Читать книгу: «Мемуары шпионской юности», страница 4

FOURTEEN

У меня позвонил телефон. 9:05 на световом дисплее. Все ясно. Гребаный чекист так возбудился от информации об американском секс-маньяке с двадцатью пятью формами о неразглашении, что уже не мог подождать обеденного перерыва. Мог бы по крайней мере создать видимость, что Аня вышла на улицу и звонит тайком из автомата с глубокими вздохами под тяжелые удары сердца – от страха быть раскрытой. Но данный старпер театральных школ не кончал; он был так нетерпелив, что позвонил мне первым делом поутру, прямо в разгар моего похмелья. Гребаный комуняка.

«Моя голова весит тонну, – повторил я, как мантру, – но зато в моих венах арктический лед».

– Доброе утро, дорогая. Как вы себя чувствуете?

– Мистер Льюис…

Это то, что я написал на карточке.

– …я вам звоню…

«Чего же боле?»

– …с просьбой прекратить ваши выходки. Что вам от меня нужно?

– Да я просто хотел увидеться. Вы что, голливудская звезда? В чем дело-то?

– Но я не хочу видеться с вами. То есть я не могу увидеться с вами.

Только что я издевался над чекистом-кукловодом за отсутствие воображения, но теперь я беру свои слова обратно. Есть у него воображение, но он его неправильно употребляет. Сценарий с красной девицей и американским ловеласом – явный перебор.

– Если бы только вы могли мне сказать это лично.

– И если я на это не пойду?

– Тогда мне придется в окне машины вывесить большой плакат: «Аня, я не могу жить без тебя». Вот уж вашим сослуживицам будет, о чем поболтать. А еще я достану большой пистолет и приставлю его себе к виску.

Пауза. Пиндосская наглость переходит все границы. Без визы и паспорта.

– Вы знаете, что я на это способен.

Пауза. Совещание на высшем уровне? Звонят в Москву: «Что дальше говорить»?

Придется помочь.

– Вы любите итальянскую кухню? Недалеко от посольства есть уютное итальянское кафе под названием «La Bella Ciccia».

– Я не собираюсь с вами обедать. Я увижусь с вами ровно на две минуты. И даже не думайте ни о чем другом.

Господи, как же дрожит ее голосок. «Он ее за муки полюбил». Весь штат КГБ, включая поваров и уборщиц, стоит вокруг нее, внимая каждому ее слову.

– Ладно, обойдемся без макаронников, вы меня убедили. Встретимся в парке? Парк Симона Боливара, ближайший к посольству. Через два дня, в обед. Я сделаю вам замечательный бутерброд – бутерброд с любовью, не считая настоящий jamon из Толедо под вкуснющим перуанским соусом pendejo.

– Я же сказала: никаких обедов!

– Как можно говорить о любви на голодный желудок?

– Судья открыл счет, JC. Время пошло, камрад. Пора поделиться с твоими боссами. Со всей твоей босса-новой.

Молчание. Чреватое и многозначительное.

– Я тебе перезвоню, – говорит он с притворно-беспечным выражением «как дела, поедем в клуб, шарики погоняем, а потом по паре пива».

Но меня не проведешь, по крайней мере, на этой мякине. Я знаю, что его сердце бьется как мотор «Ламборгини» на Гран-при. А мое еще быстрее.

FIFTEEN

Разумеется, Джош уже поднял тему Леонида, тут же после контакта в посольстве. Он был не настолько уверен в себе, чтобы действовать по инструкции и рапортовать непосредственному начальству в Лэнгли. Инспектор Нэш был бюрократ до мозга костей, который относился к своему посту с максимальной серьезностью и уважением и добивался того же от своих подчиненных. Среди которых был не один Джош Конкорд – юнцы, которые опростоволосились в других местах, и теперь отбывали наказание в форме бесконечного перебирания бумаг, где на одну страницу дела приходилось ста страниц бюро-белиберды. Но именно на этих ста страницах и стоял весь военно-промышленный комплекс. Заветная страничка только смущала профессиональных бюрократов и раздражала своей незаменимостью. Если бы Джош доложил Нэшу о Заксе, его реакция была бы: «Зачем вам это, Конкорд? Вам не нравится ваша нынешняя работа?»

Поэтому Джош предпочел пойти по горизонтали – к директору отдела контрразведки, о котором он ничего не знал. А дорога к нему лежала через его бывшего начальника Пейсера. К моменту расставания у Пейсера создалось не особенно высокое мнение о Джоше. Ну что можно сказать о сотруднике, попавшем в банальнейшую советскую медовую ловушку? Время лечит раны, но с презрением дело хуже.

– Ну что, хочешь взяться за старое?

Пейсер разглядывал Джоша с выражением настолько загадочным, что тот чуть не заплакал от досады: Приди же, Леонид! Прочти мне, что на уме у этой заразы плиз-з-з!

Пейсер слушал Джоша и кивал. – Ну что же, интересно. Но главное то, что я рад, – что-то человеческое блеснуло за толстенными линзами его очков, – я рад, что ты не ходишь обозленный на весь свет, что ты не сдаешься, что ты пытаешься вернуться. Если из этого что-нибудь выйдет – неважно, большое или нет – я думаю, что тебе надо дать еще один шанс. Рим ты второй раз не потянешь. Знаешь насчет вхождения второй раз в реку? – Он чуть придвинулся к Джошу. – Я сам немножко буддист, знаешь. Мне кажется, что все, кто был во Вьетнаме, подсели на это дело. – Отстранился, как будто сознался в чем-то постыдном. – В любом случае не рассчитывай, что сразу тебе все на свете будет. Твой Лео звучит не просто многообещающе – он звучит как полный фрик, даже для русского эмигранта, и среди этой публики фриков хоть отбавляй.

Начальник КР Рэмблер по древу не растекался.

– А что, давай, тащи своего подопечного. Посмотрим, чем он дышит. Прошлое, контакты – все на свете. Пару сессий с психиатром, учитывая его претензии по этой части. Может до года занять. А ты как думал? Порядок один для всех.

Реакция Леонида была предсказуема:

– Никаких проверок. И не пойду я на встречу с твоим Рэмблером-Штемблером. Ты мой куратор. Твой ЦРУ доверху набит советскими шпионами. Американцы как англичане, только больше. Если у тех была «кембриджская четверка», то здесь наверняка есть «гарвардская восьмерка».

– «Кембриджская четверка» была сто лет назад, зачем ты к ней цепляешься?

– Ничего не было сто лет назад, прошлое всегда с нами! При первом же сигнале тревоги разведка избавляется от фриленса – так? В каждом кино одно и то же! Шпионаж – это те же шахматы, всегда приходится жертвовать фигуру! В лучшем случае пешку, а если надо, то и ладью!

SIXTEEN

Джош покачал головой. Только русские живут этими шахматными метафорами.

Леонид был параноик – как и все его соотечественники. Но как штатское лицо его можно было понять: ни один голливудский фильм про ЦРУ не обходился без шаблона, когда куратор жертвует своим агентом ради спасения более высокопоставленного агента или же ради неких смутно обозначенных государственных интересов («проклятые вельможи!»). Как правило, герой-црушник испытывал сочувствие или даже терзался муками совести при мысли, что придется сдать своего друга Бориса, искреннего патриота кантри-джаза и виски «Джонни Уокер Блэк», а также источника неуклюжих шуток о КГБ, которые куратор с большим смаком пересказывал коллегам за стаканом все того же Дж. Уокера. А уж если речь шла о женщине-агенте, тут вообще куратора ждали бессонные ночи и потные простыни. И, разумеется, потеря агента была той самой экзистенциальной частью взросления куратора и, может, даже оборачивалась парой морщин / седых волосков, которые впоследствии сделают его таким неотразимым для женского пола. Джош был вынужден признать, что этот образ привлекал его своим внутренним трагизмом.

– Вот что мы сделаем, – Лео давал указания; – ты мне дашь опросить и «прочесть» каждого сотрудника Агентства, которому ты меня покажешь. И никто другой не должен знать мои данные. Ты сделаешь мне оперативную легенду, другую фамилию, все документы и прочее…

Каждое слово падало кирпичом на голову бедного Джоша. Первое правило профессионального кодекса гласило: «Вы контролируете источник. Вы не даете источнику контролировать вас». Иметь дело с Леонидом было сплошным альпинизмом без страховки.

И опять Джош чувствовал, что застрял посредине. Конечно же, и Пейсер, и Рэмблер были правы: правила есть правила, если их не соблюдать, получится цыганская свадьба, а не разведывательное агентство. И в то же время аферизм Леонида неудержимо привлекал к себе Джоша. Непонятным образом он воплощал именно тот дух приключения, который изначально привел его в Агентство.

Зачем он поступил в ЦРУ? Хотел показать своим англосаксам – одноклассникам в Плющевой лиге, – что еврей из Нью-Джерси мог быть рыцарем плаща и кинжала? Его семья была не то чтобы против, но восприняла его решение с некоторым недоумением.

– Династия Конкордов не блещет славной военной историей, – сказал Конкорд-старший, профессор истории искусств в университете Ратгерс. – Я слыхал, что некий Конкорд занимался поставками сапог армии Севера во время Гражданской войны, но подтвердить это документально…

Судя по его выражению, он предпочитал бы иметь других предков, но что делать – еврейско-американских художников в девятнадцатом веке вообще кот наплакал.

– Это не совсем военная специальность, – сказал Джош. – Я не собираюсь прыгать в джунгли с вертолета.

– Я не уверен, что все это значит, – сказал отец. – Постарайся никого не убивать без особой нужды.

– Ирвинг! Что ты несешь! – воскликнула г-жа Конкорд. – Он должен стараться, чтобы его не убили.

С одноклассниками из Колумбийского Джош делиться не собирался. Во-первых, секретность; во-вторых, они были бы в ужасе. Он сделал исключение для Нормана, который уже был на Уолл-стрите и понимал «во-первых».

Норман согласился

– Не поймут. Вьетнам, демонстрации – все это слишком свежо. Подожди, все эти революционеры окольцуются, заведут детишек, переедут в пригород – они еще тобой будут гордиться. Будешь отбиваться от приглашений на свадьбы и годовщины. Но если передумаешь, я тебе могу организовать местечко в «Шерсон», стажером-брокером. Все равно либералы тебя на пушечный не подпустят, так хоть бабки заработаешь.

Может, он был и прав. Но ближайшее будущее выглядело смутно и непонятно. Связался с русским аферистом вроде Леонида – держи ухо востро. Завтра он наобещает советским компромат на Никсона в Уотергейте, и что с этим делать?

Джош горестно покачал головой и нацедил себе еще один джин-тоник. Не стоит тебе полагаться на твой инстинкт, старик; он тебя уже подвел под монастырь.

SEVENTEEN

Вот что произошло в Риме: Джош влюбился. Или это была не любовь. Но и просто «туда-сюда» это не назовешь. Чувства были.

Он действительно интервьюировал советских эмигрантов на предмет въездной визы. Это была не самая увлекательная работа на свете. Семён, Борис, опять Семён – сплошные врачи-инженеры-завмаги, тридцатилетние, выглядевшие на пятьдесят пять, и сорокалетние на все семьдесят, преждевременно состарившиеся под двойным бременем антисемитизма и лишения мацы. И тут он встретил Жанну.

До Жанны он знал только американских девушек. Все они излучали оптимизм, уверенность в себе и в минуту могли вспыхнуть пламенем феминизма, если ты пытался открыть им дверь или помочь спуститься со ступенек. Его это не смущало – они были верными друзьями и отличными партнерами на утренней пробежке, – но чего-то не хватало. Может быть, он подустал от вечной бдительности: как бы ни была безупречна его биография из политкорректнейшего Колумбийского универа, за собой нужно было постоянно следить на предмет нечаянного выражения мужского шовинизма. Все же он был на государственной службе, а не чернорабочим на свалке, и государство карало за такие проступки по всей строгости. В Европе он чуть расслабился: волоокие итальянские секретарши флиртовали беззастенчиво, но он не знал, что с этим делать. Секс на работе был строго запрещен, так ведь? Хотя в то же время…

И тут пришла Жанна. Джош попал в машину времени: ее тугая смоляная коса, ее застегнутая до подбородка накрахмаленная белая блузка, ее длинная юбка с рюшами – он не мог выбрать, которую из его восточноевропейских бабушек она напоминала. Она говорила тихо и неуверенно, как человек, не привыкший к жесткой действительности эмиграции. После интервью он вышел в коридор; она еще не ушла.

– May I ask you question? – спросила она. Похоже, что вся ее смелость ушла в одну эту фразу.

– Конечно. Спросите. Можете по-русски. Вы меня понимаете?

– О да, извините… я просто забыла. – Она проглотила.

– Вы не должны волноваться.

– Ну, знаете… – Она глубоко выдохнула. – В еврейском агентстве мне сказали, что мне нужно выбирать между Кливлендом и Детройтом. Но я о них совсем ничего не знаю. Как вы думаете, который из них лучше? Для одинокой девушки?

У него сердце ёкнуло. Это субтильное существо в Детройте?

– Непростой выбор, – признал он.

Все еще не поднимая глаз, она сказала срывающимся голосом:

– Я просто не знаю, как мне дальше жить.

Абсолютно во всем Жанна была полным антиподом западной женщины: она отказывалась даже выйти на балкон с чашечкой кофе без того, чтобы накраситься и отгладить блузку и юбку. Она не садилась обедать без супа. Она придерживалась правил строже, чем пол-ЦРУ: если поезд отходил в 11, они должны были стоять на перроне не позже 10, иначе истерика. Ей было двадцать пять, но вела она себя на все пятьдесят. И все это не имело никакого значения, потому что с ней он чувствовал себя так, как никогда не чувствовал себя ни с одной Дженнифер или Тиффани. Мчались ли они по автостраде Дель Соле с опущенной крышей…

…вообще-то не «мчались».

– Подними крышу! У меня прическа! Два часа завивалась! И сба-а-авь скорость! Ты меня уже убить хочешь?

От страха у нее даже акцент менялся. Она звучала скорее, как еврейские комики из Бруклина.

…или прогуливались как светские лев и львица с бокалами «Беллини» вдоль озера Комо.

– Может, вовнутрь пойдем? – Жанна зябко вела плечами. Почему-то природа ее не особенно впечатляла.

…где бы они ни были, он чувствовал себя элегантным Кэри Грантом в черно-белом фильме, который вводил эту очаровательную маленькую Золушку в мир гламура, который Старый Свет предоставлял с наигранной улыбкой – пока прокатывалась карточка «Американ Экспресс».

А в постели – о! в постели! Ничто в его скромном прошлом на Морнингсайд-Хайтс не подготовило его к таким вулканическим порывам страсти. Волосы, кругом были волосы – подмышкой, на ногах, и ее орган, что открывался как Эльдорадо в джунглях Амазонки! Он не привык к такой волосатости, но оно того стоило, потому что ниже пояса он забывал свое прошлое американского пригорода и превращался в Фернандо де ла Пинче, конкистадора с двадцатью сантиметрами горячего свинца между ног и дирижера концерта Чайковского, который она выдавала ему изо всех скрипок-гобоев, в то время как их постель угрожающе трещала, как вулкан Этна перед извержением.

Пока как-то вечером в их комнату не ворвались два мужика и направили на него стволы и щелкнули фотку. Как раз когда она держала его во рту. Даже если бы у него был «Глок» под одной подушкой и «Кольт» под другой, в этом состоянии он бы вряд ли смог их достать.

– Мы пошлем фото вашей жене!

– Но я не женат, – прошептал Джош.

– Вас зовут Джо Конрад!

– Вовсе нет…

Он пришел в себя с огромной шишкой на голове. Комната была пуста, и Жанны тоже не было, как не было его паспорта, и его бумажника, и кожаной куртки, которую он купил после ее увещеваний на Виа Монтелеоне за «лучше не вспоминать» и почему-то даже ручки («Паркер») … Кто такой Джо Конрад?

А еще он с грустью подумал, что, наверное, до конца жизни перед сексом будет проверять, не собрала ли женщина чемодан.

EIGHTEEN

Компромисс:

1. Леонид и Анна встречаются между 12:15 и 12:30 на площади Симона Боливара, мини-парк в пяти минутах ходьбы от посольства.

2. Опергруппа ФБР, действующая совместно с представителями других агентств под началом ЦРУ, будет развернута для проверки места перед встречей.

3. В случае попытки киднеппинга Леонида будет применена сила.

4. Леонид не будет пытаться изнасиловать Анну.

– А поконкретнее можно?

– Ты не будешь хватать ее или насильно держать ее физическим образом. И сотри эту идиотскую ухмылку с лица.

5. После контакта Леонид прошествует пешком к вокзалу Union Station и сядет на поезд, идущий в Нью-Йорк. Опергруппа попытается установить, ведется ли за ним слежка.

6. Леонид оплатит бутерброды и напитки из собственного кармана без ожидания компенсации.

На последнем пункте я настоял лично.

JC кивнул одобрительно:

– Наши бухгалтеры полюбят тебя. Далеко пойдешь.

Затем добавил:

– Независимо от того, обнаружим мы советский хвост или нет, мы обязаны вести себя так, как будто он есть. Ты понимаешь?

– Что тут не понять. То есть мы не можем встречаться вот так, как сейчас.

JC дал мне список потенциальных мест встречи с кодами и инструкциями для входа.

Вдох-выдох. Вроде как все по-настоящему. Наконец-то я играю в Лиге «А».

NINETEEN

Я обозначил день встречи с Аней как V-Day; JC поморщился. Подумаешь, святое оскорбил, как будто у него вся семья, включая тетю Цилю, в Нормандии высаживалась. Трясся я, как кленовый лист – да нет, как целый клен, целый лес, целая Канада трясущихся кленов.

Завтрак был прост и функционален: яйцо в мешочке, тост из хлеба с грецкими орехами («Чего только не придумают, – подумал я, – чтобы лишнюю буханку продать!»), кофе со сливками. Чистый английский лорд. Хотя в отсутствие верного дворецкого кофе я сделал сам и поставил посуду в раковину. За кофе открыл «Вашингтон пост». Никсон неудержимо катился вниз. Ясное дело, раз показал слабину, демы будут дожимать, какие компромиссы в политике. Но в целом для меня это ничего не значило. Вот выход нового фильма Поланского «Chinatown» – это да! Хорошо бы с Анютой. На последнем ряду, эх. Пусть смотрит, пусть знает всю правду, как ужасны американцы и по контрасту какой замечательный у нее ухажер. По сравнению с персонажами Поланского я был святой. Да и вообще ей не помешает усвоить пару вещей о сексуальности.

Внешне я собирался представить себя образцом скромной добродетели: темно-синий костюм из May Co ($70, после одного раза можно и вернуть, лишь бы пятно не поставить); под ним рубашоночка небесной голубизны оттуда же (button-down, она же «баттон», как мы по ним умирали в старой жизни!) и галстух в приглушенную полосочку от JC. «Подарок, – говорит, – у меня их девать некуда, в Америке на Хануку или галстук, или свитер». Я кивнул с сочувственным выражением; галстук взял, а «Хануку» потом посмотрел в справочнике. Сколько же надо всего еще учить.

Короче, скромненький такой клерк. Все безукоризненно чистое и чуть-чуть помятое. Вот такой сложный образ: в целом опрятный, но в состоянии эмоционального смятения, вызванного доселе незнакомым порывом чувств.

Следующее: аккуратно подровнял усы и бороду.

– Я всегда хотел усы а-ля запорожский казак, – признался я JC.

– Ни в коем случае, – сказал он. – Слишком резкий поворот. Если ты не привык к гриму, сократить до минимума. Хочешь длинные усы, отращивай на здоровье, но ради бога не пытайся ничего приклеить.

Дальше: модные очки с большими линзами без диоптрий, и угольно-черный парик за $50 (JC знать не обязательно), чуть растрепанный – опять же от смятения (см. выше).

Если чекисты припрутся – и мы были обязаны допустить, что припрутся, – они будут снимать нас на пленку, так что следовало принять предосторожности. К счастью, топография парка вынуждала их снимать из кустов, так что мы могли обойтись без подводки глаз и накладных морщин.

– Ты что, пятидесятилетний старик, чтобы одеколоном душиться? – спросил JC. – Я за тобой такого не замечал.

– Аня из России, – сказал я. – В России все мужики употребляют одеколон. Приличные им брызгаются, неприличные его пьют.

– Я никогда не знаю, когда ты шутишь, – сказал JC печально. – Мне-то, может, и все равно, но в будущем для тебя это будет создавать проблемы.

«Мне ли не знать», – подумал я.

Не все было гладко. Одеколон выбирать я не привык, поэтому общение с Бру-у-усом в универмаге «Мэйсиз» удовольствия не доставило.

– This is so ni-i-i-ice. – Чуть на голову не залез со своим пульверизатором. – Ну понюхайте же. Это же так по-мужски. Leather. Ко-о-ожа. – Он закатил глаза. – Я прям с ума схожу.

Я уже понял, но кто я такой, чтобы судить гейские манеры по своим «нормальным» критериям.

– Типа ковбой, только без пота, так?

– Н-н-ну да… – Бру-у-ус обольстительно (по его мнению) захихикал. Того и гляди, номер телефона в руку сунет.

– Не слишком сильно? Я же не ковбой, мне запах конюшни перебивать не надо.

– О-о-о… вы меня прям душераздираете своим юмором. Как насчет «Иссеи Мияке»?

– Самураи вообще не потеют, я слышал.

– Ой, я больше не ма-а-агу-у-у…

Я тоже. Гребаный одеколон. Истратил вдвое больше, чем планировал. Вообще надоел мне весь этот шпионский бизнес с этими бру-у-усами.

А вот цветы я всегда любил. В России выбор цветов для свидания (не путать с каллами в загсе) был невелик: розы на рынке с Кавказа по эльбрусским ценам, идеологически правильные гвоздики («спутница тревог»), растрепанные васильки-ландыши у бабушек возле метро. Все они были только в сезон, то есть далеко не всегда, скорее даже почти никогда. В Америке, как и ожидалось, ситуация с цветами была та же, что и с моющими средствами: было почти все и почти всегда, и необходимость выбора валуном обрушивалась на мои избалованные дефицитом слабые социалистические плечи. От JC толку не было. Он вообще был против цветов: «Слишком радикально. Спешишь».

– Не понимаешь ты русских женщин. – И поспешил добавить, с притворным сочувствием: – Извини, не имел в виду соль на рану.

Я выбрал скромный букетик тюльпанов. Так же нежно-розовы, как и розы, и так хрупки, что боишься дышать на них. Только что открылись. Девственность а-ля карт.

Зашел в закусочную, взял два бутерброда с ветчиной и сыром. Ане на булочке (наверняка она думает, что белый хлеб лучше), мне на ржаном, два пакетика с чипсами и запить одну кока-колу и одну пепси – все спокойные, безопасные варианты. «Дели» предлагало разнообразнейшие варианты такой вкуснятины, как салаты с тунцом и с курицей и даже с крабами, но они были в пастообразной форме, как паштет, и с большими комками; чтобы их потреблять на парковой скамейке, Ане придется сосредоточиться на том, чтобы бережно держать булочку и осторожно откусывать, чтобы не дай бог кусочек не отвалился прямо на платье, что будет Большим Конфузом, не дай бог подумает, что я заказал их нарочно… нет, мы выбираем Надежность. Гурманство подождет.

Насчет испанского хамона я пошутил, ну вы поняли.

Все. It’s showtime.