Читать книгу: «Стихотворения и поэмы», страница 7

Люблю

Обыкновенно так

 
Любовь любому рожденному дадена,—
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на́ день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело  – рубаха.
Но и этого мало!
Один  —
идиот!—
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
 
 
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей
                                                              машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет  —
и скукожится.
 

Мальчишкой

 
Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я  —
убег на берег Риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором
                                               в «три листика».
 
 
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо  —
пока под ложечкой не заноет.
 
 
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
 
 
А тоже  —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место  —
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»
 

Юношей

 
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
 
 
В вашем
квартирном
маленьком мирике
 
 
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих
                                                            лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на́ море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазна́ются.
«Чего  – мол стоют лучёнышки эти?»
 
 
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы  – всё на свете.
 

Мой университет

 
Французский знаете.
Де́лите.
Множите.
Склоняете чу́дно.
Ну и склоняйте!
Скажите  —
а с домом спеться
можете?
 
 
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся  —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее,—
учат.
И вся она  – с крохотный глобус.
А я
боками учил географию,—
недаром же
 
 
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
– Была ль рыжа борода Барбароссы?—
Пускай!
Не копаюсь в пропы́ленном вздоре я  —
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),—
фамилья ж против,
скулит родовая.
 
 
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут  —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
 
 
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши  – что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая  – флюгер.
 

Взрослое

 
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за́ сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
 
 
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстно́ю площадью лёжа.
Враспашку  —
сердце почти что снаружи  —
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди  – любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце  —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный  – просто
                                                            несносен.
 
 
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
 

Что вышло

 
Больше чем можно,
больше чем надо  —
будто
поэтовым бредом во сне навис  —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко  —
ты знаешь,
я же
ладно слажен,—
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
– и не вылиться  —
некуда, кажется  – полнится заново.
Я вытомлен лирикой  —
 
 
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.
 

Зову

 
Подня́л силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом  —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
 
 
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала  —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,—
дамьё
от меня
 
 
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
 
 
нам вроде танго бы…»
Нести не могу  —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить  —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.
 

Ты

 
Пришла  —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть  —
как девочка мячиком.
И каждая  —
чудо будто видится  —
 
 
где дама вкопалась,
а где девица.
 
 
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его  —
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
 

Невозможно

 
Один не смогу  —
не снесу рояля
(тем более  —
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
 
 
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит  —
кладем в несгораемый».
 
 
Любовь
в тебя  —
богатством в железо  —
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
 
 
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полно́чи
рублей пятнадцать лирической мелочи.
 

Так и со мной

 
Флоты  – и то стекаются в гавани.
Поезд  – и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней  —
я же люблю!—
 
 
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
 
 
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
 
 
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь,—
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
 

Вывод

 
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих
                                          строкопёрстый,
клянусь  —
люблю
неизменно и верно!
 

1922

Про это

Про что – про это?

 
В этой теме,
                       и личной
                                          и мелкой,
перепетой не раз
                                  и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
                 сейчас
                              и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
                    и на нём хоть один сердцелюдый,
то и он
             сейчас
                         скрипит
                                            про то ж.
Эта тема придёт,
                                  калеку за локти
подтолкнёт к бумаге,
                                          прикажет:
                                                            – Скреби!  —
 
 
И калека
                  с бумаги
                                   срывается в клёкоте,
только строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придёт,
                                  позвони́тся с кухни,
повернётся,
                       сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
                  постоит секунду
                                                  и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придёт,
                                  прикажет:
                                                      – Истина!  —
Эта тема придёт,
                                  велит:
                                             – Красота!  —
И пускай
                  перекладиной кисти раскистены  —
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом  —
уж на что б, казалось, книга ясна!  —
и становится
                         – А  —
                                          недоступней Казбека.
 
 
Замутит,
                 оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придёт,
                                  вовек не износится,
только скажет:
                             – Отныне гляди на меня!  —
И глядишь на неё,
                                     и идёшь знаменосцем,
красношёлкий огонь над землёй знаменя.
Это хитрая тема!
                                  Нырнёт под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
                                   – посмели забыть её!  —
затрясёт;
                 посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
                  – Подать
                                       дней удила!  —
Посмотрела, скривясь, в моё ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
                                   остальные оттёрла
и одна
             безраздельно стала близка.
 
 
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
                       От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
 
 
колотись  – велела  – строчками лбов.
Имя
        этой
                 теме:
……!
 

1922–1933

Во весь голос
Первое вступление в поэму

 
Уважаемые
                       товарищи потомки!
Роясь
            в сегодняшнем
                                          окаменевшем г….,
наших дней изучая потёмки,
 
 
вы,
       возможно,
                           спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                                          ваш учёный,
кроя эрудицией
                                вопросов рой,
что жил-де такой
                                  певец кипячёной
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
                      снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
                    и о себе.
 
 
Я, ассенизатор
                              и водовоз,
революцией
                       мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт
                              из барских садоводств
поэзии —
                  бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
             дачка,
                         водь
                                  и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льёт из лейки,
кто кропит,
                         набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
                                мудреватые Кудрейки —
кто их к чёрту разберёт!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
                                  чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
                       где харкает туберкулёз,
где б… с хулиганом
                                        да сифилис.
И мне
             агитпроп
                                в зубах навяз,
и мне бы
                    строчить
                                     романсы на вас —
доходней оно
                           и прелестней.
Но я
          себя
                    смирял,
                                   становясь
на горло
                 собственной песне.
Слушайте,
                    товарищи потомки,
агитатора,
                    горлана-главаря.
Заглуша
                 поэзии потоки,
я шагну
                 через лирические томики,
как живой
                      с живыми говоря.
Я к вам приду
                             в коммунистическое далеко́
не так,
             как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдёт
                                  через хребты веков
и через головы
                              поэтов и правительств.
Мой стих дойдёт,
                                  но он дойдёт не так, —
не как стрела
                             в амурно-лировой охоте,
не как доходит
                           нумизмату стёршийся пятак
и не как свет умерших звёзд доходит.
Мой стих
                    трудом
                                  громаду лет прорвёт
и явится
                  весомо,
                                            грубо,
                                             зримо,
как в наши дни
                                вошёл водопровод,
сработанный
                         ещё рабами Рима.
В курганах книг,
                                   похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
     с уважением
                              ощупывайте их,
как старое,
                      но грозное оружие.
Я
   ухо
          словом
                       не привык ласкать;
ушку девическому
                                     в завиточках волоска
с полупохабщины
                                   не разалеться тронуту.
Парадом развернув
                                     моих страниц войска,
я прохожу
                    по строчечному фронту.
Стихи стоят
                       свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                                       и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
                                к жерлу прижав жерло
нацеленных
                       зияющих заглавий.
Оружия
               любимейшего
                                          род,
готовая
               рвануться в гике,
застыла
               кавалерия острот,
поднявши рифм
                                отточенные пики.
И все
            поверх зубов вооружённые войска,
что двадцать лет в победах
                                                      пролетали,
до самого
                    последнего листка
я отдаю тебе,
                           планеты пролетарий.
Рабочего
                 громады класса враг —
он враг и мой,
                             отъявленный и давний.
Велели нам
                       идти
                                  под красный флаг
года труда
                      и дни недоеданий.
Мы открывали
                              Маркса
                                             каждый том,
как в доме
                 собственном
                                   мы открываем ставни,
но и без чтения
                                мы разбирались в том,
в каком идти,
                           в каком сражаться стане.
Мы
       диалектику
                              учили не по Гегелю.
Бряцанием боёв
                                она врывалась в стих,
когда
          под пулями
                                  от нас буржуи бегали,
как мы
             когда-то
                             бегали от них.
Пускай
               за гениями
                                     безутешною вдовой
плетётся слава
                              в похоронном марше —
умри, мой стих,
                                умри, как рядовой,
как безымянные
                                на штурмах мёрли наши!
Мне наплевать
                             на бронзы многопудье,
мне наплевать
                             на мраморную слизь.
Сочтёмся славою —
                                     ведь мы свои же люди, —
пускай нам
                       общим памятником будет
построенный
                           в боях
                                        социализм.
Потомки,
                  словарей проверьте поплавки:
из Леты
                 выплывут
                                     остатки слов таких,
как «проституция»,
                                       «туберкулёз»,
                                                                «блокада».
Для вас,
                 которые
                                  здоровы и ловки,
поэт
        вылизывал
                              чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
                                я становлюсь подобием
чудовищ
                 ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
                                давай
                                            быстрей протопаем,
протопаем
                    по пятилетке
                                               дней остаток.
Мне
        и рубля
                         не накопили строчки,
краснодеревщики
                                   не слали мебель на́ дом.
И кроме
                  свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                                   мне ничего не надо.
Явившись
                    в Це Ка Ка
                                            идущих
                                                           светлых лет,
над бандой
                      поэтических
                                               рвачей и выжиг
я подыму,
                    как большевистский партбилет,
все сто томов
                           моих
                                     партийных книжек.
 

Декабрь 1929 – январь 1930