Читать книгу: «Стихотворения и поэмы», страница 4

Бродвей

 
Асфальт – стекло.
                                       Иду и звеню.
Леса и травинки —
                                        сбриты.
На север
                  с юга
                              идут авеню,
на запад с востока —
                                          стриты.
А между —
                       (куда их строитель завез!) —
дома
          невозможной длины.
Одни дома
                    длиною до звезд,
другие —
                  длиной до луны.
Янки
            подошвами шлепать
                                                    ленив:
простой
               и курьерский лифт.
В 7 часов
                  человечий прилив,
в 17 часов —
                             отлив.
Скрежещет механика,
                                            звон и гам,
а люди
               немые в звоне.
И лишь замедляют
                                       жевать чуингам,
чтоб бросить:
                         «Мек моней?»
Мамаша
                 грудь
                             ребенку дала.
Ребенок,
                 с каплями из носу,
сосет
          как будто
                              не грудь, а долла́р —
занят
            серьезным
                                        бизнесом.
Работа окончена.
                                  Тело обвей
в сплошной
                       электрический ветер.
Хочешь под землю —
                                            бери собвей,
на небо —
                      бери элевейтер.
Вагоны
               едут
                         и дымам под рост,
и в пятках
                      домовьих
                                        трутся,
и вынесут
                    хвост
                              на Бруклинский мост,
и спрячут
                    в норы
                                  под Гудзон.
Тебя ослепило,
                              ты
                                   осовел.
Но,
       как барабанная дробь,
из тьмы
                 по темени:
                                     «Кофе Максве́л
гуд
        ту ди ласт дроп».
А лампы
                  как станут
                                        ночь копать,
ну, я доложу вам —
                                          пламечко!
Налево посмотришь —
                                               мамочка мать!
Направо —
                       мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за́ день
                    в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
                              Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
                         от Нью-Йорка города.
Но
       кепчонку
                         не сдерну с виска.
У советских
                       собственная гордость:
на буржуев
                      смотрим свысока.
 

6 августа 1925 г., Нью-Йорк

Домой!

 
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
                    души и моря глубь.
Тот,
        кто постоянно ясен, —
тот,
       по-моему,
                           просто глуп.
Я в худшей каюте
                                     из всех кают —
всю ночь надо мною
                                          ногами куют.
Всю ночь,
                    покой потолка возмутив,
несется танец,
                           стонет мотив:
«Маркита,
                      Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
                    Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
                 любить меня Марките?!
У меня
             и франков даже нет.
А Маркиту
                      (толечко моргните!)
за́ сто франков
                              препроводят в кабинет.
Небольшие деньги —
                                             поживи для шику —
нет,
        интеллигент,
                                  взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
                                        швейную машинку,
по стежкам
                       строчащую
                                             шелка стихов.
Пролетарии
                       приходят к коммунизму
                                                                      низом —
низом шахт,
                         серпов
                                       и вил, —
я ж
        с небес поэзии
                                     бросаюсь в коммунизм,
потому что
                      нет мне
                                     без него любви.
 
 
Все равно —
               сослался сам я
                                        или послан к маме —
слов ржавеет сталь,
                                       чернеет баса медь.
Почему
               под иностранными дождями
вымокать мне,
                             гнить мне
                                                 и ржаветь?
Вот лежу,
                    уехавший за воды,
ленью
            еле двигаю
                                  моей машины части.
Я себя
            советским чувствую
                                                    заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
                 чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
 
 
                      после служебных тя́гот.
Я хочу,
               чтоб в дебатах
                                             потел Госплан,
мне давая
                    задания на год.
Я хочу,
               чтоб над мыслью
                                                 времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
               чтоб сверхставками спе́ца
получало
                  любовищу сердце.
Я хочу,
               чтоб в конце работы
                                                         завком
запирал мои губы
                                     замком.
Я хочу,
               чтоб к штыку
                                          приравняли перо.
С чугуном чтоб
                              и с выделкой стали
о работе стихов,
                                от Политбюро,
чтобы делал
                           доклады Сталин.
«Так, мол,
                    и так…
                                   И до самых верхов
прошли
                 из рабочих нор мы:
в Союзе
                 Республик
                                     пониманье стихов
выше
          довоенной нормы…»
 

1925

Сергею Есенину

 
Вы ушли,
                  как говорится,
                                               в мир иной.
Пустота…
                    Летите,
                                   В звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
                              ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
                         это
                              не насмешка.
В горле
               горе комом —
                                          не смешок.
Вижу —
             взрезанной рукой помешкав,
собственных
                         костей
                                     качаете мешок.
– Прекратите!
                             Бросьте!
                                             Вы в своём уме ли?
Дать,
          чтоб щёки
                              заливал
                                             смертельный мел?!
Вы ж
          такое
                    загибать умели,
что другой
                    на свете
                                   не умел.
Почему?
                 Зачем?
                              Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                                     – Этому вина
то…
        да сё…
                      а главное,
                                        что смычки мало,
в результате
                       много пива и вина. —
Дескать,
               заменить бы вам
                                               богему
                                                           классом,
класс влиял на вас,
                                     и было б не до драк.
Ну, а класс-то
                           жажду
                                       заливает квасом?
Класс  – он тоже
                                  выпить не дурак.
Дескать,
            к вам приставить бы
                                                  кого из напостов —
стали б
             содержанием
                                     премного одарённей.
Вы бы
            в день
                       писали
                                     строк по сто,
утомительно
                       и длинно,
                                          как Доронин.
А по-моему,
                       осуществись
                                               такая бредь,
на себя бы
                      раньше наложили руки.
Лучше уж
                    от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
                      нам
                             причин потери
ни петля,
                 ни ножик перочинный.
Может,
             окажись
                             чернила в «Англетере»,
вены
          резать
                      не было б причины.
Подражатели обрадовались:
                                                       бис!
Над собою
                    чуть не взвод
                                               расправу учинил.
Почему же
                      увеличивать
                                             число самоубийств?
Лучше
            увеличь
                           изготовление чернил!
Навсегда
                 теперь
                             язык
                                       в зубах затворится.
Тяжело
             и неуместно
                                     разводить мистерии.
у народа,
                 у языкотворца,
умер
        звонкий
                       забулдыга подмастерье.
И несут
             стихов заупокойный лом,
с прошлых
                    с похорон
                                       не переделавши почти.
В холм
             тупые рифмы
                                        загонять колом —
разве так
                  поэта
                             надо бы почтить?
Вам
       и памятник ещё не слит, —
где он,
            бронзы звон
                                   или гранита грань? —
а к решёткам памяти
                                          уже
                                                 понанесли
посвящений
                       и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
                    в платочки рассоплено,
ваше слово
                      слюнявит Собинов
и выводит
                    под берёзкой дохлой —
«Ни слова,
                      о дру-уг мой,
                                               ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
     поговорить бы иначе
с этим самым
                       с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
                              гремящим скандалистом:
– Не позволю
                             мямлить стих
                                                       и мять! —
 
 
Оглушить бы
                           их
                                трёхпалым свистом
в бабушку
                    и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
                                   бездарнейшая погань,
раздувая
                  темь
                           пиджачных парусов,
чтобы
            врассыпную
                                   разбежался Коган,
встреченных
                         увеча
                                   пиками усов.
Дрянь
            пока что
                              мало поредела.
Дела много —
                           только поспевать.
Надо
        жизнь
                    сначала переделать,
переделав —
                       можно воспевать.
Это время —
                         Трудновато для пера,
Но скажите,
                       вы,
                              калеки и калекши,
где,
       когда,
                  какой великий выбирал
путь,
          чтобы протоптанней
                                                  и легше?
Слово —
                 полководец
                                       человечьей силы.
Марш!
Чтоб время
                      сзади
                                ядрами рвалось.
К старым дням
                              чтоб ветром
                                                      относило
только
            путаницу волос.
Для веселия
                      планета наша мало оборудована.
Надо
        вырвать
                       радость
                                       у грядущих дней,
В этой жизни
                           помереть
                                             не трудно.
Сделать жизнь
                             Значительно трудней.
 

1926