Читать книгу: «В. Махотин: спасибо, до свидания! Издание второе», страница 6

Андрей Санников
Домовой

Познакомились мы лет 20 назад… Так сложилось, что мои лучшие тогдашние друзья – это в основном не литераторы, а художники. С ними и общался больше. Хотя – время такое было, что все вперемешку, все красили картинки, сочиняли тексты, музыкой занимались. Но мастерская («мастерня») или выставочный зал – это же такая свобода, это же дом! Вот мы все и сидели по мастерским или в полулегальных залах, портвейн пили и самоанализировались.

С Виктором Махотиным мы ближе познакомились на «Ленина, 11», это выставка такая, по-настоящему легендарная уже. Ну, то есть, как все тогдашние «наши» выставки, это был не этакий зал со смотрительницами-старушками и стенами, на которых висят «произведения искусства» и где все шепотом говорят. Это было МЕСТО.

Ну вот. Мне было очень хреново в ту пору. Нищ и мрачен я был – вообще! Даже теперь вспоминать невыносимо. И негде мне было жить. Я однажды пришел на Ленина, 11 под вечер, чай жидкий пил, вздыхал. А Витя все понял без слов и просьб, сказал: вот тебе матрас, живи здесь. Вот, сразу оказалось – есть где жить. На полу на выставке, да еще Витя меня и кормил! У него еда была такая «неправильная» – хлеб, сало, консервы, пирожки…

А потом приехали тюменские панки!!! Невменяемые какие-то, в солдатских шинелях без погон, на голове ирокезы автолом намазаны (чтоб торчали) – кошмар! А Витя и их пустил жить, и они там все спали на полу – прямо в выставочном зале. И всех нас кормил. Беды мои куда-то улетучились.

А потом я сам стал проводить такие выставки и так же как Витя, пускал людей на выставках жить.

Когда Витя умер, я долго не мог врубиться, оглушен был совершенно – что же это такое происходит? Что же случилось? Что же мне делать? Думал, думал и решил: раз я журналист – буду снимать, пойду на отпевание, на похороны с видеокамерой. Но на отпевании в храме – заревел, бросил камеру и побежал в ближайшую забегаловку – пил водку и плакал. И так два дня непрерывно – очнусь и снова пью, пью. Чтоб не думать. А потом я решил, что Витя не умер. Просто мы с ним долго не встречаемся. Он жив, но нет возможности видеться нам с ним – ну как бы он уехал в другой город или за границу. Мне нравятся очень многие его работы, особенно я люблю картину «Работницы ВИЗа». Немолодые женщины – искореженные такие, тяжеловесные, руки у них от работы заскорузлые. А скомпонованы они – как три грации. С такой добротой их Витя написал, с такой любовью!… Такие цвета Витины характерные – зеленый, оранжевый, охра.

А коты эти его летящие! Ну до слез ведь! – прозрачный маленький домик внизу, в небе две луны (черная и белая), и из домика к небу летят коты обнявшиеся, черный и белый. Невозможно плохим человеком быть, когда Витины картинки смотришь.

Выставка открывалась юбилейная, в память о Вите, «День рождения Махотина», все на этой выставке как давай реветь, жалеть Витю, вспоминать как хоронили. Я тогда сказал: Витя же домовой нашего города! Не надо плакать, – его просто не видно. Это же не значит, что его нет!

МЕДВЕДЬ

 
Шкура моя летает, хочет меня одеть.
Мясо мое рыдает – я не хочу умереть.
Лучше я буду мясом, буду ходить один где-нибудь
Под Миассом между осин.
 

Стихотворение написано под впечатлением сильного испуга, который вызывает присутствующая смерть. Рассуждения о «мясе» и «шкуре» – это, упрощенно говоря, вопль о необходимости насильно жить во внешней оболочке, не только «физически», но и социально. Витя, насколько я понимаю, жил без «шкуры». А вот откуда здесь взялся Миасс – так потому, что топоним этот очень странный, потусторонний какой-то.

Александр Сергеев
О Вите

У Вити Махотина было пять официальных жен.

Витя Махотин был еврей, так было написано в его паспорте.

У Вити Махотина случилось много зеленой краски, так возник «зеленый период» его творчества. И прочее.

Это всем известно. Все это знают лучше меня.

Я пытаюсь представить собственные впечатления от Виктора Федоровича. Они очень яркие, но трудноформулируемые.

Тема рассказчика

Речь Махотина и речь Салавата Фазлитдинова часто приводили меня в восторг, но если за Салаватом я мог записывать отдельные удавшиеся фразы, например: «Максимум в понедельник, минимум во вторник, или наоборот», и записал их много, то что записывать за Махотиным… «Почему я маленький не сдох?» Или: «Вы меня понимаете?».

Я завороженно слушал остроумные и цветистые интонации, обычно мало понимая «смысл» слушаемого. А смысла рационального, записываемого вида в основном и не было. При этом в речи была «сплошность», и это очень важно. Монолог как бы не составлен из фраз, из слов как элементов, вот и не расчленяется без утраты частями оправданности и авторства.

Тема художника

Однажды Виктор Федорович сказал мне серьезно и как-то скромно и коротко, что он довольно хороший художник. Это запомнилось, тем более что я с этим более чем согласен.

В некоторых случаях, не желая никого обижать, мы на вопрос: «Хороша ли картина?» – отвечаем: «Ну-у, она интерьерная». У Махотина даже не все работы «хорошие», но «интерьерных» я не видел.

Тема последнего разговора

В Башне с Махотиным и незнакомым мне художником, который, видимо, подрабатывал дворником (простым, не «народным»), мы рассуждали о том, что метла – это большая кисть. При этом Махотин периодически высовывал голову из двери и громко кричал на улицу: «Виктор Федорович! Виктор Федорович!» Я вспомнил какого-то персонажа, по-моему из Павича, который, обращаясь к любому, называл его своим собственным именем. Оказалось, в сквере работал дворник по имени и отчеству Виктор Федорович.

Роман Тягунов
Все люди – евреи

 
Над всеми довлеет
То место,
Тот век:
Все люди – Евреи.
Адын человек.
Пространство и Время Стоят у дверей:
Все люди – Евреи.
Адын не еврей.
Шестого Июня
Три четверти Дня
Не я говорю,
Но пославший меня.
Все люди – Евреи.
Все выйдут на Брег.
Сон в руку и – в Реку:
Плыви, Имярек!
Все люди – Евреи.
Храни же, Господь,
ИХ стихотворенья,
ИХ бренную плоть.
 

Салават Фазлитдинов
Воспоминания о художнике

Случилось так, что это было в пятницу. Разбудил утренний телефонный звонок. Голова трещала с похмелья. На улице зима. Бело в голове, бело в глазах. А в трубке сказали что умер Махотин. Стало все черным. Я сразу не поверил. Давно его не видел. Наверное, недели две, не больше. Веселый Витя шел по Пушкинской, слегка наклонившись от тяжелой сумки через плечо.

Он еще предлагал выпить и закусить, благо все имелось в его чудесной сумке, но я был в запарке и мужественно отказался. Тогда я еще не боялся ездить за рулем слегка нетрезвым. О чем-то весело поговорили, и Витя ушел, как всегда в неизвестном мне направлении. Сам-то Витя всегда точно знал, куда и зачем надо идти. Меня поражало, как точно он выбирает попутчика и место назначения, удивляла подготовленность той зоны, в которой я с ним оказывался. У него не было мобильного телефона, да и проводным он пользовался крайне редко. Думаю, просто его всегда и везде ждали потому, что у него был счастливый талант быть коммуникабельным и ненавязчивым.

А тут внезапно Витя умер. Еще спросонок обыграв все возможные варианты прикола от незабвенного Шабурова до элементарного может-просто-давно-невиделись-встретиться-было-бы-неплохо, отмел все, и, все равно до конца не веря, сказал что сейчас буду. Мы с Витей живем в одном районе, в Пионерском поселке, и доехать до него одна минута. Тяжело подымаясь по ступенькам разваливающейся двухэтажки на Ирбитскойстрит, я все еще надеялся услышать его веселый голос. Кто-то мне открыл дверь.

Тихо. В комнатах было тихо.

Когда вспоминаю Виктора, кажется, что я давно его знаю и не знаю совсем. При этом сказать, что он был человек-загадка – это все равно что про всех людей так сказать. Кто из людей не загадка? Говорить то, что все знают или еще скажут – тоже труд напрасный. Просто опишу пару эпизодов, которые помню.

Однажды на Уралмаше в ДК проходила поэтическая тусовка. Читали стихи, и даже, кажется, была дискотека. Внезапно в центре этого танцпола началась то ли драка, то ли просто свалка людей. Понять было невозможно – музыка, шум, гам. Я стоял с Ройзманом Женькой и недоуменно смотрел на это действо. Женька тоже не знал что делать, кого бить, кого оттаскивать и можно ли себя вообще так вести, ведь сборище-то было поэтическое. И тут, в этой куче-мала, я увидел Махотина гдето в самом низу, мелькнул в луче прожектора и вновь покрылся массой тел.

– Женька, смотри, Махотин в куче зарыт! – кричу Ройзману.

– Где? Где?

– Да вон же!

Тут Ройзман увидел наконец Махотина, буквально озверел, дорылся до изрядно помятого, но не побежденного Виктора и вытащил его из этого месива.

А дальше что было, я не помню. Последнее, что еще помню, – это безумные глаза Ромы Тягунова, зовущего кудато бежать и немедленно кого-то бить. До сих пор не знаю, из-за чего все началось и чем это закончилось. Было обидно, что пришли стихи послушать, а тут такое вот, как на обычной дискотеке. Но мы-то ведь были совсем другими людьми.

Или еще вот какой эпизод. Пригласил как-то Витя меня в баню. Это было еще в разгар перестройки. Все крутые вдруг стали ходить в баню. Витя и говорит:

– Пошли в баню, знаю тут рядом одну.

Сколько лет жил я там, а об этой бане слышать не слыхивал. А она прямо на Ирбитской, в какой-то котельной находилась. Там все как в цеху производственном, все так натурально, трубы, печи и все такое. Зарядились изрядно пивом, рыбой вяленой и пошли.

Последнее, что помню, это как Витя, блаженно улыбаясь, из бутылки льет пиво на горячие камни. Уже потом, по его словам, мы голыми бегали по всему пространству котельной, вводя в смущение пожилых работников, и нас чуть ли не в таком виде выгнали на улицу. С тех пор я забыл дорогу в эту баню, но вспоминаю всегда со стыдом и хохотом одновременно.

Я ни разу не видел, как Витя рисует. Когда он успевал это делать? Приходя к нему, я видел много разных картин. Витя никогда не спрашивал, нравится, не нравится. Просто показывал – и все. Всегда пытался мне что-нибудь подарить. Это было настоящей пыткой.

Не беру – значит, не нравится. Но это совсем не так. Мне всегда нравились его картины. А одну я у него просто взял и купил. Цены он назначал смешные, и даже неудобно было с ним расплачиваться. Как-то я увидел у него рисунок Рената Базетова, он тут же стал его мне дарить. А там классная была идея – сидит обезьяна, рисует другую обезьяну, которая в свою очередь рисует другую обезьяну, и так до бесконечности. И еще одна маленькая деталька: рядом лежит дохлая муха – некоторая аллегория современной живописи с точностью до нюансов. Кое-как уговорил Витю продать мне этот рисунок.

Насколько Витя был открыт и весел в жизни, настолько он был сдержан до скупости в живописи. Мне говорили, что Витя не умеет рисовать, что таланта в нем нет, и я с этим не согласен. Витя не рисовал от скуки, он не рисовал скучно, так, чтоб даже мухи дохли. У него всегда была идея, и если она не получалась, он был не виноват. Ну не получилось, что ж такого. А когда получалось – это было здорово.

Часто происходило, что я с Витей встречался случайно. Однажды проходя мимо оперного театра, услышал, как кто-то меня окликнул. Это был Махотин. Он почему-то называл меня маркизом.

– «Маркиз», а не сходить ли нам в Динамо?

Я не знал, что это такое, и сходу согласился.

Оказывается, это был пивбар, и там шла презентация пива «Левенбрее». За две кружки третью давали бесплатно. Мы выпили по три бесплатных кружки, и нас даже засняли на видеокамеру. Витя говорил, что видел как мы веселились по телевизору. С тех пор я пью это пиво чаще других.

О чем мы разговаривали во время наших встреч? Обо всем и ни о чем конкретно. Витя был мудрым человеком. Ни про кого он никогда не сказал плохого. Про других людей, впрочем, мы редко говорили. Все больше прикалывались и веселились непонятно над чем. Мне рассказывали, что у Вити было тяжелое детство. Что он сидел в тюрьме. Ни разу я не слышал от него этих воспоминаний. Я не спрашивал, а сам он не поднимал эту тему. Лишь однажды он попросил, чтоб я довез его до кладбища на улице Пехотинцев, где была похоронена его мама. Он там что-то поправлял, говорил что хочет заказать Лысякову железную оградку и крест.

Витя вообще редко что просил. Часто нуждаясь в деньгах, он сам делился последним. Витя, как мне кажется, не умел отказывать.

Святыми местами в городе для него были музей Екатеринбурга и башня. Я помню, как он весело в холодной Башне рассказывал детям о кузнечном деле. Дарил им значки и буклеты. Дети готовы были хлопать в ладоши от простого рассказа как на Урале ковали железо. Им это становилось интересным. Витя очень любил детей.

Манера разговора у Вити была простая, без зауми, не менторская. Вероятно, он был хорошим воспитателем. У него был педагогический талант. Простые жизненные морально-этические установки он соблюдал сам и своим примером заражал окружающих. Может быть, так мне хочется думать. Но сейчас, когда уже несколько лет он не идет по Пушкинской, мне как-то его не хватает.

Александр Шабуров
Чтобы помнили. Мемуары про Витю Махотина

Камертон

Недавно я смотрел DVD с советским сериалом про Шерлока Холмса. В приложении – интервью с актёрами. У актёров – недовольные рожи. Они обескуражены:

– Нашли, о чём спрашивать! Мы это десять раз уже проговорили и позабыли! Это ж было в другом веке и в совсем другой стране!.. Так и тут. Всё расплылось, никаких тебе частностей. Даже названия свердловских улиц, как оказалось, не помню.

Как мы познакомились

В 1980-м году я приехал в Свердловск и поступил в художественное училище. До сего момента всё свободное время я проводил либо в художественной школе, либо с родителями, а тут окунулся в вольную студенческую жизнь. И впервые смог выказать свой давнишний интерес к девочкам. Однако, конечная цель этого влечения представлялась мне весьма расплывчато. Устройство женской анатомии я открыл для себя годом позже – не поверите, из литературоведческой брошюры про «Жизнь Арсеньева» писателя Бунина. Там описывалось, как герой испытал шок, узнав что промеж женских ног скрывается бесформенная красная дыра. Ну так вот.

Объект моих вожделений звался Леной Долгушиной. Мои ухаживания вылились в то, что я ходил под окнами её дома, а также водил в кафешку не только саму Лену, но и трёх её подруг – Свету Абакумову, Таню Попову и Олю Коровкину.

Дом Лены находился на улице Сакко-и-Ванцетти, а кафе – на углу Восточной и Первомайской. По какойто причине оно ежегодно переименовывалось из «Ромашки» в «Теремок» (и наоборот) и было расписано покойным уже тогда художником Гавриловым, сюрреалистом местного разлива. Странными белыми потёками – с помощью аэрографа. Мы, пубертатные чада, видели в них эякулят. Помимо «Теремка» Гаврилов разрисовал «Петровский зал» на Малышева и чего-то там у вокзала… Вспомнил! Это называлось «Старая крепость», ресторан возле ДКЖ.

Подружки Лены оказались со временем более близки мне, чем она сама. Особенно Света Абакумова. Потому что Таня Попова при первой возможности выскочила замуж за какого-то сельского механизатора, Оля Коровкина захомутала моего однокурсника Лёшу Томилова (который годом позже спустил меня с лестницы из-за другой нашей однокурсницы), а Света предпочитала якшаться с художниками. Жила она с мамой в Пионерском посёлке. В одном подъезде с ней проживал художник М. Сажаев. В отличие от окружения – виртуозный и плодовитый. Бесчисленные картонки расписанные им, продавал знакомым другой художник, живший неподалёку. Звали его Витя Махотин. Света познакомилась сначала с Сажаевым, а потом и с Махотиным.

К 30-ти годам, заметил я, жизнь скукоживается до привычных ритуалов. Общаешься с двумя-тремя прибившимися к тебе людьми и без совместных дел новых персонажей к себе не подпускаешь. Тем более домой. В 16 лет всё не так. Каждый день ты знакомишься с очередными друзьями твоих друзей и едешь к ним в гости распивать алкогольные напитки. Ни за чем. Или идёшь с той же целью на берег Исети. Или на кладбище. Или ещё куда-нибудь. Тогда все ходили друг к другу в гости, клубов не было. Сидели по кухням. Мобильных телефонов не было тоже, заявлялись без предварительных звонков.

Света Абакумова зачастила к Вите в гости и в какой-то момент переехала к нему жить, а потому я повадился ходить вечерами туда. Свет был тусклый, из магнитофона пел сиделец А. Новиков, а ежевечернее сборище напоминало банду «Чёрная кошка» из сериала «Место встречи изменить нельзя». На стенах комнаты Махотина висели его картины.

Художник пытался живописать портреты друзей. Маленькие, сантиметров тридцать по большой стороне. Мне они казались никакими, ничего интересного в них не было. Я был максималист и не понимал ещё, что художник не исчерпывается его шедеврами, а поэтому в глубине души на Витю, как на художника, смотрел свысока. С другой стороны, как человека более старшего и странно говорящего, я его чуть ли не опасался. Пишу это, чтобы мемуары выглядели не сусально-апологетическими, а как есть. Как потом оказалось, в Свердловске было несколько таких притонов, хозяева коих (Малахин, Скворцов, Павлов и др.) привечали постоянно выпивающие приятельские собрания. Для этого надо обладать особым демократизмом. У Вити были на то свои причины – как я потом узнал, он был детдомовцем.

Если точнее: Махотин выглядел конгломератом открытости с невменяемостью. Всех тогда тянуло на серьёзные разговоры. А Витя в серьёзных разговорах не участвовал, отчего казался этаким хитрованом. Он поминутно щурился, лыбился, хехекал и говорил сплошными прибаутками: кекс-фекс-секс. Как метафорический российский мужичок Платон Каратаев из романа Толстого «Война и мир». Если начинал говорить серьёзно – то тут же сбивался и опять гоготал. Потому казался более сложным, чем есть.

Вскоре Света Абакумова родила от Вити сына, а ещё через какое-то время жить у него перестала. Потому в следующий раз я увидел Махотина не скоро.

Дальнейшая история свердловской художественной жизни

Тут я немножко отвлекусь, но вся описываемая «неформальная» жизнь имеет к Махотину непосредственное отношение, потому как через пару лет он оказался самым сердцем её.

Как все подростки, через год самостоятельной жизни я поссорился с родителями и взыскал компании старших людей, которая послужила бы мне заменителем семьи. Где-то с 1983-го года я стал дружить с семьёй художников Павловых (друзей упомянутого выше Гаврилова), проводить у них все вечера. Ещё через пару лет, распрощавшись с художественным училищем, устроился фотографом в областное бюро судебномедицинской экспертизы. А в 1987 году к Павловым пришли их друзья Валера Дьяченко и Витя Гончаров, дабы поделиться революционной идеей. Они надумали организовать первую в Свердловске «экспериментальную» выставку – без предварительного выставкома (как это было заведено в Союзе художников). И вскоре все желающие (а точнее знакомые их знакомых) принесли и вывесили свои работы в новом ДК на ул. Сурикова, 31.

Вспомнилось вдруг: в компании старших друзей я чувствовал себя несамостоятельно, поэтому меня туда позвали вовсе не Павловы, а фотограф Евгений Бирюков, которому я показывал однажды свои серии. А приветил Евгений Арбенев, создававший в одной из комнат экспозицию на прищепках.

Если быть более точным, кордонов в Союзе художников было два. Сначала проводили свой профессиональный выставком, куда могли приносить опусы даже студенты.

И только потом каждую выставку принимала идеологическая комиссия из горкома КПСС. На Сурикова, 31 через профессиональные критерии перепрыгнули. Но комиссия из отдела пропаганды всё же осталась (я полагаю, они и были инициаторами такого эксперимента). Однако чиновники («партаппаратчики» по тогдашней терминологии) тоже перестроились – открыто объясняли художникам, что им не нравится в том или ином произведении, и призывали художников самим снять неугодные работы. Это называлось «гласность» и «плюрализм». Несколько шедевров комиссия призывала снять во что бы то ни стало. Подрывной их смысл сейчас малопонятен. Как помнится, это были: суровый портрет Ленина выдающегося художника Коли Федореева, «Портрет школьника» Игоря Шурова (голова с натыканными в неё, прямо в холст, красными гвоздями), «Политинформация» Игоря Игнатьева (рисуночек: ослы, сидящие за столом), абстрактные треугольники Алексея Лебедева (в коих узрели сионистские символы),голая баба с красным лобком Бориса Хохонова (порнография), а также моя фотосерия про то, как мы отмечаем 7 ноября у Павловых (здесь увидели пропаганду пьянства). Цензуры никакой не будет, сказали нам, но если вы сами это не снимете, выставку не откроем.

Время, однако, было героическое. Художники сказали: или мы открываем выставку целиком, или не откроем вовсе! А в качестве арбитров позвали прессу. Реклама удалась на славу. «Партаппаратчикам» пришлось сдаться. Весь месяц очередь на выставку держалась несколько кварталов, в экспозиции читали стихи заезжие поэты из Перми, а сами авторы там и дневали, и ночевали. Члены Союза художников тоже посещали сей оплот свободомыслия и скептически замечали, что для начала многим здешним нонконформистам следовало бы конечно научится холсты грунтовать, чтоб краски не жухли.

Лидерами конфессии были человек пять: упомянутые Валера Дьяченко и Николай Федореев, Евгений Малахин (хозяин известного в узких кругах подвала на Толмачева, 5, тогда придумавший себе псевдоним К. А. Кашкин), Павлов (содержавший напротив Музея Свердлова другой художественный притон) и Арбенёв. Из Союза художников участвовали Саша Свинкин и скульптор Геворкян. К ним примкнули Игорь Шуров, Витя Трифонов, Николай Козин и Владимир Корнелюк. Последний был экстравагантным сумасшедшим стариканом, ходил в гетрах, с малюсенькой собачонкой, писал стихи и рисовал картинки с миллионом спрятанных в них эротических силуэтов, аллегорических фигур и портретов деятелей культуры. На выставке мы рассорились с Павловыми. Журналистка Ю. Матафонова в «Уральском рабочем» (та самая, которую призвали защитить жертв цензуры) особенно отметила мои фотографии, по-своему расшифровав их смысл: «Что же мы видим? – писала она. – Пьянство, аморализм, социальная лень… И это, когда где-то в мире рвутся снаряды и умирают голодные!» Буквальные её слова. Павловы этого не пережили. Цена печатного слова тогда была несравнима с сегодняшней. А я стал пропадать в подвале их друга К. Кашкина.

А где же Махотин?

Надо сказать, что в выставке «Сурикова, 31» участвовали далеко не все желающие. Оно и понятно. Однажды я с женой был на песчаной косе под Одессой в компании пяти приятелей и обнаружил, что впятером практически невозможно найти подходящее заведение, где покушать. У каждого из пяти – свои требования. В результате мы обходили весь пляж и возвращались назад, к самому первому рыбному ресторанчику, который оказывался наилучшим. Вдвоём договориться гораздо проще. Так и тут. Знакомые позвали знакомых. На первом этаже ДК был отгороженный аппендикс – экспозиция вечерней художественной школы, которой руководил Лев Хабаров. Их для чего-то пристегнул Отдел культуры. Но до самого конца за своих хабаровцев не считали. Профессиональную планку хоть и приспустили, но не совсем.

В вечернюю художественную школу (располагавшуюся на ул. Сакко-и-Ванцетти, 23) ходили не дети, а взрослые, желавшие получить справку об окончании курсов художников-оформителей. Так раньше именовались сегодняшние дизайнеры. Только они тогда не за компьютерами сидели, а плакатными перьями объявления писали. Там сформировался свой круг художников, менее амбициозных – посетители курсов и их друзья. И где-то спустя полгода они тоже организовали «экспериментальную» выставку – прямо в стенах школы. «Суриковцы» их, понятное дело, считали ненастоящими. Себя-то мы чувствовали «подлинными авангардистами», мы были первые, а там царила совсем уж самодеятельность.

Из всей выставки я запомнил только минималистские завитушки с подписями моего будущего друга поэта Козлова. Ещё помню картину Л. Хабарова, где была изображена яичница, а сверху в холст воткнута вилка. Примерно как гвозди у «суриковца» Игоря Шурова – так что особой разницы не было. Тогда же все эти различия были неимоверно важны!

Однако, ещё спустя год «суриковское» товарищество раскололось, и всё перемешалось. На следующей «суриковской» выставке (теперь в картинной галерее) партийная комиссия захотела снять портрет опального тогда секретаря московского горкома КПСС Ельцина, автором которого был Н. Федореев. Объемный фанерный короб, высотой метра два. Пол-лица Ельцина – уже тогда – было выкрашено черной краской, поллица белой… Но комиссия на очередном вече сказала:

– Хотите бастуйте, не открывайте выставку, но на сей раз мы слабины не проявим! А через две недели извольте освободить зал для следующей экспозиции…

Половина художников заявила:

– Зачем мы должны жертвовать всеми зрителями ради одного произведения?!Другая половина в знак протеста сняла свои шедевры, оставив голые стены. Я какие-то очередные свои фотографии снял. Арбенёв снял. Лебедев снял. Свинкин снял. Чернышов. Ну и т. д. И начались собрания, война за право владения уставными документами и печатью. Дабы создать организацию, дублирующую Союз художников.

Хабарова я знал мало, да он и не стремился к публичности. Видимо, он оказался более хозяйственным, потому как руководил школой. Тем паче никакого коллективного правления у него не было. В деревянных домах купца Агафурова на Сакко-и-Ванцетти кто-то из городских властей вознамерился создать музейно-этнографический квартал, и часть помещений в округе передали Хабарову во временное пользование. А он стал раздавать их хорошим людям. С той самой поры одну из ближних фазенд занял под мастерскую Олег Еловой. Потом от «Сакко-и-Ванцетти, 23» отпочковался кооператив (так это тогда называлось) «Вернисаж» (Гольдер, Хохонов, Санников, Ильин, Козлов и др.), получивший неотапливаемую избушку на ул. Энгельса. Даже остатки «суриковцев» получили офис на Радищева. А в бесхозном особнячке с колоннами на Ленина, 11 решили организовать постоянно действующую неформальную выставку. В XIX веке здесь находилась почтовая станция, поэтому её так и назвали – «Станция вольных почт».

А поддерживать доверили Вите Махотину. Это были самый правильный выбор и самый подходящий человек. Махотин там чуть ли не жил и почти не спал. У него получили комнатушки и Валера Дьяченко (из «суриковцев»), и Витя Кабанов (из «сакковцев»), и поэт Рома Тягунов, и кто-то ещё, не помню.

Махотин был человек безотказный. Дарил работы всем друзьям, кому они нравились. Известный анекдот депутата Жени Ройзмана. Получает он в подарок от Махотина картину, и читает на обороте: «В дар Тане и Васе». Ройзман недоумевает:

– Витя, что это значит?

Тот отвечает:

– Ничего страшного!

Бормочет своё неизменное «кексфекс-секс» и дописывает: «А также Жене».

Женя состоял тогда с Ромой Тягуновым в поэтическом объединении «Интернационал», зашел к Вите Махотину и стал с ним дружить.

Сам я к тому времени уволился из судмедэспертизы и стал зарабатывать на жизнь как уличный портретист в сквере у ЦУМа. Рисовал шаржи (один человек – один рубль, два человека – два рубля и т. д.), сбивая местную конъюнктуру цен. Это днём, а вечерами я шёл в подвал к Б. У. Кашкину (бывшему К. Кашкину, поменявшему псевдоним на более благозвучный) либо на Ленина, 11. Потому не удивительно, что новая моя пассия Наташа Дозморова, с которой я познакомился прямо на улице, выйдя от Махотина, жила здесь же, на Сакко-и-Ванцетти. В новом доме, который стоял на месте прежней хибары Лены Долгушиной. У купцов Агафуровых это, оказывается, была прачечная. Этажом выше проживал директор завода Калинина Тизяков (будущий участник ГКЧП).

«Агафуровскими дачами» отчего-то в народе называли и свердловскую областную психбольницу на каком-то там километре Сибирского тракта.

Экспозиция на Ленина, 11 менялась еженедельно. Топили дровами. Тут же останавливались все проезжавшие через Свердловск тусовщики. По воскресеньям выступал организованный Б. У. Кашкиным ансамбль «Картинник», даривший слушателям досочки с стишками. Например: «Слезятся маленькие глазки у крокодильчика без ласки». На кассе сидела Наташа по прозвищу Монтана. Лезли под ноги сопливые дети не менее сопливого Дьяченко (штук шесть) и Кабанова (штуки три-четыре). Делали выставки бессчётные художники, в т.ч., мои соученики Лёня Баранов и Гена Шаройкин. Поэт Тягунов тиражировал на копировальном динозавре «Эра» поэтические сборники и рассказывал легенды, как его за это преследует КГБ. Вечерами к нему заходили упомянутый выше Ройзман, Костя Патрушев и примкнувший к ним Фил (церковный регент, который всегда держал нос по ветру и, если узнавал что где-то в Свердловске наливают, сей момент устремлялся туда). Ну и т. п. Каждый бывавший там может перечислить десяток своих завсегдатаев. Стекались все, кому ничего не хотелось делать, но хотелось поговорить. Таких в Перестройку было большинство. За окошком что-то менялось, потому население вышли на улицы в поисках новых для себя социальных ролей. Представлялось, что это будет продолжаться вечно. Но в какой-то момент выяснилось, что владелец у здания всё же есть, и засидевшихся попросили на выход.

Потом Витя работал в Музее Свердлова, потом – в башне, а ночью, как сам он рассказывал – сторожем в синагоге. Пару раз он меня туда водил. Помещение это (рядом с баней на Куйбышева) не очень походило тогда на синагогу. Скорее на пещеры первых христиан. Потом мы ещё где-то виделись или хотя бы перемигивались. Или он чего-то, как всегда, скаламбурил, не помню… На Пионерском посёлке у него я никогда больше не побывал. И Свету Абакумову до последнего времени не встречал.

Попадёт ли махотин во всеобщую историю искусств?

Напоследок Света, собирающая сборник памяти Вити, попросила написать о нём и изложить свои соображения на этот счёт.

Недавно я побывал в Бишкеке, где участвовал в выставке «Маслов и другие». Маслов – художник из АлмаАты. Который перелопатил окрестную культурную территорию и оросил всех своими фантазиями, а потом помер. Соратники его после банкета приставали к гостям из метрополии с одинаковым и на первый взгляд дурацким вопросом:

– Как вписать художника Маслова в мировую культуру? – (Когда-то книжка такая была «Всеобщая история искусств». ) – Ведь для нас он – всё, а там про него слыхом не слыхивали. Как совместить наши и ихние представления?

А никак.

Если вспомнить опять выставку «Сурикова, 31», там был художник Виктор Гончаров, который перерисовывал один к одному картины оп-артиста Виктора же Вазарелли. В 1987 году это не казалось диким или хотя бы бессмысленным. История, впрочем, не уникальная. Половина московского «современного искусства» – прямые заимствования из иностранных журналов. Случай Махотина совсем другой. Рисуя сейчас картины, понятно, никого новизной не удивишь. Да и не это в нём было главное. То же самое с Еловым. Тоже не ахти какой новатор! Б. У. Кашкину – в силу самобытности – повезло чуть больше.