Читать книгу: «Прощание с Рейном», страница 3

Леонтьев катал и катал мысль, уперев взор в Юлину коленку.

– Эй, очнитесь, мастер, Вы мне продырявили глазами мениск! Что было дальше? – требовательно напомнила о себе спутница.

Тут уж Леонтьев вышел из оцепенения. Убрал взгляд с женской ноги, он попытался восстановить в памяти логику своего рассказа. Собравшись, он продолжил.

– Любое число – оно не само ведь по себе. Число – это дробь, результат деления чего-то на что-то. Но есть такие числа, которые никакой конечной дробью нельзя записать. Не рациональные они.

– Знаю, я в школе хорошо училась, – поторопила собеседника Юля и нетерпеливо глянула на часики с сапфировой бусинкой, привитой к золотому заводному колесику. Леонтьев отметил, что женщина щурится, чтобы разглядеть положение стрелок. Эх, и ей пришла пора примерить очки.

– Торопишься?

– Лёва один. Он, конечно, может, часами в айпеде серфить, только мне это надо? Я не для этого его из Москвы как репку из земли вырвала. Но ты рассказывай, я ведь не ради себя, а для него интересуюсь, – услышал в ответ Виктор Леонидович, и отчего-то огорчился. Хотя с чего ему огорчаться? Нелогично. Не логично, черт возьми!

– Ладно, слушай, раз ради Левы. Однажды прямо в учительской Константинов пригласил Беллу в кафе. Так и сказал, а все слышали. «Пойдёмте, говорит, завтра после шестого урока со мной в кафе, Белла Львовна. Я вас приглашаю. У меня маленький праздник. То есть, он даже не маленький. А если по большому счету, то очень даже большой это праздник. Я копил. А после кафе мы пойдём в кино, там идёт совершенно потрясающий фильм».

– Что же за праздник, – поинтересовалась Белла, не подняв головы. Она сидела за столом и перебирала тетради своих восьмиклассников, листала изображения органов млекопитающих, а Константин Федорович стоял, склонившись над её затылком. Портфель он держал в руке за спиной, словно, прикрывая им больную поясницу. Вопроса, к нему обращённого, он не расслышал, или счел несущественным.

– Потрясающий фильм «Чебурашка», – огласил учительскую его радостный голос. Это было так непривычно, что у пересмешников не включилась «программа хохота». Послышались сдержанные звуки, словно мыши дружно зачихали по углам. Но и этого хватило нашему словеснику. Константинов выпрямился в каланчу и удивил учительскую пуще прежнего. Он не то, чтобы громко, а скорее назидательно и настойчиво известил учителей, обернувшись к ним лицом, что увидел рекламу замечательного кино, в которым рассказана история существа, лишённого Эго. И душа этого существа – как озеро в летний ясный день, она открыта лучам «Высшего Я». Вам всем все равно, а Белла Львовна еще может…

На этом «может» Константинов запнулся, задумался, не договорил фразу. Щеки нехорошо потемнели.

– Ладно, ладно, Константин Фёдорович, что с вами? Батюшки светы! – поспешила успокоить Константинова первая преподавательница английского языка (у нас есть и вторая). Это статная дама предпенсионного возраста. Она по-учительски, как в классе, предостерегающе подняла правую руку. На пальце сверкнул алмаз.

– Удивил ты, Константин Фёдорович, – вторил ей учитель химии. Это человек с красными щеками и руками, притом непьющий. Злые школьники говорят, что он жертва эксперимента по созданию безалкогольного спирта. Отчего-то химик в школе – обычно женщина со скверным характером, и кличка ей – химоза. Наш же химик знает, что он – исключение, и позволяет себе вольности. Так всех он зовет на «ты», хотя сам – не в глубоких летах, и считает, что естественнику пристало говорить без обиняков и резать правду по-базаровски:

– Ну, удивил. А мы думали, у тебя телевизора нет.

Мельник наслаждалась такой коллизией.

– Никакого телевизора у меня и нет. Чума прошлого века. Тут совсем другое – мне лично телекомпания прислала на сотовый телефон рекламу фильма. Это не может быть случайностью. Навык видеть в случайности – знак, а в событии урок – это духовный интеллект! – принялся, было, за объяснение Константинов. Говорил он раздраженно.

– Да что Вы так разнервничались? Что же все такие тонкокожие стали? И что у Вас за маленький большой праздник, посвятите коллектив? – вмешалось учительница младших классов, молодая особа с татуировкой на лодыжке – змеем, искушающим голую Еву. Как-то директор Шмелев попросил учительницу надевать носки повыше или чулки, когда она выходит к классу. В учительской она частенько приспускала носочек, высвобождая для обозрения полногрудую Еву.

– Пойдёмте, пойдёмте с Вами в кино, Константин… Константин Фёдорович Константинов, – словно очнувшись от полуденной дремоты, произнесла Белла Розенберг, перебив обладательницу тату. Словесник вспыхнул, сквозь пергамент кожи поступило солнце.

И тут вступил в разговор Устинов. Сделал он это еще с большим эффектом неожиданности, чем до него Константинов.

– Послушайте меня, коллеги! А пойдёмте все в кино. Все поздравим Константина Фёдоровича с неведомым праздником (он так и выговорил – Федоровича, верный привычке бережно, по-математически относиться к буквам, составляющим формулы имён и не сокращать их без надобности), – Поздравим и обязательно сплотимся. Мы же коллектив, верно? В Германии такое принято. Но не на «Чебурашку» – этот фильм детский и от нашего военного времени оторванный – а на новый «Нюрнбергский процесс». Вот это – нерв нашей эпохи.

Население учительской заерзало. Кто принялся шелестеть дневниками, кто – переглядываться с соседями… Такого ещё не бывало, чтобы по своей воле, да всем в кино. Остались еще вместе с директором пара мамонтов, которые помнят советскую школу. Завуч-физик, первая англичанка… Тогда школьников классами водили в большие залы на правильные воспитательные фильмы о трудовых и боевых подвигах советского народа. Но после перестройки воспитательные фильмы признаны идеологическими, а идеология запрещена. Остаются корпоративы и выезды на природу. Первого Шмелев не поощряет, второе раз за разом физик, «дважды два» и еще пара товарищей превращали в заурядную пьянку. А тут – кино! «Интересно чукчи пляшут…», – громко произнес химик. «Чебурашки», – подхватила, было, девушка со змеем, только никто не подхватил хохму.

Большая перемена подходила к концу, а педагоги чего-то ожидали. Большие часы в тяжёлой дубовой оправе, с крупными черными стрелками, звучно отбивали секунды. (Физик называл часы адмиральскими ходиками. Почему адмиральские, никто не ведал, знали только, что когда-то, в незапамятные времена, их притащил в учительскую сам директор, и он же их повесил на стену, не дав никому к ним притронуться). Что же ответит Константин Фёдорович? Что же скажет Белла? А ведь выражение глаз Устинова было самое свинцовое, брови нависли сплошной линией над ресницами. Не лоб, а глетчер перед обрушением. И тут в сцену вмешалась Алла. Она поднялась из-за стола в наступательной позе, выставив носок в фехтовальную позицию, и громким голосом произнесла, что в кино пойдёт с превеликим удовольствием.

И в кафе тоже, раз новый математик всех приглашает! Вон у него какой «Роллекс» на запястье! Не хило живут гейдельбергские учителя…

Алла на этом не успокоилась. Она выдержала театральную паузу и добавила:

– А только Константина Фёдоровича и Беллу Яковлевну мы оставим вдвоем. Ведь так безнравственно нарушать их духовное обогащение.

Она столь умело произнесла слова про духовное обогащение, что некоторым послышалось «интимное общение». Вот и Устинов переместил глетчер в сторону исторической учительницы. Та ему мило улыбнулась, мол, а что такое?

– Как, Дмитрий вы наш Фёдорович, устроите нам представление?

– Не имею привычки устраивать из жизни театр, – буркнул Устинов. Он, казалось, был растерян.

– Жаль. Мы так рассчитывали на вашу гейдельбергскую щедрость! Жаль, жаль, что вы не Софья Ковалевская, – нанесла ядовитым острием удар Алла, и поигрывая красным зонтом, направилась на урок из учительской. Зонт едва не задел кончик носа математика, а ее сапожок – носка его ботинка. Все это заметили.

– Осторожно, Алла Григорьевна! Поберегите самые начищенные штиблеты в нашем дружном серпентарии, – сострил физик. Дверь за Аллой затворилась. Учителя стали собираться на урок, осознав, что после такого не дождутся ответа от Беллы Львовны. Про Константина же Фёдоровича позабыли. А он так и стоял, покосившийся, подтаявший, у стола, за Беллиной спиной, и держал у поясницы полный потёртый портфель. И тут он выхватил его из-за спины, поднял над головой, задержал там, будто набираясь духа для окончательного немыслимого действия. Ей богу, кому-то могло прийти на ум мысль, глядя на него в тот миг, что портфель опустится на чью-то бедную голову. И вот словесник обрушил портфель на стол перед Беллой. Та вздрогнула и зажмурилась.

– Какие же… люди, – воскликнул словесник и рухнул на стул без сил. Из портфеля вывалилась тетрадь и две книги, толстая и тонкая. Из толстой выпала белая закладка.

Первым очнулся химик.

– Успокойся, Константин Фёдорович! У тебя сейчас есть урок? Дайте ему воды быстрее, мне пора на занятия.

– У него есть урок, а я на пробеле, я могу подменить без шума, – предложила Белла. Она уже тянула Константинову стакан с водой. Он был наполовину пуст, поскольку от удара подскочил и едва не опрокинулся, а вода выплеснулась на Беллины тетради. Но ей было уже не до них.

– У меня сил нет. Я не хочу к детям. Они тоже злые. Все злые. Зачем? – пробормотал Константинов.

– Пей, хватит сопли жевать, ты в школе, а не в, – приказал химик. «А не в чем», он не досказал, – Пейте и сидите здесь. Белла Львовна подменит Вас. Уж спасибо ей. Давайте, соберитесь. Кто там у Вас сегодня по плану? Надеюсь, не Лев Толстой? Там половина по-французски…

– Не помню.

– Дожили… Константинов не помнит, о чем его урок. Но уж точно, не таблица Менделеева. А давай-ка мы по хрестоматии поглядим! Хотя черт знает, где была закладка. Ладно, а что у нас на второе? Какой-то Фром Эрих. «Бегство от свободы». Чацкий у тебя нынче, что ли? Точно, горе от ума.

Химик оказался в своей тарелке. Он в школе слывет бытовым аналитиком, так что даже обе преподавательницы английского языка, бывает, отходят с ним в уголок и шепчутся, советуются по личным делам.

Коллеги, проходя мимо на свои уроки, кивали – наверное, Грибоедов. Хотя какая разница этим нынешним детям, этим троглодитам, что Грибоедов, что Пушкин. Да хоть Лермонтов… Вот им про алмаз «Шах» расскажи, это да, это, так сказать, тема…

Каждый и каждая из проходивших что-то да произносили в подобном роде. Устинов же задержался.

– Вы пойдите, Белла. Вы, конечно, справитесь и им понравитесь. Я побуду с пациентом. И уж простите меня, ради бога. Простите, что нарушил ваше рандеву с «Чебурашкой». Хотя надеюсь, что Вы этим не удручены. Я хотел Вас спасти… Я не во всем ловок…

Он произнес эти слова ласковым голосом, но по лицу было видно, что под сладостью – желчь.

– Конечно, я справлюсь, не беспокойтесь. Литература – мой третий предмет, – твердо ответила Белла Львовна, только заметно покраснела. Она схватила книги и мокрые тетрадки, и быстрым мелким шагом покинула учительскую.

– Какие у нас страсти! Плеснули водички в серную кислоту, – хмыкнул химик и тоже собрался на выход. Но тут Константинов, в самом деле, словно ошпаренный, вскочил и бросился за Беллой широченными шагами, стремясь нагнать маленькую, но быстроногую женщину, спешащую в его класс.

– А Вы не лезьте с глупыми сравнениями, если ничегошеньки не знаете, – ни с того ни с сего вскинулся на химика Устинов, и, оттеснив того, сам проворно подскочил к двери, задержал, прихватил Константинова за отставший от тела рукав.

– Брось, Константин… Бросьте! Сказано же в писании, не мешайте ближним проявлять их лучшие качества! Белла Львовна прекрасно справится с Лермонтовым, Пушкиным и Блоком, вместе взятыми.

И даже с Солженициным, не дай нам боже…

Они стояли друг напротив друга и вровень друг другу, одного, оказывается, роста, нос к носу, как весы, чаши которых уравнены друг с дружкой.

– Лучшие качества человека… Что он сам о них знает, этот ваш человек. Сам он о себе не знает. Вот ты, например… В измененном состоянии сознания судьба поддаётся изменению… Но это потом.

А сейчас я не знаю, чего же ты от меня хочешь, и ты не знаешь, чего от себя хочешь, и можешь что. Не изменившись, и не узнаешь, – словесник вырвал рукав и зашагал дальше.

– Дурдом на выезде. Холстомер какой-то напополам с Беликовым, – уже всерьёз, сердито, брякнул химик, резко острым локтем сам сдвинул Устинова, отомстив ему таким образом, и хлопнул перед его носом дверью.

Леонтьев тут замолчал и углубился в себя.

– И что же? – поторопила его Юленька, – Провела урок Белла, или словесник ее не пустил?

– Какая разница? Не знаю, – рассеянно ответил Виктор. Он снова оказался в плену у своих мыслей.

– Есть разница, и разница огромная. К тому же, мне интересно. Тогда скажи, что дальше? Что в учительской?

– Ничего. Алла Мельник, оставшись в учительской одна, уселась на Беллино место и, поместив салфетку между средним и безымянным пальцами, долго промокала лужицу на столе. Пальцы ее двигались медленно, а на губах появилась безмятежная улыбка. Но вдруг буря случилась в ее душе, она в сердцах бросила салфетку, закрыла глаза ладонями и принялась их тереть, скрывая проступившие, было, слезы…

– Литературно повествуешь. Ты действительно математику, а не литературу преподаешь?

Леонтьев не ответил.

– Присочинил, мастер?

Он покачал головой отрицательно.

– А как же известно про бурю и слезы, если одна?

– Известно! – рассердился рассказчик. Только Юленькин пыл дознания это не охладило.

– А ты вообще-то сам был в той учительской при разборке?

Рассказчик снова покачал головой.

– Я тогда, кажется, был не здоров. А что было, то знаю с рассказа наблюдательного коллеги. Будем так считать…

– Химика, конечно?

– Юля, это не имеет значения.

– Имеет. Мне и это важно знать.

– А я говорю, не имеет. Вот окажется твой Лёва в нашей школе, а ты – в родительском комитете, самой главной родительницей. И станешь учителей шантажировать…

– Зачем же ты мне про Константинова такое рассказал? Сдал и его и Аллу… Ну, какая я председательница! Трэш… Крэнч! И вообще, с такими педагогами сто раз подумаешь, прежде чем отдать к вам.

– Может быть, я тебе для того всё это и рассказал. Чтобы его избежала эта биссектриса жизни.

– Даже так? Грустно…

– Отнюдь. Естественно, потому не безобразно… А иначе зачем бы понадобилась частичная мобилизация?

– Ладно, не хочешь – не говори. Еще Тимур тебя хвалил, типа ты напраслину на знакомых не наведешь, и если есть выбор, говорить или смолчать, то смолчишь. Я запомнила. Кстати, а кто сильнее математик, ты или этот ваш Устинов?

Леонтьев внимательно посмотрел на Юленьку.

– Сильнее – Софья Ковалевская. А мы – учителя. Кому-то из оболтусов моё зайдёт, кому-то устиновское объяснение понятнее. Мой конек – геометрия. Образы, интуиция, многое постигается индукцией. Устинов – в дедукции силен. Функции, анализ. Немец, так сказать. Европеец… К тому же, я не учу мелких разбирать-собирать автомат Калашникова. Возможно, зря не учу. Кто знает, может быть, и это предстоит делать. Руки-то не забыли. Но я смотрю, тебя Устинов заинтриговал… Действительно, непростой товарищ. Жилистый, настойчивый, идейный…

– Да уж, уходить от ответа ты и в… старые времена был мастер.

Леонтьеву показалось, что у Юленьки едва не сорвалось слово «в молодости», но она его в последний миг поймала в кулачок. Помол чали.

Наконец, мужчина продолжил свой рассказ.

– Так бывает – одно событие в нашем восприятии разбито календарем на дни, и как бы становится двумя, тремя, сто тремя событиями. Любое событие – это цепочка из событий. Так и тут. На следующий день приключения и открытия для учителей не закончились. Вдруг, аккурат после шестого урока, поднялся такой ледяной ветер, как будто очнулась Снежная королева собственной персоной. Очнулась она, и вознамерилась застудить школу. Не то что просто застудить, а превратить ее в лед. Учителя, бросая тоскливые взгляды в окна, ежились и не спешили по домам даже после окончания второй смены. Многие пережидали в учительской. Вчерашнего не обсуждали. Ни Беллы Львовны, ни Константинова не было. Кто-то делал вид, что проверяет тетради. Кто-то прилежно выписывал учебный план, выправлял бюрократию. Кто-то читал книгу, кто-то сердито черкал красной ручкой в тетрадях. Кто-то откровенно красил ногти. Алла Мельник присела на подоконнике и глядела в окно. Она молчала, но её лицо, весь вид ее будто говорил окружающим: «Ну чего можно ждать от этой страны, от народа, от власти при такой длиной погодной наследственности? Нет, нет. Прочь из Москвы… В тёплые края»! Тут дверь распахнулась. Зашел Устинов. С порога в суровым и недобрым тоне он обратился к Мельник с упрёком. «Я всем и открыто говорю, и не скрываю. Не в моих это правилах… Алла Григорьевна, если мы здесь и, скажу так, на берегу, к итогу не придем, тогда только СМЕРШ. Вы меня понимаете»?

Алла Григорьевна чуть подтянулась и поглубже уселась на подоконник. «Пока я если что-то понимаю, так это что господин Устинов не в себе. Бормочет несусветицу. А ещё он позабыл, что перед ним женщина». Она выгнула спину, как кошка на солнце. «А если подумать, то что же удивляться? Германия галантностью никогда не отличалась. Как там у вас, айн, цвай, полицай? Я предпочитаю французов… Но и немцы… Они хотя бы говорят по делу, без этой вот…». Алла не стала утруждать себя завершением фразы и уставилась на математика. Белки, как у сенбернара, выпуклые, с сеточками кровяных прожилок в уголках. Устинов выпрямился во фрунт, оправил резким движением и без того безупречный пиджак.

«Ах, по делу? Я – за. По делу – это мой принцип с юности. Меня отец так воспитал, а он был суровый учитель. Но я не о нем и не о себе. „Я“ – последняя буква. Итак, Вы – не только женщина, Вы – воспитатель в этих священных стенах. Это раз…». Устинов взял, было, разгон для широкой речи, только Алла сбила его. «Но-но, шалишь, парниша! Попрошу без ложного пафоса, Вы не на трибуне и не на похоронах», – сменила она ключ речи. Но Устинова уже было не остановить. Он накренился вперед, будто ледокол, налегающий на льдину. Глетчеры надбровных дуг навалились на веки. Зрители ждали с любопытством, что же так рассердило учителя? По какой причине он, новый человек, при всех набросился на их «старослужащую»?

– И Я вас попрошу. Зачем вы в 9А сказали, что сексуальная революция в США – это более великое явление, нежели русская революция? И ему же противоположное? Это два.

Алла и бровью не повела.

– А что не так? Слово «сексуальная» в этих священных стенах напугало? Секса в России нет? От Вас-то, такого… гоголя, не ожидала.

А теперь так, для ликбеза: сексуальная революция освободила человека, высвободила энергию жизни. А русская революция уничтожила крестьян, изгнала творческий класс, понастроила ГУЛАГи. Я ничего не забыла. Ах, простите, забыла, конечно – о воздействии на мир. Ваша русская революция вместе с СССР продула тут напрочь. Как в футбол сборная наша. Ваша. Нету русской революции. Разве что где-нибудь в пампасах. А первая противозачаточная таблетка, изобретённая в такой самой растреклятой Америке – вот она меняет и меняет мир.

Человек рождён для свободы, товарищ Устинов. Свобода выбора – это и есть добро. Вот об этом я в 9А рассказала. И ещё расскажу, язык не отвалится. История – это вам не арифметика, не икс в кубе, и не надо нас учить, как учить. Аллес кляр?

Учительская замерла, её обитатели переводили взгляды с одного спорщика на другого. Ждали, что же скажет Устинов, который Аллу не перебил. Человек, умеющий читать с лиц, заметил бы, что он уже приготовил ответ.

– Я преподаю математику, но если надо, могу и уроки истории дать кое-кому, спасибо маме и советскому образованию, среднему и высшему. И я в школе у Галины Барат успел поучиться. Это так, к слову, если Вам такое имя вообще что-то говорит… И левитов мне читать не требуется, я о Вильгельме Райхе⁵ книги читал, когда Вас ещё за косички дёргали. И хоть сейчас по памяти устройство органного аккумулятора с закрытыми глазами расчерчу. А если требуется кому-то, то и лекцию проведу, за что его книжки в свободной Америке огню предавали! А Вам такой человек, как Питирим Сорокин, подойдет? Авторитет? Так вот, он в середине пятидесятых предвещал приход в Америку беды. И о чём же он предупреждал? О той самой революции, о самой освободительной, сексуальной. Но это ссылка, при желании ознакомитесь… Хотя у Вас свои авторитеты. Всякие сванидзе с чубайсами… А нам важен медицинский факт: Петирим предупреждал, а нынче что? А нынче гомики диктуют, как проводить половое воспитание детей, нынче трансгендеры побеждают на женских чемпионатах. Нынче детей у родителей отбирают, если они против того, чтобы на уроках истории им внушали, будто мам и пап нет, будто так называть пап и мам неправильно. Вламываются в дом, и забирают. А правильно иначе, правильно – толерантно нейтрально, «родитель один», «родитель два». Айнунд-цвай⁶. Вместо бабушки тогда, видимо, «родитель один в квадрате». А Вы еще пеняете на арифметику. Нет, Вам с такой свободой без нас тут не разобраться. СМЕРШ, только СМЕРШ. Вот Вы знаете, что после вашей революции Вы – не женщина. Точно так. Вы теперь – рожающее лицо. Вот это влияние на мир. Слово – оно ведь сила!

Устинов разошелся, он вошел в образ трибуна. Голос зазвучал не по-учительски. Так теперь говорят мастера телевизионных диспутов. Напористо, быстро, не щадя оппонента… Это учителя у нас – по большей части да все еще люд замороченный, и экземпляры яркие, такие как Алла Григорьевна на пару с Дмитрием Федоровичем – в диковинку.

И, конечно, такие шоу в учительских – разнообразие и даже развлечение, хотя и смущение. Как в чужую раздевалку сквозь замочную скважину. А за стенами – вьюжит. Да, благодаря Устинову театр в тот день наши учителя получили в полной мере. Чего только ни услышали… И про то, как Устинов отказался от кафедры в университете, когда там запретили не политкорректную надпись на мемориальной доске – строчку, то ли из Гейне, то ли из Шиллера, гендерно не нейтральную. И про то, как он написал возмущенное письмо в канцелярию, то ли небесную, то ли в берлинскую. Действительно, ужасно – в Гейдельберге заклеймили профессоршу, которая посмела заявить о биологической доказанности наличия двух и только двух полов, суть женского и мужского. А уж как коллег Устинова, математиков Хилла и Табачникова, заклеймили за статью! Обосновали, видите ли, вывод из теории Дарвина о большем разнообразии особей самцов, нежели самок. Извинялись потом за формулы. Это даже не трагедия, это – анекдот… Нам – анекдот, а немцам – беда. Устинов рассказал, как однажды, уже преподавая арифметику в кельнской секундарной школе, он увидел человека, по некоторым признакам похожего на мужчину. Человек пришёл по велению сердца, движимый желанием добра и мира. Он пришёл к директору и попросил допустить его к детям, к ученикам. Руки у человека были мягкие, гибкие, ласковые… Он загибал пальцы, объясняя резоны своего проекта. А губы тонкие, нехорошие губы. Что за проект, что за метода? Называется – обнимашки. Это когда дети все со всеми обнимаются, трогают друг друга повсюду ручками. Конечно, не просто так, а под наблюдением этого методиста-воспитателя. На обеих мягких руках он все длиннющие пальцы позагибал, перечисляя плюсы. И ведь директор расцвёл! Это же что-то новое, передовое! Германия ищет, жаждет обновления, свежих форм развития свободной личности… Расцвёл директор, полезный идиот. Позволил и допустил. «И серой в школе запахло. Все стало ясно – сам Сатана посетил. Долгожданная встреча. Хорошо стало на душе, легко и ясно. Я к тонкогубому человекоподобному подошел и тихонечко, на ухо, проповедь вдул, и такую нашу простую, русскую проповедь, что он в воздухе испарился. Что ему шепнул, спросите вы? Что еще раз увижу возле школы – шею сверну, и ноги из бедер выдерну. Я умею на немецком быть таким убедительным, чтобы в уравнении, где слева – право вызвать на защиту полицию, а справа – собственные бедра и шея, не ставили знака равенства».

Тут в учительской раздались аплодисменты. Первым захлопал химик, подхватила первая англичанка, за ней – кто-то ещё. Устинов завершил речь с поднятым штандартом гордой головы. Да, он был хорош. Он нес в себе знание победителя. Он никак не походил на русского школьного учителя.

А Алла ухмыльнулась нехорошо. Она сползла с подоконника и с подчёркнутой ленцой похлопала одной ладошкой о другую. Учителя обернулись к ней.

– Ну, браво, браво. Вы, господин Устинов, прекрасно поддержали меня, всё напутав. С ног до головы. А я верну с головы на ноги.

И верну одной только формулой науки. Раз уж Вы так, с леммами, так сказать. Наукой доказано, что гендер и секс – это совершенно перпендикулярные вещи. Секс – это пол, понятие биологическое. А гендер – социальное, как то доказано немецкими, кстати, лингвистами. Это как у вас, у математиков. Прежде, чем упрощать хитрые многочлены, нужно определиться. И у нас так же. А дальше, уж простите, законы истории, уважаемые педагоги. Дальше – законы истории. За революциями следуют контрреволюции. Причем под той же вывеской – была галантерея, а стал бордель. Нынешние гендерные революционеры выглядят безумцами, но это мимо сути. Есть одно главное, как клапан в сердце. В природу мужского и женского заложена страсть, борьба, война, ревность. Не так ли, Дмитрий Фёдорович? Вы ведь человек со страстями, ой-ой… Аж шипят, как шкварки на адской сковородке… Но Вы не допускаете мысли, что гендерные революционеры решили изменить злобную природу человека, и «обнимашки» – это уродливый шаг, но шаг к бесполому обществу, к обществу мира? Не допускали. Мы видим, что не допускали, и зря. А новая история человечества рождается в муках, пока массы, трудящихся по старинке все ищут классовых, так сказать, врагов и борются за консервативные, так сказать, ценности. Хотя это тоже входит в программу истории. Всё борются и борются, борцы, так их!

Алла Мельник тоже нашла поклонников в зрительном зале. И тут раздались хлопки. У учительницы музыки, молоденькой почасавички с дутой верхней губой, будто ее пчела ужалила (среди учеников ее так и прозвали – Пчелка – хотя, может быть, за что-то другое, не за губу), вырвалось «браво». Мельник картинно присела, изобразив книксон.

Устинова передернуло. Нервным жестом он одернул полу пиджака и оба рукава. Он не ожидал такого отпора. Голос зазвучал – как из бочки с ромом.

– Прекраснодушно, как и всё либеральное. Вы скоро увидите трансгендеров и андрогенов с автоматами, направленными на мужественных мужиков и женственных женщин. В том числе – на нас и на Вас. Потому что в основе войн и конфликтов – материальное интересы правящих групп. А дальше – ищутся философы, которые эти интересы запаковывают в жизненные смыслы. Это левиты сатаны. С их помощью вас используют, одевают в разные мундиры, вручают знамёна и хоругви. Свобода человека – замечательно, полки – на марш. Новый андрогенный мир свободы, мир без страстей и войн – прекрасно. Только где его полки? Так вот же они, рогатые! Уже идут и идут новобранцы, уже ходят по школам вербовщики с тоненькими губами и липкими глазами… Они – уже в касках с зелеными свастиками… Так что скоро вы ещё увидите рядышком чёрный флаг ИГИЛа рядом с радужным флагом. Слава Богу, пока в каком-нибудь Кёльне и в Берлине, но дать вам волю, Алла Григорьевна, то и тут. А это война. Ох какая война… Предупреждаю. Я здесь ещё жениться намерен, детей завести. И не дай Бог кому их обнимашками совращать. СМЕРШ или смерть. Я не устану долбать, как дятел старую кору – враг рядом. Враг безжалостен по своей сути. Он знает, что может существовать только тогда, когда подавляет других. Он беспощаден к нашей культуре, к нам, какие мы есть. Он запрещает Рахманинова и Чехова, он уже не стесняется откровенности, что на этой земле в добром хорошем мире нет места русскими… Уже год войны позади… А мы всё там же и те же. Мы все еще восклицаем «браво» и хлопаем в ладошки, заслышав словосочетание «свободный человек», мы еще не плюем в лица тем, кто нам попрекает, что мы загнали себя в угол, в изоляцию, в варварство, и другим житья не даем. Прекраснодушие хуже умысла, уважаемые педагоги, потому что прекраснодушному проще совратить невинного. И еще, для справки: свободным в химической науке бывает «радикал», и это тоже не случайность… И последнее, в качестве точки…

– Нет уж, позвольте. Это я еще не закончила с Вами. Дмитрий Фёдорович, так мы – свидетели аутинга? Какое похвальное намерение – вернуться на родину, чтобы учить нас, как рожать детей, и самому, так сказать, пополнить закрома этой родины… Не поверите, я ничуть не против. Рожайте… Хоть сами, хоть посредством чужого детородящего тела. Только два вопросика, всего два. Не страшно производить на свет детишек, если их, уж простите, проглотит ваша эта война? Ваш полутезка Константинов тут не умнее Вас ли выходит? Он в чем нас убедить пытается, как поп детишек – что эре «интеллекта Эго» вот-вот конец, и ее сменит эра «духовного интеллекта». Типа, надо плюнуть через плечо на политику, бросить искать врагов, заняться собой и своим духовным ростом, тогда тьма рассеется, интеллект низменных страстей и конфликтов уступит место иным страстям и любовям. А тут Вы… СМЕРШ, не к ночи будь помянут… Если такая страшная война, то не приходило в голову, что лучше отдаться и получить удовольствие, как в народе говорится? Ради детей хотя бы… Это раз. И вот Вам два. А что же вы тут, в нашей со всех сторон защищенной столице детям служите, а не туда, на передовую, за ваши крымы и прочие наши палестины?

Мельник с вызовом зыркнула черными выпуклыми зрачками на Устинова. Странное, протяженное как осенний полет журавля, появилось в ее взгляде. А математика последние ее слова ударили очень больно и глубоко, сбили дыхание. Он сжался, прикрыл веки, словно хотел собрать силы.

– Ну что Вы, Алла Григорьевна, не надо так уж, – вступился за Устинова отважный химик, но осекся. Дмитрий Федорович, не поднимая век, как в полусне, одной рукой нащупал и расстегнул на пиджаке пуговицу за пуговицей, затем снял запонки на рубашке, а потом сами пиджак и рубашку. Их он аккуратно, привычным жестом, повесил на стул и, едва приоткрыв глаза, стянул с себя белую майку. Сухощавое мускулистое мужское тело предстало всеобщему обозрению. На грудной мышце, под левым плечом, хорошо была видна глубокая выемка, как будто из тела изъяли кусок мяса и заново затянули тонкой кожей. Неровный шрам, обрамленный точечками шва, простроченного ниткой хирурга, тянулся подмышку и уходил за спину. В повисшей театральной тишине вновь зазвучал голос Устинова.