Читать книгу: «Мемуары шпионской юности», страница 6

TWENTY-SIX

Видишь ли, JC…

Конечно, я не мог ему рассказать такое, он бы с ума сошел, он бы не заснул, раздираемый сомнениями на кости и хрящики, и в конце концов доложил бы об этом наверху, и старик Рэмблер испустил бы громоподобный пёр от удовольствия и свернул бы операцию.

Когда я подрастал в Союзе, то советская пропаганда преподносила современные примеры для подражания с большой ленцой. Ну да, космонавты… ядерные физики… но шпионы, в смысле разведчики, были точно на третьем месте.

Идея космонавта мне была по душе, но сколько их было? Максимум пара в год, и для такой здоровой страны, как Союз, шансы пройти конкурс были как выиграть «Волгу» в лотерею. Кроме того, было похоже, что от космонавта требовалась физическая форма, но не мозги, на что мне было трудно подписаться. И наконец, может быть, вы не заметили, но если докапываться до самой глубинки, то я окажусь человеком скромным. Идея стоять в открытой машине и ехать сквозь ревущие толпы меня не шибко привлекала. Например, что, если припрет? Останавливать кавалькаду и искать туалет? Меня всегда смущали физические неудобства.

Ученые-ядерщики были полной противоположностью космонавтов – тише воды ниже травы, получают дома-машины, оставаясь полностью в тени. К сожалению, с физикой у меня было дело плохо. Дальше законов Ньютона дело не пошло. Электричество было от лукавого. Телевизор я мог запросто поставить на алтарь и приносить ему жертвы в виде воблы и какао.

Оставались шпионы, они же разведчики. Я не буду писать диссертацию на тему «Образ агента КГБ в советской литературе и кино», потому что законы жанра обязывают прибегнуть к симулякрам и парадигмам и прочей философообразной тягомотине. Скажем так: советский разведчик был Эйнштейном в теле олимпийского гимнаста с набором джеймс-бондовских талантов, и жизнь его была сплошным гламуром. Он шастал по Нью-Йорку и Парижу в громадной сияющей машине, срывая один план капиталистов развязать войну за другим. Он получал свои медали за дверями, закрытыми на сто замков, и устало смотрел на мир, который он спасал снова и снова, до тошноты, через линзу всезнающей, все испытавшей мудрости. Его шрамы в интимных местах были свидетельством правды, которую знал он, но не знали ни его начальники, ни их соперники. Его женщина была гламурнее всех блондинок, и она жила и любила его такими же усталыми глазами и ждала его возвращения в полном неведении того, чем он занимается, где находится, кого трахает и когда вернется, если вернется вообще. Как и его друзья по пьедесталу – космонавты-ядерщики, – разведчик не знал, где ближайший пункт сдачи посуды и во сколько выносить мусор.

Но с возрастом до меня постепенно доходило, что, помимо стальных мускулов и снайперских навыков, разведчик нуждается в идеальной партийной биографии, включая гойскую чистоту крови – или хотя бы пару звонков из очень высоких мест, – и фантазия, «как с белых яблонь дым».

Вплоть до сегодняшнего дня.

TWENTY-SEVEN

Свеженький как огурчик после утренней спортивной ходьбы и овощного коктейля из свежих моркови и сельдерея, начальник контрразведки Рэмблер разглядывал агента Конкорда с некоторым интересом. Это было примерно то, что хорошо заполняло просвет между сочным диетическим пойлом и десятью каплями «Джек Дэниэлс» в утреннем кофе.

– Итак, ваш друг предлагает, чтобы мы сочинили ему фейковую должность с полным легальным прикрытием. Умница какая, надо же.

– Я не вижу, чем мы рискуем, – пробормотал Конкорд. – Он уже почти что ее соблазнил. Возможно, я не осведомлен, но пара подложных документов и визит уборщицы на явочную квартиру – это не такая уж высокая цена для того, чтобы скомпрометировать советского дипломата.

– Мы создаем фейковую личность, апробированную ЦРУ, которая в будущем может быть использована другой стороной, – сказал Рэмблер. – Вы правы: у вас недостает опыта для таких вещей. Кроме того, скажите вашему другу, что его отказ осчастливить нас своим присутствием и пройти детектор лжи не вызывают у нас энтузиазма поддержать его начинания. Немножко паранойи – хорошо, много паранойи – плохо. К тому же у него иммиграционное досье всего на полстраницы. Случайно, не вы его интервьюировали на визу?

– Это было после меня. Леониду двадцать пять лет, откуда у него взяться биографии больше чем на полстраницы?

– Если его действительно зовут Леонид, – сказал Рэмблер. – Если ему действительно двадцать пять. Я настаиваю на датировке углеродом. Вы знаете, что все, что к нам приходит из-за «железного занавеса», – это приманка. Часть масштабнейшей операции КГБ. Сюда входит еврейская эмиграция – он же сюда прибыл по израильской визе, так? Вы что думаете, что Брежнев разрешил бы тысячам людей уехать, если бы его не подтолкнул КГБ, который спит и видит, как наводнить Америку своей агентурой? И, кстати, многие из них даже не евреи. Как называется институт, который посещал этот ваш Леонид? Одна из этих еврейских школ – беершеба, кажется?

Джош нахмурился. Ему действительно не пришло в голову экзаменовать Леонида на эту тему. Особенно потому что сам-то он… ну да, на Йом-Киппур полагалось думать мрачные мысли, а на Рош ха-Шану – радостные, и еще переодеваться на Пурим и крутить дрейдл на Хануку… этим его иудаизм в основном исчерпывался. Так что экзаменатор для Леонида из него был никакой.

Рэмблер не знал пощады:

– Имейте в виду: то, что я сказал о паранойе, относится к агентам – не ко мне. Я являю из себя образец реализма, и постоянная бдительность – это непреложная часть моей работы. Я не могу быть параноидален по определению.

– Мне кажется, компромисс возможен. – Джош сказал мягко, но с твердостью. (Это трудно, кто бы спорил.)

«Интересно, где здесь золотая середина», – думал он. За своего агента нужно заступаться – тем самым ты проявляешь уверенность в качестве своей работы, – но если слишком бодаться, то создается впечатление, что он тобой манипулирует. «Ничего я в этом не понимаю», – проскочила предательская мысль.

– Вы что-то сказали? – Рэмблер сморщился, наблюдая, как Джош кусает ногти.

Попался! Джош покраснел.

– Во-первых, – пробормотал он, – Закс не просит аванс.

– Подозрительно, – кивнул Рэмблер. – Беженец без гроша в кармане? На что он вообще живет?

– Он вывез редкие марки из России.

– А, ну да. – Рэмблер что-то пометил у себя. – Вы не удосужились проверить его легенду у дилеров-филателистов, не так ли? А что там советская таможня, уже марки не проверяет? Ваш друг вот так вот взял и вывез свою коллекцию?

– Понял. – Сердце Джоша провалилось сквозь пол. – Значит, на вас нельзя рассчитывать в плане материалов, которые он мог бы передать русским? Хотя бы одну страничку фейкового досье – допрос эмигранта?

Рэмблер покачал головой:

– Сначала он должен прийти сюда лично и ответить на пару вопросов. Возможно, у меня найдется время задать их ему лично.

«Когда-нибудь твое желание сбудется», – подумал Джош. – Как бы мне хотелось, чтобы Леонид тебя «прочитал»».

TWENTY-EIGHT

Вообще-то, я рассказал JC, как я вывез марки. Операция была непростая, похвастаться есть чем.

Во-первых, я закупал марки задолго и постепенно. Покупка целой коллекции одним махом вызывает подозрения, и продавец с посредником были бы только рады настучать в ОБХСС или напрямую чекистам. Я слишком хорошо знал нравы советского черного рынка, чтобы доверять этому народу.

Во-вторых, я посетил своего старого друга-одноклассника Олега Д., который трудится и будет трудиться до конца дней своих эмэнэсом в Международном институте рабочего движения стран Азии и Африки, и попросил у него разрешения воспользоваться институтскими формами, чтобы переслать кое-какую литературу на адрес уважаемого профессора и специалиста по монгольскому профсоюзному движению Майры Фельдман при City University of New York.

В-третьих, я приобрел очередную биографию В. И. Ленина на английском языке, «From Volga to Eternity», которая получила все призы, какие есть. Разумеется, я получил огромную скидку, поскольку все десять томов биографии собирали пыль на полках магазинов международной книги. Тем самым посылка была идеально законным средством распространить лучи передового учения в город Желтого Дьявола.

В-четвертых, я аккуратненько завернул марки в целлофан и приклеил их липучкой внутри переплета каждого тома. Работа была филигранная, и потел я над ней всю ночь.

Конечно же, мероприятие было рискованным.

Могли возникнуть подозрения на почте. Даже советские НИИ не каждый день отсылают в Нью-Йорк десятитомники ленинской биографии. (Степень риска – «низкая». )

Майра могла проигнорировать или не обратить внимания на мою отчаянную просьбу не вскрывать; могла начать читать и оставить хотя бы один том в метро. (Степень риска – «средняя». )

Наконец, почтовая служба, советская или американская, могла просто взять и потерять бандероль. (Степень риска – «высокая». ) Куда пойдешь, кому скажешь, как говорила моя тетя Ривуся.

И все же все эти риски, вместе взятые, были несравнимы с угрозой попасться на таможне. Но моя психоипохондрия взяла свое, и я со вздохом достал красу и гордость моей коллекции, перевернутую картинку Мавзолея (СССР, 1933 г., номинал 10 р., негашеная!), которая согласно знаменитому каталогу «Yvert et Tellier» могла в зависимости от состояния пойти между $1000 и $1500. Я прикрепил ее нежно и с любовью в верхний правый угол обычного пожеванного конверта с моим адресом.

Представ перед сонным таможенником, я достал этот конверт, вынул из него мою визу, авиабилет, квитанцию из банка и разрешенные к вывозу $120 и протянул ему это хозяйство, небрежно бросив конверт на прилавок тыльной стороной вверх. Бинго.

Я рассказал об этом JC в общих чертах, как часть кампании по убеждению его, что я был относительно тертый овощ. Но делиться этими достижениями с Рэмблером я бы не стал. Для него это звучало слишком сказочно. По его разумению, на такие вещи способен только профессионал, причем прошедший школу spycraft под его, Рэмблера, началом.

Согласно тому, что я с него «считал», JC чувствовал себя полным дерьмом за то, что утаил мою операцию от Рэмблера. Но эти сопли были вторичны; главное, то, что у него появились секреты от своего начальства. Вот до чего довел его чертов русский – я. На данный момент JC чувствовал бо́льшую близость со мной, чем с Агентством. Что было не очень хорошо. Его нужно было срочно уверить, что мы все были в одной команде.

Нет, конечно, мне его было жалко. Но не слишком. Чрезмерная жалость всегда контрпродуктивна, а это всегда плохо.

TWENTY-NINE

– Мы подделаем отчет, – объявил JC.

– Подделаем фейковый отчет? – Я едва не поперхнулся. – Ну, братан, не знаю, что ты там куришь…

Впрочем, мой фирменный русский коктейль скептицизма и сарказма, настоянный на цинизме, испарился, как только я ступил ногой в Явочное Место, код SJ.

Stonewall Jackson Inn был модным гей-баром для поклонников Южной Конфедерации. На стенах висели копии фоток времен Гражданской войны – поголовно молоденькие мальчики в форме конфедератов, некоторые по пояс обнаженные и перебинтованные, некоторые в весьма интригующих позах. Пили и бурбон, и белое вино, а на джук-боксе стояли пластинки и кантри, и джаз. Главное, что, как и положено гей-бару, в SJ была «задняя комната», и в три часа пополудни там было относительно тихо: только две парочки обжимались на диванах по уголкам. В свою очередь у «задней комнаты» была своя «задняя комната», где нас, безусловно, не могли ни выследить, ни потревожить.

Я немного оробел. Мои блуждания по Нью-Йорку не включали в себя задние комнаты гей-клубов. Обычная советская гомофобия. Но не будем об этом.

– Если чекисты меня выследят, разве это не заставит их усомниться в моих чувствах к Ане?

JC хмыкнул:

– Да ладно – ты зашел испражниться, вот и все. Это не то же самое, когда бы если ты был регулярный клиент. Они побоятся зайти в заднюю комнату. Все русские боятся, что их изнасилуют.

Иногда спорить не стоит. Тем более что зерно в этом было – что есть советское общество как не внешняя зона, в отличие от зоны внутренней, она же собственно «зона», а на зоне «козлов» и «петухов» не жалуют.

– В общем, мы напишем свое интервью с эмигрантом, – заявил он, прям чистый Мартин Лютер с молотком-гвоздями, – и притворимся, что оно из ЦРУ. Я знаю, как писать. Я таких интервью много провел.

На самом деле он был мелкой сошкой. Если ЦРУ проявляло повышенный интерес к деталям биографии эмигранта, его отправляли на военную базу в Германии, где им занимались военные эксперты.

– Нам вовсе не обязательно передавать им какого-нибудь Боруха, который служил на ядерной подлодке, – сказал я. – Все, что надо, – это убедить их, что я в состоянии его передать.

JC кивнул:

– Все, что нужно, – это правильный формат. Чтобы выглядело как аутентичное досье. И копия была сделана на настоящем ксероксе.

– Какой еще Ксеркс? При чем тут персы?

Он объяснил. «Да… – подумал я. – Так можно засыпаться в два счета. Но сомнения должны оставаться в тайне».

– Поезд делает ту-ту, Йоша, и отходит от перрона, – сказал я срывающимся голосом. – We’re in business. Найдешь нам хорошую квартиру на несколько часов. Не сюда же ее вести.

– Отель. КГБ ожидает, что ЦРУ прослушивает твою квартиру. Не забывай, что ты подписал двадцать пять форм о неразглашении.

Я кивнул:

– Ладно… все равно есть что праздновать, JC. Нас ожидают амфоры выдержанного бургундского и команды распущенных молодых гетер. Выражаясь метафорически, – добавил я.

Все, что произнесено с акцентом, амеры воспринимают буквально.

THIRTY

«Вот ведь гады, – подумал я мрачно, уставившись на глянцевое красочное меню. – Последний цент из меня хотят вытащить, чтобы я приполз к вашим боссам за бабками».

Плач был не совсем искренним, ибо ресторан La Pizza di Troia мне пришелся по душе. Это было классное место, с чистыми линиями скандинавского интерьера и лаконичными черно-белыми фотками Гарибальди и калабрийских бандитов. Никаких картонных виноградов и акварелей Неаполитанского залива, при одном взгляде на которых хочется доесть побыстрее и отвалить, пока не началась перестрелка между Семьями. В La Pizza di Troia было не стыдно привести девушку. Цены, конечно, внушали страх и ужас в душе данного прощелыги. $10 за пиццу для одного? Sono pazzi!

– Сбереги квитанцию, – обронил JC. – Рано или поздно Агентство заплатит.

Опять за свое, проститутка с представительским бюджетом.

– А что ты, собственно, ожидал? – добавил он. – Ты же хотел пойти с ней прогуляться.

Я вынужден был согласиться. У меня не было уверенности, что ее полковник Пронин одобрит секс так скоро. С его стороны это будет не самая выгодная переговорная позиция.

Так что любой ресторан, выходящий в парк, будет дорогим. А этот фактически выходит на The Mall – парадный променад Вашингтона между Капитолием и Линкольн-мемориалом. Расположение – это наше все.

Как и договорились, Аня позвонила накануне. Звучала она совсем по-другому: по-деловому, и в то же время почти что расслабленно. Еще не порхающая бабочка, но уже и не ее тезка Анна К. в ожидании поезда. С девушкой поработали.

Подготовка, подготовка и еще раз подготовка, как учил нас великий Л.

Пицца. Изучив меню, я решил, что мы закажем индивидуальные пиццы и что сверху – неважно. Советские не любят делиться за столом, как это часто делают американцы; у советских мысль о поделиться напоминает жизнь в коммуналках – зачем об этом вспоминать в дорогом ресторане. Мне это тоже пригодится: в Нью-Йорке я привык есть пиццу руками; с индивидуальной пиццей на тарелке мне это в голову не придет. Аня – девочка воспитанная, ее наверняка лишали компота за локти на столе, и она ужаснется, если увидит, что я ем руками в ресторане.

Вино. Прохладная осенняя погода намекала на красное, но я закажу белое. Почему-то большинство знакомых девушек считали белое вино более дамским и легким. На самом деле есть белые вина покрепче красных – и тем самым обманчивее. После нескольких стаканов красного ты осознаешь уровень опьянения; но ты можешь высадить литр Шардоне, прежде чем до тебя дойдет, что все уже разошлись и какого вообще ты тут.

Я не собирался спаивать Аню, но поить русских девушек надо, иначе они скованы и легко впадают в паранойю. Фишка в дозировке: молоденькие девушки пить не умеют и легко пересекают черту между искомым весельем и битьем посуды и обвинением окружающих в предательстве. (Сравнивать с мужчинами бесполезно: русские мужики нажираются, квасят, керосинят; а у тех, кто не пьет, проблемы еще почище.)

На утро Свиданки №2 я был подозрительно спокоен. Это меня беспокоило.

«В кино бы сходить», – подумал я. Увы, Америка не Россия, сеансы в девять утра не начинались. В школе это было мое любимое время ходить в кино. Попробуешь девять утра – и тебя уже не затащишь на обычный сеанс. Твой день еще не начался, твоя голова чиста и прозрачна, ты почти всегда один в зале, ты можешь задрать ноги и сосредоточиться на фильме, и тебя не будут раздражать болтовня-чохи-пердеж толпы. Кинокритики рождаются на сеансах в девять утра.

Я пощелкал пультом, но в это время все передачи были на тему стирки-глажки, и ни слова о вербовке КГБ. Я оделся, похлопал себя по карманам и направился в ресторан. Это было хороших минут сорок ходьбы, но я не возражал.

В этот час Джорджтаун являл собой городскую пригородную идиллию. Ответственные домовладельцы отправились на свои важные посты, чтобы добросовестно встать у штурвала линкора «США». Куда ни кинь глазом, я был единственный пешеход, и я мог передвигаться спокойно и торжественно и не бояться домохозяек, жаждущих пожелать мне nice day.

За Висконсин-авеню я сбавил обороты. Времени было полно. Осень была в желто-красном разгуле, цвета испанского флага, гитары-фламенки-кастаньеты, прекрасное время предаться романтическим увлечениям, которые заслонят осеннюю тоску… Какие еще увлечения, идиот! Бизнес, только бизнес, для нас обоих. Каждая сцена должна быть отрепетирована до автоматизма, никаких «проскочим»…

Зашел к флористу. Опять тюльпаны? Черт, забыл отследить ее реакцию. Впрочем, какая там реакция? Дитё не знало, пысать ей или кричать «Караул!». А теперь я был в одном месте. Куда вообще тюльпаны делись?

– Не сезон, – сказала женщина в фартучке. – Чем-нибудь еще я вас могу заинтересовать?

«Не сезон, – подумал я. – Как-то не по-американски».

– А это что за розовая фигня?

– Mums, – сказала она. – Правда, симпатичные?

Да все они симпатичные, но что это еще за mums такие? Звучит несерьезно.

– Стремное название, – сказал я. – Это типа маме на 8 марта?

У нее была приятная улыбка. Я никогда не видел неприятных женщин в цветочных магазинах. Даже если вам цветы пофиг, как мне, в этом есть какая-то связь. Короче, цветы красят женщину.

– Можно и маме, – сказала она. – Почему нет? Но полное название – «хризантемы».

Ну так это совсем другой колер. Японский Хризантемовый трон. Это нормально. Все японское нормально.

Не перебрал ли я с подготовкой?

– Подготовки много не бывает, – сказал JC по телефону.

Я позвонил ему из автомата через дорогу от «Ла пицца».

– Я собрал опергруппу, – добавил он. – Если тебя попытаются похитить.

– Меня не так легко похитить. – Я обнадежил его. – У меня желтый пояс в «согту», монгольском единоборстве, которое идет от Чингисхана.

Мы прошли друг мимо друга в фойе ресторана. Он был бледнее смерти. «Стряхни мел с лица», – хотел я сказать.

THIRTY-ONE

О! Когда я увидел Аню на подходе, я аж встал – манеры, да, но еще и от удовольствия. Куда делась толстая макси-юбка в жирную клетку! На свалку истории полетел чопорный кардиган! На ней была та же самая алая юбка-карандаш, которую я видел на ней в «Метелице»! И шерстяной жакет, и блузка, расстегнутая на одну – нет, аж на две – пуговицы! Для приличной советской девочки это вообще был сплошной канкан! Кабаре! И волосы она распустила, хитрыми узелками – как будто только что вышла из-под душа! КГБ должны были истратить пару баксов на ее гардероб, но они были такие же жадные, как их противники… ничего, Анюта, мы им еще покажем! Льюис знает, как тебя разодеть в пух и прах!

Мгимошный курс в западных светских манерах не включал воздушные поцелуи, так что мы весьма неуклюже пожали руки, как пара президентов на саммите. «Ох и протоколы мы сегодня подпишем», – подумал я, пожимая ее лапку, чистую и гладкую, вкусно пахнущую мылом.

– Вот и я. Давно ждете?

Врет не врет, какая разница, играет она роль, или это действительно дружелюбная улыбка у нее на лице.

– Всю жизнь, – сказал я.

Вот что мне нравится: американская девушка с одним процентом феминизма в крови сочтет такой гамбит претенциозным верхом безвкусицы. Но для русской девушки, выросшей на гусарских балладах, – это самое то.

– Ой, какие цветы красивые! Такие нежные – это, кажется…

– Хризантемы. Как в Хризантемовом троне. В Японии.

Она взглянула на меня подозрительно:

– У нас в Москве хризантемы другие.

– Они мне просто понравились, вот я их и купил. А продавщица сказала, что это хризантемы.

Я испытываю минутную эйфорию от возможности говорить всю правду и ничего, кроме правды. Это такая редкость в нашей жизни.

– Как бы они ни назывались, – она делает шаг навстречу – все равно очень красивые. Спасибо. Мне давно цветы никто не покупал.

Верю, дорогая.

Она вешает свою сумочку на спинку стула:

– Не украдут? В таком месте?

– Очень сомневаюсь. В любом случае буду присматривать.

И прислушиваться к гудению пленки в магнитофоне.

Русская девушка предоставляет выбор еды-питья кавалеру. Домострой lives.

– Только не слишком острое.

Я попросил официантку:

– Полегче с чесноком, ок?

Принесли бутылку «Соаве».

– За встречу?

Она кивнула, не забывая выдавить улыбку. Меньше страха, больше игры. Мата Хари растет на глазах.

– Какое вкусное вино. А вы знаете, у нас в России тоже есть очень вкусные грузинские вина.

Молодец, инструкции не забывает.

– Мне лучше не увлекаться – мне еще на работу…

Да ладно. Как будто Пронин и Ко никогда не допрашивали окосевших агентов. Пей, солнышко, – чем косее, тем больше доверять будут! Деваха-то своя!

Клянусь, никогда в своей истории La Pizza не видала манер столь утонченных, как у Анечки: ее нож и вилка двигались точнее, чем скальпель с пинцетом у хирурга, ее мизинчик был отставлен ровно на 45 градусов, хоть транспортер неси, и всего пара капелек пота проступили у нее над верхней губой.

Интервьюировала она меня дотошно. Прямо госэкзамен. Готовилась, небось, более обстоятельно, чем к научному коммунизму. Как она еще выспаться ухитрилась. Я травил как мог: родители родом из Польши, лагеря перемещенных лиц, детство в Манхэттене на Upper West Side, овеянное почтением к Тчаикофски и Тчекофф, размышления об утках в Центральном парке, Радио-сити-мюзик-холл, летний лагерь в Катскильских горах, студенческие годы в Колумбийском…

JC тоже меня нашпиговал будь здоров, и инструктаж лился из меня бурным потоком; я мог бы объявить свою кандидатуру в Конгресс и прямой дорогой в праймериз, более незапятнанного прошлого не найти. Местами я «очеловечивался» резкими ремарками в духе «Я со своими родителями не очень. И не люблю на эту тему». Детские травмы у меня вообще хорошо получаются.

– А как вы дошли до жизни такой, Анечка?

Ее биография в реализме не уступала, с маленьким отличием: это была в основном правда, с маленькими приукрашиваниями по мелочам. Хорошо, ее папаша был в КГБ, а не в армии; в МГИМО она попала по звонку, не по баллам; и друг папаши сделал ей работу в консульстве, а другой в посольстве, вопреки всем правилам, а не то что «я написала заявление». Все это были совершенно обычные легко объяснимые выдумки, без которых ни одно общество не может обойтись.

В остальном стрелка моего детектора лжи стояла на «П» (равда): четыре комнаты в Кунцеве, английская спецшкола, летом лагерь «Прибрежный» в «Артеке». Анечка жила приятной, счастливой жизнью, с минимальным количеством тучек на горизонте.

– Так вы ездили в Болгарию после третьего курса? Классное место, мне говорили.

– Да, правда, «Золотые Пески» – это су-у-упер… – протянула она.

«Соаве» пошло в атаку в полный рост.

– …море такое теплое, голубое, и песок на пляже – чистое золото!

Золото, золото, но ты-то подала заявление ехать в Англию по обмену? Что-то не получилось, я правильно «прочел»? Не волнуйся, Анюта, у нас, у савейских, собственная гордость, перед пиндосами плакаться не будем.