Читать книгу: «В. Махотин: спасибо, до свидания! Издание второе», страница 8

Школы

Прохор в трех школах поучился и даже коммерческий лицей полгода посещал. Ну мы с ним и намучились! Витя ходил на родительские собрания (иногда – я, иногда – вместе), выслушивал всякие пакости и каждый раз клялся, что ноги его больше там не будет. Потом учеба закончилась, и Прохор пошел в цех – учеником кузнеца к Боре Цыбину. Сказал, что хочет быть пролетарием и работать своими руками.

Changes

Легко Виктор к вещам относился. Ченчи – мены его вещей меня очень удивляли. Быстро – вмиг – от них избавлялся. Я искренне считала, что Витя хитер и расчетлив. Ведь он намного старше меня, почти отец. Его знаменитые обмены – у того взять, сюда толкнуть, тому отдать и т. д. – казались мне результатом тонкого расчета, как у шахматиста, – вперед на сто шагов маэстро прикинул. Никакой логики в его манипуляциях я не видела, но подразумевала (вот она хитрость хитрости, искусство из искусств!).

И, только прочитав в некрологе Андрея Козлова, что это был бескорыстный обмен, импульсивный, экспромтный, простодушный, я вдруг осознала: так оно и было! Именно так! Выводить столь длинные цепочки в уме – голова треснет. Витя не выводил. Действовал легко, вдохновенно, находчиво. Порой себе в убыток.

Принес, помню, Витя мне однажды толстую кипу сажаевских акварелей и гуашей. На каждом листике с картинкой стояла печать: «Сажаев». А жила моя мама с семьей Сажаевых в одном доме, на Боровой, это рукой подать от Ирбитской. Поэтому и кипу рисунков в подарок я восприняла как должное. Что-то мне очень понравилось, чтото – нет… Через полгода Витя забрал охапку листов этих, и больше сажаевских работ я не видела. И только недавно узнала, что, оказывается, Витя подарил их сестрам Чупряковым, а они годами распихивали этих ворон и котов с печатью мастера по всем своим знакомым. А я бы все сохранила! В этом наша с Витей разница. Тогда, в середине 80-х, Сажаев каждый вечер после пробежки, часов так с 11 до 12, а то и до часу ночи, засиживался у нас на Ирбитской-стрит за беседой. А еще Витя сшитые им овчинные шапки продавал в Москве.

Одежку, что подарили ему на 40-летний юбилей дамы, – красивый итальянский костюм цвета пшеницы, черный джемпер и т. п. – Витя всю раздал и остался в своих прежних синих трениках и клетчатой рубашечке. Но и мои подарки он так же быстро кому-то передавал. Например, переносной проигрыватель «Лидер», самое ценное, что у меня было, и дня не продержался у него после вручения. «Где жить, если забарахлимся?» – восклицал Витя. Но старинные вещи и книги не дарил, берег для себя.

Стрижки

«Давай я тебя подстригу, я хорошо это делаю!» – предлагал Витя знакомым девушкам. Кто соглашался – горько сожалел. Ножницы были большие и тупые. Уж точно не для филировки.

…Поддавшись на Витины уговоры, я две недели ходила в платочке. Да что там! Витя и себя не щадил! Стриг – неровно, брутально. По-мужски. Глядя на его парикмахерские безумства, я и сама освоила одну стрижку – под горшок. Надеваешь Вите иль Прохору на голову шапку иль кастрюльку и полукругом подравниваешь волосы, отстригая отросшие хвостики. Получалось – как под пажа. Таким Витя ходил охранять Институт туризма. Но челку он никому не доверял стричь, делал это сам. Даже без зеркала мог. Расчесывался пятерней. Смешно это сейчас. А тогда я ежечасно старалась пригладить, причесать его торчащие волосы, выкинуть куда-нибудь надоевшие синие треники.

Словом, создать интеллигентного, солидного мужчину. Ни фига не получилось. Вите это было не нужно. Шляпу купила серую, она ему не подошла. Так и валялась долго в коридоре, пока комуто не подарилась.

…Мода на разлохмаченные «грязные» панковские волосы, негритянскую молодежную одежду пришла позднее, а Витя предвосхитил ее в 80-е. Дузья его выглядели практически безупречно, носили отглаженные брюки, костюмы, а Вите – все нипочем. На фига итальянские брюки?

У Ваймана

Однажды Витя заболел – почки, камни, etc. Когда его совсем согнуло, он вышел на крыльцо музея, поймал такси и поехал к Владиславу Алексеевичу Вайману. Доктор Вайман – известный в городе врач, он лечит всех художников и даже их родню. Если б не он…

И вот в 14-й больнице (или в 25-й, не знаю точно номер) в палате наблюдается такая картина. Витя стоит в койке на четвереньках и принимает посетителей. Боль переносит стойко, с шутками-прибаутками. Говорит, что когда камни отошли, «я как будто бы родил». Вокруг него дамы с пирогами, соками, я тут, Прохор, моя маманька… И Витя говорит: «Вот что нужно было, чтоб вся семья рядом собралась!»

Так и пролежал 2—3 недели. Кажется, единственный раз в жизни обратился в больницу. Вообще, он докторам не доверял, но Вайман – исключение.

Витя – сторож

…Уже после молокозавода Виктор устроился сторожить Уральский институт туризма. Он обязан был ночевать в здании института. На деле же ночевал дома – на Ирбитской.

А утром частенько опаздывал к «подъему флага». Подбегал к институту – а там в обреченном ожидании директор и сотрудники на лавочке у входа сидят. По тридцать минут и по часу поджидали сторожа. Уволили его. Ясное дело.

Раскоп

Художники Михаил Сажаев и Виктор Махотин в 80-е годы увлекались поиском всевозможных железок, бутылей старых, фото, книг, икон – в домах, оставленных под снос.

Это называлось у них раскоп. И меня пристрастили. После раскопов старые ложки, кочерги, еtс, – они горячо выторговывали друг у друга. Ты мне – ложку, а я тебе – щеколду! Находили редкие вещи, может даже бесценные.

Оба были легки на подъем, мгновенно реагировали на информацию, что в городе сносят старый дом, устремлялись поутру на поиски кладов, получив друг от друга приглашение. Один раз и я с ними на Уральскую побежала. Стою смотрю, а они в подвал занырнули, потом в сарай, потом осмотрели помещения и чердак. Двор тоже обследовали тщательно. Оторвали пару старых медных ручек, накопали в земле по 2—3 предмета. И так же быстро умчались. У Вити была тогда даже специальная карта – сносимых домов.

Позже я и сама ходила на раскоп. У Исети, по улице Малышева… Нашла две квадратные бутылочки и алюминиевую мыльницу. На ней было выцарапано: «1944 год. Дойдем до Берлина!». Витя сказал, что бутылочки эти аптекарские, 19-го века, а мыльницу солдатскую выпросил у меня. Еще я нашла на чердаке двухэтажного дома письма времен Великой Отечественной войны, где они сейчас – и не вспомню. Столько лет прошло. …Такие драгоценности он берег. Мыльница солдатская у него много лет обитала.

Да, раскопы.

Сижу я, значит, на чердаке полуразрушенного дома у моста через Исеть, вся в трухе и в пыли, по лицу пот струится, и раскапываю детским совком дециметр за дециметром земляной слой, что на досках скопился. Мимо идет мой первый учитель из художественной школы №1 Ваня Мосин, вытаращил глаза: «Ты что тут делаешь? Ну и видок у тебя!» Я давай ему объяснять, что такое раскоп и как это здорово. «Забирайся сюда, вместе рыть будем! Клад найдем!» – азарт меня снедает. Он отказался: некогда, мол, очень спешу. И быстро ушел.

После раскопа надо всю одежду стирать, а находки – чистить, отмывать от вековой грязи. У Вити это получалось элегантно – он не измазывался, как я.

А еще знакомые ювелиры в конце 80-х нашли на Шейнкмана, 3, в доме, который носил название «Ласточкино гнездо», клад. Куча бумажных дореволюционных денег была спрятана за обоями, заклеена в цокольном этаже. Там раньше, до революции, был, говорят, дом терпимости, – кто-то кого-то, видно, терпел.

А Витин дом как снесли! Слезы закипают, как вспомнишь все это, – перед бульдозером мародеры прошли по комнатам, что-то искали, замки сломав, – все его открытки старые, записки разбросали, затоптали по полу, все перевернули вверх дном.

Маленький диванчик, шторы – все эти вещи, согретые Витиным теплом, валялись в холодном, разбитом доме. Дочери Витиной плохо стало, когда она это увидела. Чемодан с пластинками пропал еще, Витя любил слушать старые пластинки.

Ушел из жизни хозяин, сломали дом. А накануне, в спешке, рано утром, Илью вывозили, старшего сына – он жил с Витей в этой коммуналке с 17 лет. Жэковцы и сотрудники мэрии сами вещи грузили в машины, омоновцы рядом стояли – никого не пускали. Всех увезли по общагам, а жители упирались, их под руки тащили. А мебель их – на какой-то склад свезли, потому что в общажные комнатки, на одиннадцать квадратных метров, ничего не войдет!

…Бульдозер подъехал вплотную и сразу Витин угол зацепил, стену легко раскрошил. И балкон повалился, и кусок стены, и… Я ушла, чтобы этого не видеть. Иногда едешь на 28-м автобусе, и через окно кажется, что дом стоит. А выйдешь, заглянешь во двор – нет. Нет больше дома, где мы жили.

Велик и подарки

Как-то раз Вите на день рождения подарили большой дорожный велосипед «Урал». Он тут же передарил его мне. Знал, что я мечтаю о велосипеде. Я говорить не могла от счастья. Села в седло там же, в комнате на Ирбитской, а до педалей не достаю ногами. Сергей Казанцев, друг его, сказал, я с тобой поменяюсь на свой «Салют», он пониже будет. Мы поменялись, и я гоняла по дорогам города лет 12, наверное, спасибо Вите и Сереже. (Недавно продала его, своего старого битого друга, за 200 р. перекупщику, хранить в хрущевке – места нет.) А в тот день я уехала-таки на этом «Урале».

Жили мы уже с сыном на улице Советской. Путем долгого обмена квартиры с ЖБИ получила я 1-комнатную хрущевку – родители мне помогли построить кооператив. (Витя помогал переехать и мебель поставить, гвозди прибить. И потом часто, идя на работу в музей, к нам заходил.) А сам остался жить на Ирбитской, пока вновь не женился, на культурологе Неле, но об этом – отдельно.

Еще у меня была мания – битломания. И Витя притаскивал пластинки «Битлз» отовсюду – часто одинаковые, из разных домов, новые или неновые.

Молодец.

В углу комнаты стоял проигрыватель, кажется, «Сириус М» со смешной игольной головкой. Звук – совсем не диджитал, живая музыка. Витя легко и с удовольствием танцевал. Легок был на подъем, – хоть тебе семь-сорок, хоть канкан, хоть что.

Строители

Помню, как-то пришли к нам в дом на Ирбитской два грузина-строителя, звали Витю с собой в бригаду – дом строить в Сибири где-то. Стол накрыли – с вином, зеленью, мясом. Лаваш был, помню, фрукты. Витя быстро сговорился с ними, уже решали когда выезжать, чуть ли не завтра, а потом, часа через два, он сказал: «Сейчас выпьем стоя, за хозяев! (Все встали и выпили.) Спасибо, – до свидания! Направо – шагом марш!»

Грузины одурели от обиды, тот, что помоложе, хотел тут же Витьке морду набить, но старший товарищ его удержал: «Он хозяин, это его право!» Они ушли, оглядываясь. Витя повис на мне, и мы с ним, прогуливаясь, обошли так дважды вокруг дома (дверь у него практически не запиралась, – была всегда открыта). Видимо, он не захотел уезжать от нас. Вернулся домой и заснул. И так громко всхрапывал во сне, что сын от страха начинал реветь, стоя в кроватке, папу не узнавал, ему тогда под восемь месяцев было. Это был единственный случай за всю нашу жизнь двухлетнюю, когда Витя напился.

Витя, не пей

Пить Витя не хотел, водку сливал другим или на пол незаметно выплескивал (показывал мне, как он это делает). Его это дело не увлекало, лет до 42 он был таким вот непьющим. Гости приходили с бутылкой, сами и выпивали. Башня Витю, конечно же, изменила. Привычки изменились за последние годы, что и подорвало, наверное, его здоровье. Башня любого может споить.

Излишества

Спал Витя на полу. Упал и заснул. Диван презирал как мещанское излишество. А я – на раскладушке. (Но потом диван все ж у него появился.)

Чтобы прокормить дите, устроился художником на молокозавод. Приносил много продуктов (дефицит тогда был на молоко, вот Витя и пошел туда работать), но если гости приходили – все раздавал им насильно, и холодильник за час пустел. Хотя все продукты он покупал в заводской лавке за деньги, а не тащил бесплатно.

Картины с моим присутствием

«Портрет рыжей девчонки». Это он меня нарисовал в первый период знакомства, месяца полтора-два мы были знакомы. Позировала я ему в одежде, в бежевой водолазке, а получилось ню. На портрете стоит подпись: 1984.01.02, что означает вторая по счету работа за год, написанная в январе. Из красок у него были тогда краплак, охра и кадмий оранжевый – отсюда такая гамма и рыжие волосы. А перед этим подстриг меня тупыми овечьими ножницами. Картина ушла куда-то с аукциона, хотя вначале была продана другу семьи. Но ее взяли на выставку (святое право экспонирования!), и домой к хозяину она не вернулась. Была продана повторно, о чем сообщила газетка «На смену!». Дескать, любители творчества Махотина поборолись на аукционе за портрет рыжей девчонки.

Всего эту картину Витя продавал трижды и всегда с правом экспонирования. Святое право автора брать картину на выставки (но оно ни в коем разе не подразумевает возможность продавать картину)! Вите никто фэйс не начистил ни разу за такое дело, потому что хозяева картин были люди добрые и художника Махотина любили.

Вторая картина с моим присутствием (она сейчас находится у жены режиссера Арцыбашева в Англии) называется «Коммуналка».

На первом плане Махотин со мной в обнимку, слева – лист с заповедями жизни в коммуналке. А сзади – гости и соседи… Так мы и жили – захватывающе интересно и очень бедно. Деньги быстро исчезали, Витя их не копил, раздать мог, помочь кому-то. Или накупит продуктов и раздаст дня за полтора. Тогда я сердилась, ничего не понимала, да и бедность угнетала.

Эх, Витя, добрая душа.

Ярославщина

Мы отправились по Союзу в путешествие без денег. Витя был инициатор. Я боялась, но поехала. Зайцами – по ж/д. В Москву вроде как. Под старый новый год. Оставили кучу еды на столе, даже мясо и сыр, – все для народа, что на Ирбитской-стрит легко кутить остался и без хозяина… Раньше люди проще общались, чем сейчас. А ключи от комнаты Вити, кажется, у всех были. Комната почти никогда не запиралась (лишь изнутри на шпингалет) – заходи кто хочешь. Где такое еще увидишь? Разве что в деревнях.

Мы пришли на вокзал налегке – у нас был рубль (мой) и сырок плавленый «Дружба» в кармане (я настояла его взять). С первого московского поезда нас почти сразу ссадили, хотя я успела раздеться и «заснуть», забравшись на третью полку по совету Вити (его почему-то проводницы принимали за своего и не трогали, а ко мне цеплялись). Мы сели на другой поезд – казанский. Витя открывал треугольным спецключом дверь вагона с другой стороны – там, где не шла посадка и не было лиц в синей форме. И мы таким образом попадали в нужный вагон нужного поезда. Дальше – дело техники, Витиной техники. Сев в вагон, он обычно шел знакомиться с проводницами – просить нож или ключ, открыть консервы (которых у нас, конечно, не было). Все – с шутками-прибаутками.

Потом уже у нас проводницы билетов не спрашивали, говорили: а, привет! Или Витя сам так говорил, а им, видно, неудобно было уже у нас билеты проверять. Было и такое на пригородных поездах из Углича, что в набитом общем вагоне проводник, напившись с вечеру, билеты вообще не видел (и не пытался их увидеть). А мы спали на третьих полках, даже не на вторых – зимой это было. И кормились чем Бог подаст. Бог подавал колбасу. Например, Витя говорил, свешиваясь с верхней полки, мужикам-охотникам, поедающим что-то вкусное: «К нашему бы хлебу да вашу колбасу!» Народ смеялся и передавал нам сало и копченую колбаску. Так мы доехали до Канаша, потом до Казани, Ярославля, Углича и наконец до Москвы. Правда, пришлось просидеть сутки на какой-то глухой чувашской станции – поезд в сторону Москвы проходил здесь только один. А попали мы на эту станцию на электричке – заблудились без карты. У Вити заболел зуб, и он ужасно бесился и ругался.

Потом выбрались-таки в Москву. Назад до Свердловска уже ехали с билетами – мне надо было скорее в училище возвращаться с зимних каникул (друзья-художники Стекольщиковы Вите в Москве денег дали – за работу – дома он им строил на Ярославщине).

…Несмотря на некоторую осторожность, авантюризм тогда меня сильно привлекал. Все это мне было по душе! Я и сейчас, переходя через мостик на Восточной и чувствуя запах железнодорожных путей, хочу прыгнуть в поезд и уехать куда-то… Но без Вити может и не получиться. Без Вити я больше зайцем не путешествовала.

Город Углич

Все! Сейчас я уйду от него. Уйду! Вот, уже – ушла! Ушла я. Там, в Угличе, он меня ударил. Я поняла – надо уходить! Хоть и жалко. Ну и как я буду жить без него? Без его редких резких морщин через всю щеку? Карих глаз, смешной бородки, усмешки, мудрости, задумчивости, без его нелепой вязаной шапочки, черного драного полушубка, синих штанов, вихлястой влево-вправо быстрой походки… Без его икон в доме, свечей, длинной лавки, стола, засыпанного махорочной крошкой, картин, дэвэпешек, грунтованных наоборот (раньше на ДВП художники рисовали с рельефной стороны), без полутемной зимней вечерней комнаты со странной музыкой на русском, не английском, языке… Никак. Не смогу я жить без него. И не ушла, осталась. Да и некуда было мне бежать на чужой, на ярославской земле, ничего я там не знала, и страшно мне было. И я осталась с Витей. А он переживал.

И тут-то начался медовый месяц… Счастливое время. Ярославщина. Если б не взорвался реактор, то съездили бы мы и к его бабушке Вере в Гомель. Собирались ведь подряд несколь- ко лет, пока не грянул Чернобыль. Витя писем писать не любил (как и звонить). Бабушке он отправлял телеграммы с почтамта и деньги переводами – она все реже и реже отвечала на его телеграммы. И он потом сказал: раз не пишет, значит нет ее уже, наверное. Ей ведь было 90 лет. …До сих пор помню огромные, могутные старые монастыри, большие круглые зеленые купола храмов Ярославщины, улочки с деревянными домами и сроду нестриженными деревьями, керамические плитки с лубочными цветами и зверями на стенах одноэтажных каменных домов 17—19-го века и широкую Волгу. Заснеженные невысокие перевалы гор-горок с густоросшими зелеными елками, через которые скакал наш «пазик», маленький рейсовый автобусик, – в нем сидели лишь мы да водитель.

Между великими русскими городами Ярославлем и Великим Новгородом расстояния очень короткие. Витя, наверное, очень любил Ярославщину. Не меньше, чем Урал. И всегда с радостью туда возвращался: там у него было много друзей – художников, реставраторов, музейных работников. И его встречали хлебом-солью. Помню, приехали мы под вечер в Борисоглебск, вышли из автобуса. Он сказал: идем, здесь нам будут рады, – и мы зашли в какое-то местное кафе, везде с резьбой по дереву в интерьере. И весь персонал, все женщины, работающие в этом кафе, выстроились перед нами в шеренгу и поклонились в пояс. Вите поклонились, а директриса хлеб – соль поднесла. Чем наповал меня сразила. «Я строил это кафе», – пояснил Витя. В Борисоглебске его знала семья Рычковых, а в Угличе – художники, мы гостили у одного из них, Лени Цыкарева, а в Ростове Великом нас водил по реставрируемому собору художник с Урала Вася Казачук, мы на леса забирались – высота!!! И в музее-заповеднике в Ярославле его знали научные сотрудники и организовали нам отличную экскурсию, несмотря на выходной день.

Там я впервые увидела древнерусские шедевры иконописи: иконы кисти Рублева и Дионисия. (На Ярославщине Витя строил и реставрировал дома или поднимал их с фундамента и переносил на новое место.) И в Москве его всегда ждали, мы навещали его друзей – семьи три. Побывали в музее Андрея Рублева и в Музее народов Востока. В столице нам денег навалили, и назад мы ехали уже по билетам, как положено. В самом конце этого же года, 1984-го, я родила сына Прохора…

Шуба

В честь рождения сына Витя решил купить мне шубу. Шубы-то не было у меня дельной. Никакой не было. Он взял в подмогу мою маманю и пошел в магазин – в комиссионку на улице Комсомольской. И когда они вернулись домой с искусственной пятнистой рыжеватой (под рысь) шубой с дерматиновой полоской черного цвета под пуговицами, далеко не новой, я начала реветь. И рыдала, не останавливаясь, полдня. Вот, думаю, – заработала! Хоть бы не было этой черной полосы дерматина по центру! Хоть бы не было вообще этой шубы.

Потом, успокоившись, я носила ее долго – шесть лет, и некоторые добрые женщины даже говорили, что она мне идет. Но с пьедестала она меня сбросила, иллюзии жахнула. Шуба.

Так в первый раз пошатнулась вера моя в институт брака. Брак – значит счастье и удача во всем, думала я, поэтому с радостью удрала из дома в Витины объятия. Я считала: выйдешь замуж – и будет счастье, ан нет. Была старая коммуналка с пьяницами, бессонные ночи, безденежье, болезни, хождения по больницам, ночные ожидания мужа, переутомление, несвобода домостроевская, отсутствие возможности работать по специальности, никому не нужный мой училищный диплом молодого специалиста и т. д.

Роддом

Художник Михаил Сажаев, который жил по соседству с нами и каждый вечер перед спортивной пробежкой (иль после – точно не помню) по улице Голощекина, в любой день недели и любую погоду, засиживался до часу ночи у нас, бедных несчастных молодоженов, которые не могли даже ночью остаться вдвоем, – подарил семье картину в честь рождени сына (я была уверена, что будет сын, очень хотелось мальчика, хотя в женской консультации мне врачи твердили – девочка). В итоге получился мальчик – Прохор. И вот на картине Сажаева летит бык по закатному небу с реактивным следом из-под хвоста; колодец с ведром на веревке. Храм вдали… Очень хорошая картина. Не знаю, где она сейчас. Была у Вити. На обороте написано слово «Прохор» и стоит подпись: Сажаев. Сажаев, вообще, очень хороший, добрый и образованный человек. Он тогда, в 80-е годы, помимо рисования и работы оформителем в «ДК Урал» еще шапки шил военные, типа канадских Air Forces (мы их с Витей продавали когда были в Москве, и немного кормились этим, а одна у меня до сих пор сохранилась – ее мне спецом пошили). Так вот, Сажаев нарисовал быка, потому что думал, что я родить должна после Нового года – в год Быка. Но нет, Прохор до срока не досидел на месте две недели, воды отошли – и меня увезли на скорой помощи в 24-ю больницу на Вторчермет.

С его именем были просто чудеса. Первенца на Руси всегда называют по слову матери, и я хотела назвать сына Гришей. Просто так. Красиво. Проснувшись после ночных родов от чувства голода в 12 часов дня, я вдруг поняла что на завтрак меня не зовут. И на обед меня не позвали, – чихать им на меня было, потому что я была одна в палате, – забыли про меня. Мучилась так часа два. Ребенка забрали, не несут, еду тоже не несут. Что делать? И вдруг появляется Витя с огромным мешком продуктов за окном, мое спасение. Сначала – принесли мешок с едой, затем – ребенка. Почти одновременно. И я показала Вите, в замерзшее окно, маленький розовый кулечек с младенцем. С черным панковским хаером на голове и ярко-синими васильковыми глазами. Глаза позднее стали фиолетовыми, а потом – карими. Что и имеем. Now. А Витя мне написал записку: «Береги Проху». Я не поняла: какого Проху? кого беречь? где он видел Проху? Оказывается, Витя в честь святого Прохора решил назвать своего сына именно так, в пару старшему брату – Илье (была в доме у нас икона «Святой Прохор и Cвятой Илья»).

Но я не соглашалась на Проху, предлагала варианты – Глеб и Миша, – и полтора месяца называла сына мальчик. В конце концов вроде бы остановились на имени Глеб и в 40-градусный мороз поехали в Кировский ЗАГС (мать моя осталась на часок – посидеть с младенцем). Но в трамвае Витя мне заявил: регистрируем Прохором – и не иначе! И я пошла на это, так мы и записали парня. (Сын решил в 16 лет поменять имя, но замену по словарю выбирал себе довольно странную – то Нил, то Кузьма. И я сказала: да оставайся ты лучше Прохором!) А в тот день, обжигающе студеный, нам нужно было срочно документы оформить, чтобы декретные получить – деньги-то нужны были, хоть Витя и пошел на молокозавод художником работать! Потом он в институт туризма устроился (отдельная песня), затем – в МИЕ и создал музей в Башне.

В роддоме я познакомилась с цыганкой (имя не помню), она родила шестого ребенка – мальчика. Мы с ней в одной палате лежали – потом-то рожениц туда набили много. Цыганка эта сбежала из больницы к своим детям почти сразу, через день, а я стала кормить грудью ее новорожденного сына, потому что у меня было много молока. А у парня был зуб, родился с зубом, – кусался он страшно, чуть сосок не отгрыз. Этот цыганенок – молочный брат Проши.

Потом, дней через пять где-то, приехала, громко пиликая, кавалькада из «Волг», такси, и мать-цыганка забрала своего ребенка, осыпав меня дарами – мандаринами. «Цыгане своих детей никогда не бросают», – с уважением сказал наш врач, глядя в окно. Это было начало января 1985 года. Новый год я встретила в больнице. Выписали нас в 10-х числах января – Витя приехал за мной.

Пока я лежала в роддоме, Витя сделал ремонт во всей своей трехкомнатной коммуналке. И когда я вернулась домой (а ехали мы с ним из роддома на трамвае два часа с пересадками – такси не брали) – пахло свежей краской, и медсестры нас корили, советовали мокрой тряпочкой ежедневно все покрашенное обтирать. Потом он своими руками поставил ванну. До этого, покуривая и посмеиваясь, шесть месяцев стирал пеленки и подгузники в единственной коммунальной раковине на кухне. Там и ноги мыли. (Только покойник не ссит в рукомойник – поговорка тоже оттуда, с Ирбитской.) С тех пор – вплоть до порушения дома – никто в квартире ремонт больше никогда не делал. Витя, наверное, ждал переезда. Другие же соседи пили или еще что. (Пили. Больше ничего. «Везло» ему на алкашей.) И детей в той квартире после не рождалось, – Прохор у Вити пошел последним.

Зачем-то Витя сам регулярно слухи раздувал всеми силами, что у него много детей (думаю, от «пушкинского» легкомыслия в голове, ему все было нипочем).

А сейчас у Вити уже две внучки – с сентября 2004 года он дедушка.

Неля и Витя. Свадебная история

Прибегает как-то раз ко мне домой Махотин и говорит: нам надо пожениться. А не жили мы к тому времени вместе уж лет 5, а может, 4 года. Не помню сколько, – но много.

У меня и смех, и возмущение вперемешку. Я ему: «Где ты раньше был, целовался с кем? Паровоз ушел! Дорога ложка к обеду! Рыбка плывет – назад не отдает». И т. д. Насмехаюсь, в общем, над ним грубо. Он так же быстро исчезает, ни слова не говоря в ответ.

И через короткое время женится на девушке редкой красоты, Нелли В., которая и по росту его повыше на голову, и годами помладше лет на 19. Жену свою потом он почему-то звал Бабой Нелей – может, для того, чтобы скрасить разницу в возрасте?

…Девушка учится в университете на культуролога и защищает диплом по невьянской иконе. А я удивляюсь: что она в нем нашла? Дивлюсь жизни, как, например, художник Гена Шаройкин, который вопиет вместе художникамиоднокашниками Сашей Беляевым и Леней Барановым: как же такая красивая девушка умудрилась пройти мимо?

А свадьба пела и плясала следующим образом.

Мы с Витей летом – в июне – пришли на защиту дипломов Свердловского художественного училища, в мою альма матер, – была у нас такая недлинная по времени с ним традиция: ходить на защиту дипломов. Потому что интересно на работы посмотреть и послушать как же выпускники защищаются, – отвечая на любые вопросы из зала. Все, что связано с художниками, – всегда очень интересно!

Вот перерыв на час объявляют, мы выходим в коридор покурить, и Витька говорит мне, что ему надо съездить на 15—20 минут в одно место: «Давай тоже поехали со мной».

Я говорю:

– Зачем мне это надо, время на поездки непонятные терять?

Он:

– За компанию. Да это близко и быстро. И ты внизу постоишь, а потом мы на защиту вернемся.

Делать мне было в общем-то нечего, я согласилась. Сели в троллейбус. И приезжаем мы к зданию Орджоникидзевского ЗАГСа. Тут Витя скромно мне объясняет, что сегодня он женится, вот здесь, в этом ЗАГСе. Я говорю: нет, я не пойду. Он убеждает меня: да какие проблемы? Это быстро, заходи и не тушуйся. И побежал наверх. Я – за ним. Там Неля стоит – одна, совсем одна. Я даже ее родни не увидела. Она меня как заметила – так глаза распахнула. А я что?

Что делать мне?

Витя подбегает к регистраторше, которая уже почти что плачет, – а как ей не плакать? – жених опоздал, а лучше б и вообще не приходил! Такую красную девицу выдает она за маленького мужичка из ремеслухи (сторожа из ПТУ, по всему видать), которому точно давно стукнуло за 40.

Тут заиграл вальс Мендельсона, и Витя со смехом подхватил даму-регистраторшу и увлек ее на тур вальса. Все, кто был в зале, совсем опешили.

А я стала лихорадочно соображать, как бы мне отсюда смыться. Так неудобно мне было. Перед невестой – особенно. Она-то ведь меня не приглашала!

Но счастливые молодожены после регистрации меня отпускать домой были не намерены. Неля тоже радуется вроде бы, от души у нее отлегло. И я уже, как свидетель – почти настоящий, – иду с ними на свадьбу.

Все было скромно очень, нас было трое всего. Мы сидели у Нели в малюсенькой квартирке в малосемейном общежитии. Неля приготовила изумительную фаршированную рыбу (она очень хорошо готовит), мы пили вкусное вино. Так пролетели часа два или три.

В пять часов вечера мы собрались ехать на Ирбитскую-стрит – в дом жениха. Я двинулась на улицу первой. Витя говорит: «Ты подожди 5 минут, мы за тобой следом спустимся. Обязательно подожди, не уходи!»

Я ждала их час – солнце пригрело меня, и я задремала во дворике в песочнице. Через час я поняла что они, наверное, сегодня уже не спустятся и что защита в СХУ уже давно закончилась.

Я вышла из незнакомого двора, села в трамвай и поехала домой в набитом летними людьми вагоне, на кондукторском месте. Я была не то чтобы счастливая, но какая-то новенькая (судя по ощущениям) и сильно размягченная от выпитого вина.

…Они, Неля и Витя, жили долго и счастливо – аж 7 лет – в квартире у областной библиотеки им. Белинского, которую выменяли с доплатой из Нелиной малосемейки. Потом они почему-то разошлись.

Неля мне всегда очень нравилась, больше всех Витькиных дам сердца. И сыну нашему Прохору нравилась – он у них еженедельно бывал по выходным, гулял с папой по зоопарку, ходил в цирк и в гости (с собачкой). Витя завел собачку редкой дворянской породы. В женских журналах пишут, что появление животного в доме – признак благополучной семейной жизни…

Витя был хорошо одет (почти всегда) и солидно выглядел (почти всегда). Ни до, ни после Нели он так классно уже не выглядел, наверное.

…Перед смертью своей, за 3 месяца, он сказал мне в случайной беседе, что Нели ему очень не хватает (я крепко виноват перед ней, говорил). А в чем дело было, почему они расстались, – я не знаю.