Читать книгу: «Прощание с Рейном», страница 4

– Я не люблю говорить о себе, «я» – последняя буква алфавита. Но раз Вы, Алла, так заостряете вопрос, и метите в сердце, и именно мне, то слушайте. Вот эту метку мне оставила польская мина в 2016-м году. Было дело в городе Горловка. Я там появился инкогнито, потому что еще не успел подвести все свои счеты в Германии, и там меня ждал бы суд, узнай немцы про мой не гуманитарный вояж. На мне тогда был бронежилет 6Б2 советского еще образца, а на груди – автомат АК-76 ижевского производства с массивным деревянным прикладом. Один осколок увяз в жилете, а второй попал в приклад, а уже от него – под обшивку моего тела. По иронии моей судьбы, этот день рождения Дмитрия Федоровича Устинова пришелся как раз на 22 июня. Я исключаю участие случайного в собственной судьбе. Исключаю абсолютно и окончательно, как математик, внук и правнук людей высокого интеллектуального ценза и естественнонаучной направленности. И мой прадед был знаком с упомянутой ранее – а я ничего никогда и никому не забываю, я слишком долго прожил в Германии – с упомянутой ранее Софьей Васильевной Ковалевской и был принят ею однажды в ее стокгольмском доме. И тут заметка на манжетах – мне как гостю выдали бронежилет, а ливер местных добровольцев защищало одно их бешенное нежелание жить под нацистами, под «азовцами». Это к вопросу о том, чтобы получать удовольствие…

Устинов произнес такие жаркие слова ровным и даже механическим, бесчувственным голосом. Могло показаться, что он только открывает рот, а с пафосом говорит за его спиной другой человек. Но учителя и не вслушивались. Словно завороженные, все вперились в шрам, по которому медленно двигался аккуратно обстриженный ноготь указательного пальца. У Пчелки оттопырилась ее достопримечательность.

Алла глядела вместе с другими, но в ее взгляде не исчезло то странное, будто предугадывающее отлет журавля. Но соседствуя с этим странным, долгим, вспыхнула в глубине глазного дна и быстрая искра. Так с водой большой реки, мудрой, как мудра женщина, знающая свою судьбу на тысячу лет вперед и назад, может соседствовать хищный огонь лесного пожара. Как бы то ни было, а отступать Алла не намеревалась.

– Имперский Вы наш герой, оденьтесь. Нечего было со всем миром ссориться и пытаться снасильничать историю. История мира – это история развития. Тот, кто на более низкой стадии, должен подтянуться. Или уйти. Застрелиться. Нечего было Крым отбирать.

– Алла Григорьевна, перестаньте и перестаньте! Будь я помоложе, сам взял бы лупару и пошел бы этих нелюдей отстреливать, бешенных гиен. Бандеровцы вырезали всю семью моего отца в Ромнах. Вырезали, и в колодец побросали, сволочи, звери! – вдруг вклинился в спор учитель рисования, Ян Лазаревич Тихий, крохотный ровный старичок, член Союза художников и ученик самого Грабаря. На его уроках всегда тоже было тихо, как в японской бане. Как ему это удавалось, никто не знал, потому что в свой класс он не допускал никого из взрослых, будь то родители, директор, проверяющие из РОНО или из государственной Думы…

– Сволочи последние, хуже эсэсовцев. У меня в Одессе дядя – ветеран еще той Отечественной. Орденоносец, два Красных знамени, один – Александра Невского, а такой с куста не сорвешь и не нарисуешь на груди. Боевой старик, а после 1 мая страшился из дома при регалиях выйти, лишнее слово боялся на людях сказать, к телефону перестал подходить, когда из Москвы племянник звонит. Страх! Страх спалил его ордена, его подвиги, Алла. Слава богу, старик умер, не дожил до позора нашего народа, до этого Зеленского. Это же надо – новый Гитлер – еврей! Да еще комик, гомик и наркоман… Боже мой! И Киев еще не поглотил Великий Потоп!

Учительская в изумлении оглянулась на Тихого, чье гладкое лицо сморщилось в праведном гневе, превратившись в печеное яблочко с наклеенной на него ватой. Прозвучи такое от кого-то другого, и эскапада вызвала бы и улыбки, а то и возражения, в первую очередь и уж конечно – от Аллы Мельник. Но даже она смолчала. Есть такие люди, с которыми самые отчаянные спорщики предпочтут не вступать в дискуссию.

Устинов тем временем успел восстановить свой строгий пиджачный вид. Он сел на стул в позиции роденовского мыслителя. И тут в стекло что-то весомое ударило с такой силой, что аж рама задрожала, звякнул шпингалет… Все вздрогнули. У учительницы музыки из уст вырвался крик ужаса, а химик проворно подскочил к окну. За ним другие, кто посмелее и посвежее.

– Это птица. Глупый голубь или ворона. Ветер, наверное, понес, вон бури какие, – высказал предположение химик.

– Исключено. Ветер не может понести ворону, – немедленно возразил ему физик, – У ворон крылья прекрасно приспособлены к движению в турбулентных потоках воздуха. Аэродинамика!

Химик насупился, собрался возражать вечному своему оппоненту, которому он за годы службы проспорил не одну бутылку коньяка, только их спор прервала Пчелка.

– Глядите, глядите, наш Константинов! Господи, его же унесет! Он-то к вашей аэродинамике не приспособленный!

У Пчелки – голос пронзительный, сильный, с хорошей подачей. В прежние времена ей бы доверяли соло в пионерских песнях. В наши годы она пробовалась на «Голосе»…

Как бы то ни было, забота о Константинове охватила учителей, позабывших предыдущие мизансцены.

И верно, на их глазах Константинов собственной персоной борется с ураганом!

– Надо же, один против бури и натиска! – продекламировала Алла Мельник. Она подошла к одному из двух окон после других, отодвинула коллегу со змеем на щиколотке и, упершись обоими локтями в подоконник, прильнула к стеклу. На ее золотые волосы легла тень – Устинов оказался за ней и через ее плечо взирал вниз, на школьный двор. Там словесник рвался вперед, пригнувшись, словно со штыковой винтовкой наперевес, к близким вражеским окопам. Но косые порывы ветра сносили его тело сторону, сбивали с пути. Чтобы противостоять этим порывам и держаться на линии избранного им пути, Константинову приходилось сгибать ноги в коленях и упираться. Полы длинного пальто нелепо развевались, как рукава пугала. Шапку с опущенными ушами одной рукой Константинов прижимал к макушке. Борода рассыпалась на клочья. Не борода, а развязавшийся веник. Да, жалко выглядел наш учитель. И все-таки читалось в наклонной букве, изображенной его фигурой в косой клетке окна, нечто значительное, драматическое.

– Кто бы мог подумать, какая в нем бетховенщина, – первой подала голос Пчелка и рассмеялась, – ха-ха, – предлагая остальных ее поддержать. В самом деле, ведь не птица в стекло… Только никто не хихикнул, не улыбнулся даже.

– Куда это он так заспешил, наш духовный интеллект? Круто! Не на рандеву ли он рвется? Это был удивительный аттракцион, – надавила учительница музыки уже упрямо, не желая уступить общему настроению. И имела в том успех. «Константинов? Свидание? Боже упаси, только не это. В такое ненастье? Он в столовой вилку-то двумя пальцами возьмет и влажной салфеткой протрет… И с какой целью свидание, наш-то?.. Ой ли! А про вчерашний казус Белли забыли?.. Стойте, стойте, не к Белле Яковлевне ли? Круто! Сериал… Не зря птица в окно!.. Бросьте Вы, не было никакой птицы… А что же тогда брякнуло?.. Да мало ли что принесло, ветер вон какой… А я когда была в Израиле, там хамсин у друзей шкаф перевернул… Это что, Вы „афганца“⁷ не знаете…». Такие пошли реплики.

И тут Константинов, словно услышав их всех, поднял голову и взглянул снизу вверх, на окна. Вихри стихии на миг стихли ради того, чтобы в серых глазах учителя словесности отразились лица, ряд лиц, глядевших на него. Случаются зимами сухие бесснежные дни, когда мороз превращает воды озера в гладкие зеркала, и идущему по льду откроется его собственный лик, или же травинки, водоросли, вросшие в кристалл АшДваО от поверхности до самого дня, и замершие до весны. Вот такими были зрачки Константина Федоровича Константинова в тот миг. Что же в них отразилось? Всё! И напряжение воли, и отчаяние хрупкого существа, которое решилось ради чего-то очень важного презреть свои привычки, страхи и инстинкт самосохранения. И бессилие того рода, как бессилен ребенок перед взрослым умом, диктующим праздные и глухие пути…

Только на миг стихла буря, и вот уже вновь заурчало в желудке неба, засвистело в щелях оконных рам, и повалил крупный снег, свинцовый и быстрый, как град. Константинов спрятал голову, и второй ладонью помогая первой, близняшке, натянул поглубже шапку. Одно лишь мгновение, и его силуэт стало едва видно.

– Вот ведь как… Был человек культурного слова, а станет снежный человек. Воистину, Беллочке свезло, – сделала новый заход Пчелка. Она поймала волну настроения и оглянулась на Мельник. Но Алла резко, даже грубо перебила ее.

– Хватит уже жужжать, Вероника. И эй, галерка, дайте там тишину. Если у человека вообще нет кожи, еще не значит, что надо дергать его за кости.

Вероника вспыхнула, ее телеса всколыхнулись. Она не снесла бы обиды и ответила бы историчке на такие слова, если бы не Ян Лазаревич Тихий.

– Вы… Вы как в воду, Вы… правильные слова, – вымолвил он и встряхнул седой ватой. После этого все стали отходить от окна, рассаживаться по местам, а там и засобирались по домам. Химик пообещал, что после мощного заряда снега наступит прояснение хлябей небесных. Физик вступил с ним в спор, но на сей раз учителя заняли его сторону. И только Устинов у окна задержал Аллу за локоть. «А Вы такая…», – шепнул он ей на ухо. «Какая? Что Вы там обо мне надумали, Устинов? Какие там дифференциалы извлекали»? «Тут скорее интегралы требуются», – тогда уже громко произнес математик. Мельник встряхнула гривой. Приняла ли она эту формулу, или наоборот, дала понять, что все это чушь несусветная – бог ведает. Как бы то ни было, химик оказался прав. Учебный день закончился, буря утихла.

– Погоди, что значит, день этим закончился? – возмутилась Юленька. Ее не устроила та черта, которую будто бы подвел Леонтьев под рассказом. Тогда Виктор примирительно поднял ладонь. Нет, нет, закончился день, но еще не история. Немного терпения. Он сделал глоток коньяка и поморщился. «Бишкек» – не «Курвуазье». Обдумал что-то, снова поморщился, и продолжил.

– После этого Аллу стали часто видеть с Дмитрием Федоровичем. И в столовой, во время больших перемен, они о чем-то спорили, то переходя на повышенные тона, то перешептываясь и перемигиваясь. Как школьник со школьницей на задней парте.

Юленьку это огорчило.

– Неужели? И как сейчас? Вот я не понимаю, как можно… Ну, в общем, как можно с человеком, с мужчиной, с женщиной, если в самом главном – антагонизм противоречий? – и твердо, как собственное бесповоротное решение, и с грустью сказала женщина.

– Закажи мне еще вина, пожалуйста, – добавила Юленька, обнаружив, что раскрылась выше меры, ею для себя самой определенной.

Леонтьев подал знак официантке. Та не торопилась подойти к их столику, изображая всем своим видом высочайшую степень занятости. Гостиничный ресторан был заполнен едва ли на четверть.

– А что, ты считаешь, так можно, когда муж – за Бандеру, а жена – за нас? – продолжила Юля обиженно, хотя Леонтьев и не возражал. Видя, что он ищет встречный взгляд, внимание официантки, и мог не обратить внимания на ее вопрос, она придвинулась к нему поближе.

– Виктор, ау! Муж с женой – тут что главное, я считаю? Понимание. Понимание – это валюта. Да, такая валюта. Валюта любви.

А нравственно ли допускать девальвацию? Может так быть, что нравственность – она и есть суть защита от девальвации… добра? Не может, должно так быть.

Леонтьев с удивлением обернулся к Юле. Его ухо резануло сочетание «есть суть», но какая дефиниция! Математик – тот человек, который выше всего другого должен ценить определения. От определений зависит теория…

– В эпохи перемен скелет нравственности меняется, Юлия. Разлад старых связей неизбежен. Лишь бы великая задача было. Великая и понятная задача, как интеграл по частям. Проходила? Это как общие дети…

– Что ты за человек… Ты меня еще по частям заставь интегрировать… Обидно! Ты бы сейчас твоего приятеля по плечу хлопал, и коньяк бы с ним делил, если бы встретил? А ничего, что он теперь историю по Грушевскому читает? Устроит тебя такой скелет?

Юля постаралась задеть Виктора, а только это ему польстило. Заманчиво следовать за собственной красивой мыслью и развить ее в аналогии – в сложно организованном, комплексном, очень иррациональном пространстве интеграл по замкнутому контуру, а именно сумма достигнутого и созданного на всем жизненном пути равна значению вычета – то есть функции жизни в самой ее главной, особой точке. Теорема Риммана, что ли? Только что это за точка такая? Может быть, это выбор в эпоху перемен? Виктор подумал о том, как было бы здорово, если бы у него, помимо знаний в математике, был бы и литературный дар… Нынче голая математика – прах. Абстракция.

В последнее время – Виктор не мог с точностью отметить засечку на своем жизненном пути, когда именно это началось – его ум стал терять интерес к абстрактным словам и формулам. И – в чем он не признается Юле – нет-нет, а в нем сквозь дубленую жизнью кожу стучалась зависть к Константинову, а потом и к Устинову. К Устинову – из-за того, как тот обходится с мальчишками и с автоматом Калашникова… А к Константинову – сам не знает, почему.

Юленьку молчание собеседника раздразнило. Ее смуглая лодыжка, выточенная из каштана, принялась совершать частые колебания.

– Враки все это, про сшивки, про общее. Эпоха перемен, эпоха перемен… Отговорка. Время проверки пришло. Мужик ты, или… Женщина, или так, прости господи, надутая парафином… И этот ваш Устинов – обычный бабник. Бабник среднего полета. А рана, а ум – это вроде шляпы и пиджака, для прикрытия обычной сути, – с неожиданной желчью выговорила женщина. Леонтьев вскинул на нее заинтересованный взгляд, которого она, возможно, и хотела добиться.

– Что ты так смотришь? – спросила Юля совсем иным, свежим голоском.

– Ничего. Уже забыл, как ты злишься.

– И как?

– Забавно. Носик морщишь, как девочка…

– Как кто? Нахал…

Юля добилась своего, Леонтьев смутился. Тут-то, ему во спасение, о них решила вспомнить официантка. Одарив Виктора сочувственным взглядом, она снизошла до приема нового заказа. «Что, и коньяк, и портвейн, вино и пиво?» – скорее, даже с одобрением переспросила она. «Да, и светлое, и фильтрованное»… Убедившись, что не ошиблась в мужчине, служительница Владимирского общепита неспешно отплыла от стола. Грудь ее покачивалась, как парусник на волнах.

– Не скоро я получу вино, – сделала свой вывод Юленька. Она оправила чубчик на лбу.

– Давай тогда, рассказывай дальше. Признавайся, куда так рвался ваш словесник сквозь снег и град…

Виктор облизнул верхнюю губу. «Зачем, зачем эта неискренность? Зачем изображать интерес к Константинову, такому же холостяку, как я, если даже геометру понятно, что расспрашивать ей хочется об Устинове. Чего стоит „этот ваш Устинов“…»

Юленька легко читала мысли на Леоньевском лице.

– Да, мне интересно. И больше того, я убеждена, что он спешил именно к Белле. Иначе ты бы не стал рассказывать. А ты – талантливый рассказчик, ты мастер. Хотя ты, оказывается, интриган… (Виктор ощутил щекотание в носу и жар, приливший к щекам)… Да, угадала? К Белле? Он совершал свой подвиг, он и есть мой герой… Такой тонкокожий, такой «чувственный» человек! Гениальный человек! Рыдает из-за притеснений Зайца от Волка в «Ну, погоди», нынешним игроголикам, школьникам нашим, впаривает про любовь Маши и Гринева, диету выдерживает, мяса ни-ни, сквозняков опасается пуще лютой войны – и вот оказия, влюбился! Против бури и против всяких Мельник попер! Мой герой. Это прямо человек в футляре, только как-то наоборот…

Виктор задумался… и возразил. Если следовать логике Юленьки, то Константинов не может состояться ее героем хотя бы потому, что в эпоху перемен или, пускай так, в период бескомпромиссных выборов он вообще изъял себя из чреды событий, из борьбы, из кровотока времени. Он и есть человек в футляре, и вовсе не наоборот! Теперь уже Леонтьев разозлился, не постепенно, а как-то вдруг. Как это – Константинов – герой? Нет уж. Хорошо взять на себя роль жреца какого-то культа, пока мы тут боремся, и не с мельницами. Хотя и с ними тоже. А жреческой роли ему никто не поручал, даже наш мудрый директор Шмелев… Как это так? Вот Юля. Она права, права, умна, умна, и вдруг совсем не права… Константинов – он же не борется, он только сожалеет о наших страстях, о нашем грубом устройстве. А стоит возникнуть малейшему притяжению с живым другим существом, как уже путь к нему – подвиг! Это – подвиг? Война идет, а это подвиг? Или искренне преподавать нынешним недорослям Пушкина с Чеховым – это теперь подвиг?

Виктор даже повысил голос на собеседницу. Пара за соседним столом встрепенулась. Оба, он и она, дружно прикрыли лица смартфонами внушительного размера.

Но Юля одним махом смела Леонтьевские доводы. «Константинов – это другое». И все. Как спорить с… такой логикой, убийственной для всяческой дедукции, зато, вероятно, незаменимой в драматургии. Леонтьеву ничего не оставалось, как усмехнуться через губу. Он подумал, что драматургия – это сплошное выстраивание перед героем цепочек все более немыслимых выборов. И чем больше там женской логики, тем круче геройство. От выбора к выбору свобода воли героя все сильнее вытесняется необходимостью, осознанием своей миссии… А миссии у героя и у антигероя – противоположны. И на уровне миссий, этих высших, но выдуманных сил, уже нет никакой возможности для соглашений по душам или хотя бы по уступкам, то есть для компромиссов. Но в жизни-то все не так… Не принимает человек трудных решений в ситуации жизненной, в ситуации настоящего выбора. Конечно, если речь не идет о такой ерунде как вложить или не вложить деньги в дело, обещающее риск и доход. Не принимает, потому что решение, сам выбор, уже вложен в почтовый ящик его сердца, в кабельный канал его спинного мозга; письмо уже там, пока мозг в голове еще не дотянулся до него и убеждает себя и окружающих, будто это он главный, будто это он в муках нечто выбирает. Вот поэтому физкультурник ничуть не менее важный учитель, нежели математик. И поэтому, Юленька, вот таких, настоящих учителей среди физкультурников меньше, чем среди словесников и преподавателей алгебры… Вот поэтому быть преподавателем математики ему, Виктору Леонтьеву, уже опостылело, а до пенсии – как до Луны. Да и пенсия такая, что любимый чеховский учитель гимназии нынче в своем дневнике не написал бы: «Дети, какое блаженство получать пенсию»… Да, не раз Леонтьев думал об отъезде на Донбасс. Но от такого пути его отвращала мысль об Алле Мельник. Стоило ему себе представить, как некий бездарный майор, недоучившийся у кого-то арифметике, пошлет его бессмысленно и беспощадно на украинский «лепесток» или под бесшумную польскую мину, а в это время здесь, в тылу, Мельник останется властвовать над беззащитными душами с помощью ее безотказного предмета… Нет уж… История сильнее алгебры. Но, может быть, слабее литературы. И физкультуры. Достойный учитель бокса объяснит парню, что есть добро, доходчивее историка. Да, ощупывая такую мысль, Леонтьев говорил себе и другое, все про тот же ум, к которому он стал испытывать недоверие – а что, если это отговорка, если это как раз его, ума, лукавство, лишь бы только «отмазать» от Донбасса своего хозяина, пока другие идут в атаки по приказам майоров. И берцами, купленными на деньги, собранные волонтерами, месят грязь русских полей – за правду… А ведь он даже не женат…

Юля откровенно взглянула на часы. А когда это не помогло вытянуть Виктора из глубины раздумья, она прикоснулась к его ладони, возлежащей на столе и отстукивающей некий ритм – там-татам, там-та-та-там.

– Леонтьев, ау! Что там с Беллой?

Виктор с удивлением осмотрел свою ладонь, словно на коже обнаружил рисунок. Потом перевел взгляд на Юлю и долго всматривался в ее зрачок ничего не выражающим взглядом. Наконец, глубоко вздохнул и продолжил.

– Да, это было свидание. И да, наши пинкертоны выяснили – к Белле спешил твой герой. Позже выяснили, конечно. Выяснить было не сложно. Дело в том, что Константинова проморозило. Вымок он, как бездомный пес, вымок и продрог. Добравшись до кафе – а ни о каком кино уже речи быть не могло, надо знать его слабую и в себя обращенную натуру, – в кафе он ахал, охал, жаловался, морщился, ерзал на стуле, отказывался пить чай с медом – от меда у него икота, на малину – аллергия, так что Белла терпела, терпела, и не стерпела, обругала его, и даже матом. Тоже, кстати, не в капсуле в кафе перенеслась, и не в царской карете. И ему досталось, и его вегетарианству всеобщему, и его духовному интеллекту. По отдельности досталось и общим куском. «Чего Вы там еще не берете в рот? Мяса? Меда? Пустоцвет, так-растак…» Что-то в этом роде, наверное. А Константинов сидел, дрожал и слушал. Но когда она упомянула о своем прадеде, он тоже вскипел. «При чем тут Ваш прадед? Мой прадед был знаменитый литератор, но я же о нем не говорю»! «А мой прадед не был ни силачом, ни спортсменом, ни литератором. Но на первой мировой войне, по весне, он, еще молодым, полз из австрийского плена с перебитой ногой четырнадцать дней и четырнадцать ночей, питался кореньями, вырытыми из-под мокрого снега, лакал воду из луж – и прожил до восьмидесяти лет. А в деревне, куда он дополз, его приютила и выходила семья будущей прабабушки. Прадед учительствовал до последнего дня, и нес прекрасное, доброе, вечное – только не успел в эвакуацию. Его прибили украинские террористы, из тех, которые предки нынешних. Они пришли в его школу и прибили его к новенькой доске. Это случилось за несколько лет до начала большой войны. А прабабушку уже немцы утопили в Днепре. Только она выжила. Прадед научил ее нырять как выдра. Ей было семьдесят».

– Я так и вижу, как Белла в гневе произносит слова о том, что прадед, ей богу, не думал о вреде злаков для стенок кишечника, когда полз по Галиции, как паук. А еще наверняка ее прадед и прабабка были светлы и добры, они были прекрасны, как прекрасны воспоминания моей бабушки о людях из иного теста – но если бы не Красная Армия, то не было бы ни бабушки, ни мамы, ни Беллы. Не было бы евреев, мать твою, Константин Федорович! Если бы не Красная армия, а не высшее ваше постное «я»!

– А откуда ты это знаешь? Тебе Белла призналась, да? – тоном следователя уточнила Юля. Леонтьев не стал отвечать, и продолжил свой рассказ.

– Так вот, Константинов на мгновение вспыхнул, позабыл про страдание своей кожи, своего тела. Он бросился доказывать страшную ошибку, в которую впала Белла. Разве ни в том ли высшее, убедительнейшее подтверждение гибельности пути Красных и прочих армий, ежели как раз самых светлых душит зло, как угарный газ душит свечу. Разве не убили главного украинского злодея и террориста советские чекисты? Его убили, и вот уже его последователи пришли в школу за жизнью прадеда. Как такое можно не видеть? Я вижу, поэтому я нужен, я… я… Я как хрустальная ваза, так сложилась моя судьба, и я рассчитывал… Такая женщина, как Вы, Белла… Со мной нужно обращение, и я многое могу, только не так, как это у вас принято… Тут Константинов сбился, вспомнил о ледышке под воротником, о собственном теле. Щеки его, было, вспыхнувшие, побелели, он схватился обеими ладонями за шею и выдавил из себя, что ему нехорошо. Встал вопрос о скорой, но все ограничились такси до дома, которое Белла и оплатила. А с ним не поехала. Не поверила. Итак, свидание закончилось не хорошо. Константинов долго хворал и пробыл на бюллетене до самых каникул.

– И что же сейчас? Всё улеглось?

– А тебе бы как хотелось?

Тут уже Юля не стала отвечать.

– Нет, не улеглось, только прилегло. Сразу после каникул развязка и случилась.

Леонтьев взял со стола нож и повертел его в ладони, ловко перебирая пальцами то лезвие, то рукоятку. Металл поблескивал в свете электрических ламп. Поиграв с ножом, мужчина вернул его на место, позаботившись о том, чтобы изделие легло ровно в ту невидимую лунку на гладкой скатерти, из которой было изъято. Теперь он взял вилку, но уже не заставлял ее акробатствовать, а подвесил в воздухе.

– Было так. Началась учеба, жизнь застучала по календарю, как состав по стыкам рельсов. Рутина, изредка озаряемая вспышками гениальных откровений наших подопечных. Вот хотя бы перл, который едва заново не отправил в койку нашего словесника. На его уроке некто по фамилии Мизинова заявила, что Пушкин был ярким представителем ЛГБТ, потому что написал своему любовнику «Мой первый друг, мой друг бесценный». А любовник потом взял его фамилию, только изменил одну букву, чтобы царь не догадался. Потому что в царской России как сейчас, власть преследовала свободную любовь… Кстати, Константинов ничуть не смеялся, когда в учительской рассказал нам об открытии Мизиновой. Нет, его кувшинное лицо исказила долгая мука, и он запил водой какую-то из своих таблеток, их у него целая дивизия по коробочкам, на все недуги. «Как же так, есть ведь учебники, есть замечательные книги, есть я! Есть родители! Откуда она это взяла, на какой помойке? Не понимаю. Кошмар! И ведь не полная дурра эта Мизинова», – никак не хотел успокоиться Константин Федорович.

«Мизинова? Та еще штучка», – поддержала по-своему, как умела, Константинова первая англичанка. «Не штучка, а Дюймовочка. Сережки в ушах на сто моих зарплат. Кто только у них родители? Я ее запомнила, когда Вас заменяла», – напомнила и о своем непростом труде вторая англичанка. А надо отметить, что в первые дни после каникул к Константинову относились в учительской бережно, что ли… И Белла этому всячески способствовала, хотя видели их теперь только порознь. «Они эту всю гадость из блогов берут. Эти блоги нам специально англичане засылают. Вчера вечером у Соловьева…», – перехватила инициативу первая англичанка, и пошла пересказывать, что же такого было в ток-шоу Соловьева накануне ночью. Она ни в чем не желала уступить напарнице. «Я принципиально не смотрю Соловьева. Он так груб», – язвительно возразила та, и началось между ними свое, пока вся учительская давилась от хохота. Это надо же, Мизинова – агент британской разведки! Все смеялись, кроме одного человека… Вот тут-то, на этой злосчастной Мизиновой, и вошел в учительскую директор. Петр Иванович был невесел. Он «обрадовал» новостью из РОНО – в школе надобно по профильным предметам провести показательные открытые уроки, причем так провести, чтобы все учителя вместе с учениками сидели за партами и участвовали в уроке наравне с ними. Придумал это какой-то светлый ум из педагогической академии (его Петр Иванович откровенно назвал акапедиком), а тех в министерстве, кто это подхватил, «затейниками». Похоже, наш добрый и битый Шмелев уже тогда заподозрил в этом деле какую-то подлость для нашей школы, но мы не поняли его грусти. Видели мы куда хуже затеи. Некоторые из нас даже оживились, хотя этих Петр Иванович быстро остудил вопросом в лоб: «Кто доброволец в первые? Кто самый радостный? Или жребий тянуть будете»? «Жребий, жребий», воскликнул кто-то. Всё ведь «эдакое» учителю развлечение, если оно все равно неизбежно… Так и поступили, как в известном фильме. Тянули из чьей-то шапки, но не из константиновской. Тянула и физика, и химия, и математика, конечно, и русский и иностранный язык, притом обе англичанки, не пожелавшие уступить одна другой. А первой выпало нашей рыжей. Истории, Алле Мельник выпало. Вот у нее на уроке в 9 классе мы и собрались. Все, не все, а и сам Шмелев, и Устинов, Белла Львовна, Физкультпривет, и другие. Пришел и Константинов. Кстати, в новом галстуке. Ну, новый – это относительно, он его, наверное, из старого чулана извлек, судя по фасону. А все равно, примоднился. В большой классной комнате он уселся за последнюю парту, к окну, подставил под голову локоть и приготовился слушать, как истинный ученик. И лицо – не отличника, но старателя. Того, который старается, то есть. Есть такое особенное выражение ученической прилежности на лице, его и опытные учителя и системные двоечники сразу вычисляют и не любят… А директор уселся за вторую парту, рядом с той самой Тороповой. Тоже «забавник».

Алла же Григорьевна ничуть не смутилась от присутствия такого кворума. Прежде чем начать, она бросила пристальный взгляд на молодого человека, чей костюм и зимние чеботы выдали в нем работника районного отдела образования. Он ответил Алле частым помаргиванием. Оно, видимо, означало его одобрение происходящего.

Итак, урок Алла Мельник повела про Россию перед первой Отечественной войной против всей Европы. Главным героем ею был избран Михаил Михайлович Сперанский, великий реформатор и убежденный западник, так и не понятый царем и русским обществом в его всеобъемлющих благих начинаниях. Ни самым прогрессивным и молодым царем, ни обществом лапотников, пусть порой говорящих на французском лучше, чем на родном языке…

Алла, излагая историю Сперанского, поначалу встала у доски в выгодной позе, полуспиной к публике, так, чтобы всем была доступна линия бедер и груди. Вот так, в пол оборота, она чертила на электронной доске; ручка-стик мягко стукала по пластику и выписывала крендельки букв и цифр – административная реформа, судебная реформа, финансовая реформа. «Реформу» Алла изобразила с заглавной буквы, и «Р» у нее красивая, с шляпой, как у мушкетера. Вдруг, резко развернувшись, Алла оказалась у окна. Облокотившись о подоконник, она обратилась к классу:

– До войны с Европой Сперанский, будучи русским министром и ближайшим советником царя, встретился с императором Франции, с Наполеоном Бонапартом. Бонапарт был чемпионом, капитаном европейского мира. Он был кумиром поэтов, он был звездой круче леди Гаги и Дани Милохина. Художники писали его портреты. Красавицы той эпохи мечтали хотя бы на одну ночь оказаться в спальне коротконогого толстячка, который из простого армейского офицера поднялся, и как! Стал лидером сильного мира, союза двунадесяти языков! А сила его в идее свободы… Русский царь в ту пору хотел выглядеть прилично в кругу европейских вельможных и царственных особ, и хотел этого тем более, что кровь его отца, императора Павла, не давала покоя его совести – вспомните прошедшие уроки… русский царь Александр был тогда болен совестью, совестью человека, сына, не остановившего убийц отца. И вот к Бонапарту пришел его самый умный министр Сперанский. Французский чемпион долго беседовал с русским о государственном устройстве и о пользе, которую могут принести народам рассудительные правители и государственные институты, если эти институты обустроены по уму и по системе, а не по прихоти самодуров… Наполеон называл Сперанского по имени-отчеству, и подарил тому свою самую любимую табакерку с бриллиантом. А «брату Александру» – тогда цари и императоры называли друг друга братьями – «брату Александру» Наполеон отправил послание. В нем он предложил выменять у русского царя Сперанского на какое-нибудь из своих королевств, а их в его империи – как грязи в России. И вот тут случилась типично наша история…