мартини, да покрепче. Двойной. Да в одну посуду лей, чего там.

Поместил себя под домашний арест. С телефоном на колене – настоящий, коричневый GE на кнопках – поглотил здоровенную пиццу Meat Monster (обрезки от разделки туши) и запил ее парой «Гиннессов». Телефон сохраняет молчание.

Перехожу к кофе и «Джеку Дэниэлсу». Джек тоже молчит. Листаю весьма посредственный романчик о безобразиях, учиненных казаками в Швамбрании в восемнадцатом веке. И в объятья Морфея. Морфей тоже молчит. Неодобрительно.

THIRTEEN

День второго секретаря посольства СССР Дмитрия Игнатьевича Пронина был полон смешанных чувств. С одной стороны, ЦСКА опять врезал Спартачку. «Харламов!» Все утро Пронин орал как сумасшедший: «Фир-сов! Ви-ку-лов! По-лу-па-нов!» И вприпрыжку ходил по кабинету: «Какие ребята! Золотые ребята!»

С другой стороны, на столе лежало дело сопливки по фамилии Чапайкина. Если бы все делать по правилам, она бы уже была на первом рейсе в Москву. Какой идиот притащил ее на этот мудацкий прием? Старый шпак Михайло, якобы торговый атташе, якобы нуждался в переводчике, как будто американцы жаждут услышать его треп о Калифорнии – да какого хрена он там делал? Я одобрил включить его в делегацию? Когда Центр начнет расследование, придется вертеться только так, Дмитрий.

Короче: тупую пизду Аньку пыталось завербовать ЦРУ. Какая-то полная чушь, бред, околесица. Как она попала в посольство, незамужняя? Ей место в консульстве в Нью-Йорке, полицейские штрафы за парковку в папочку собирать. Опять в кадрах бардак!

Что она могла дать противнику? Ноль! И он с самого начала следил за тем, чтобы у нее не было доступа ни к чему, потому что она получила свое место по большому блату. Если бы не ее папаша, старый пердун герой войны Василий Чапайкин, точить бы ей карандаши и считать скрепки на Смоленской до самой пенсии – или до замужества, что более вероятно.

У Пронина с Чапайкиным было о чем поговорить. Например, об Аниной маме, красавице Полине, с большими мечтательными карими глазами и белокурой копной волос; оба приметили ее на танцах в Центральном доме офицеров, оба пригласили ее на тур вальса. И Полина уже была его, она была без пяти минут Полина Пронина; о, когда ее обтянутый крепдешином зад входил в его заскорузлую ладонь – что могло сравниться с этим! Да плевать ему, что Чапайкин затаил на него! Подумаешь…

Оба служили в «Смерше», добросовестно истребляя вышедших из окружения терпил, которых немцы наверняка уже завербовали в диверсанты. А до этого Пронин обратил на себя внимание начальства в качестве командира заградотряда, поливавшего огнем отступавших красноармейцев. И сейчас Пронин задействовал старые связи и проверил Полину по каналам. И все! Сама Полина была из рабочей семьи, все на месте, но ее дядя по матери был, скажем прямо, неустойчивый кадр. Украинский националист! Пять лет в Соловках! Вышел по амнистии в 53-м. И кому какое дело, будь Пронин слесарем в Могилеве, но о карьере в органах с прицелом на дипслужбу с таким родичем пришлось бы забыть.

А что Чапайкину, он на десять лет старше, его карьера уже подходила к концу, он грел место, чтобы удалиться на пенсию и всерьез заняться рыбалкой – и вот так-то Полина и стала гражданкой Чапайкиной, и кровоточащая рана открылась в сердце Дмитрия Пронина. Да нет, со временем она затянулась, время в этом деле профи… но вот теперь дочь Василия и Полины сидела у него в кабинете вся зареванная, и ее судьба была в его, Пронина, руках.

Но прежде следовало разобраться с кадром из ЦРУ. Странный он был. Не вписывался. В списке приглашенных его фамилии не было. Пронин выцыганил одну фотку с ним с камер наблюдения в Бакваттенландском посольстве, и выглядел он… вот что он делает? Входит в кабинку в мужском туалете, достает странного вида самокрутку (неужто на «Мальборо» денег нет?) и запаливает, причем дым пускает в фортку. ЗАЧЕМ он пошел в кабинку? Курение разрешалось везде в здании посольства!

– Как у него изо рта пахло – табаком?

Аня шмыгнула носом.

– Вообще-то нет. Какой-то очень странный запах. Я никогда такого не нюхала.

Неохотно, но Пронин позвал второго зама Владимира Тупкина – он был главным по линии КР, это было по его части. Тупкин пожал плечами и признался, что да, все это выглядело странным. Потом он попросил увеличить кадр с сигаретой и сказал, потупив глаза:

– Похоже, это могла быть сигарета марихуаны. Каннабис.

Пронин ахнул:

– А ты откуда такие вещи знаешь?

– Кино смотрел, – пробормотал Тупкин. – Детектив. Черные курили такие сигареты.

Пронин недоверчиво хмыкнул. Черные были сплошь наркоманы, это все знают. Но и Тупкин запросто мог туфту погнать ради повышения. Хоть это был и рискованный ход – выдвинуться на знании наркотиков.

Голова шла кругом. Ситуация безнадежно запутывалась. От ЦРУ можно было ожидать любой засады, это ясно; но, как любое госагентство, они соблюдали правила и набирали исключительно чистеньких мальчиков из престижных колледжей. Чтобы ЦРУ взяло наркомана – и не на роль второго плана, подставить кого-то или дать показания в полиции, – а для вербовки??? Что может быть важнее в разведработе? Но кто же это будет пытаться завербовать секретаршу, с которой абсолютно нечего взять? А что это была за эстрада перед посольским автобусом? Это из какого-такого учебника шпионажа?

Может, и не стоило отсылать Чапайкину домой. Может, что-то в этом есть такое.

К тому же как это будет выглядеть в Центре? Конечно, Василий будет рвать и метать – его дочку отослали назад после всего лишь трех месяцев, – и это будет музыкой для ушей Пронина, почти как Харламов, забивающий «Спартаку» очередную шайбу. С другой стороны, Чапай был товарищ мстительный и сопли не утрет, и не успокоится – нет, он будет искать козла отпущения, и он, Пронин, будет весьма удобным кандидатом. Разумеется, ничего у Чапая не получится, кто будет слушать старпера с рыбалки; но за каждым срачем остается след – у Чапая были друзья, у Пронина были враги, кто знает, как карта ляжет?

О попытке вербовки надлежало доложить немедленно, ясное дело, и последнее слово в судьбе Анки-секретарши принадлежало Центру, но к мнению Пронина начальство прислушается, резидент все же.

Пронин прокашлялся и выжал из себя отеческую интонацию:

– Давай начнем сначала, Анечка. Попытайся вспомнить каждое слово – и интонации тоже.

Благодарность в лице девушки могла расплавить самый твердый камень. После диких воплей Пронина за пять минут до этого его слова прозвучали как музыка для девичьих ушек.

– Он сказал, что весь день переводит бумаги для государства и что это очень скучно, но он не мог об этом говорить, потому что он подписал тридцать пять форм о неразглашении…

– Да, но как он это сказал? – Пронин воткнул лезвие и повернул его. – Что он делал в это время?

– Я… я… не помню… – Аня судорожно проглотила слюну. – По-моему – я не уверена – по-моему, он меня трогал за… за заднее место. – Она опять всхлипнула.

«Совсем у нее глаза не как у Полины», – подумал Пронин; и тогда он понял, как именно он поквитается с гадом Васькой.