Читать книгу: «Прощание с Рейном», страница 2

Кстати, о казармах. В учительской все обо всех знают главное.

А главное – это особенности. А особенности – это страхи, это привязанности, это привычки. Вот у биологички-анатомички главный страх – за набор скелетов, от крохотного Динозауриуса Рекса до человекоподобного человека. Шмелёв от сердца оторвал средства, потратился. Человеческий скелет в кабинете биологии – едва не в полный рост, он съёмно-разъёмный, чешского производство. Биологичка-анатомичка почему-то уверовала, что этот скелет – точно как в Британском музее. Пусть так, ладно. У нас его прозвали Британцем. Хозяйка каждый божий день дрожала, как бы наши замечательные школьники что-нибудь не сперли. Череп попытались умыкнуть, только воришку она застукала за чёрным делом. Родители малолетнего преступника едва сумели замолить его грех, прислав директору бригаду таджиков на озеленение и покраску двора. Неделю в квартале пахло краской и свежей землей. Так вложение Шмелёва в Британца сполна окупилось. Хотя какая-то бестия его малую берцовую кость всё-таки стащила, и ловко так, с концами. Чтобы не пятнать честь школы, было сказано, что кость унесла залетевшая сорока. «Это не сорока, а птеродактиль», – хмыкнула Алла Мельник, но негромко. Так сказать, не оскорбляя трагических переживаний хозяйки биологического кабинета.

Физик – он курильщик. Пережить урок без сигареты для него – пытка. За «пыхнуть» этот родину продаст, в фигуральном, конечно, смысле… Порой посреди урока задаст задачку и шмыг к себе в лабораторный кабинет, на минутку… И курит там в стол, сквозь какой-то самодельный фильтр. За такую минуту класс хоть вниз головой стой, хоть на партах пляши… Прозвище у него среди школьников – Физкурпривет. Но произносят тихонько, все же завуч…

А у географа – другой страх. У него – образцово-показательный кабинет. Парты – хоть смотрись в них, как в зеркале. Портреты на стенах – все в линию, висят ровнехонько, как в строю. Никитины, Пржевальские, Семеновы Тянь-шаньские. И ни пылинки… Географ после каждого урока самолично вручает дежурному тряпку, а сам за ним ходит и подушечкой мизинца проверяет, выверяет… И не дай бог кому оставить на парте памятку в виде чёрточки, кружочка, не говоря уже о нехорошем слове. Весь класс будет оттирать, полировать и чертить на контурных картах контрольную за оставшиеся минуты абсолютной чистоты. Искать, где там эта Гонолулу, и как оттуда попасть на Гоа? Географ сам приходит в школу таким выбритым, что отражаясь в его щеке, как в парте его класса, можно самому побриться. «Образцовый мужчина», шепталась о нём женская половина коллектива, хоть и с усмешкой, – иначе учителя не умеют. Да и не дай бог, такую стерильность в дом. И прозвище у него – Образец.

«Вот бы духовника нашего так побрить, по образцу», – могла среди своих клевретов сказать Алла Мельник. Тут учитель математики младших классов, кучерявый моложавый бодряк по прозвищу «дважды два» оглянется и хмыкнет в кулак, что словесника брить по образцу нельзя – шея слишком тонкая, перетрется… «Дважды два» полнеет, и стыдится этого. В присутствии Аллы он втягивает животик и расправляет грудь.

Ну а что же сам Константинов? Однажды он пересекал коридор, и застал драку. Мальчишки сбились в кучу, кричали матом друг на друга, кто-то кого-то свалил, кто-то кого-то ударил… Константинов перешагнул возящихся и вступил в самую середину, поднял лежащего, задрал указательный палец вверх, едва не продырявив им потолок. «Вас родители родили для того, чтобы любить, а не чтобы вы портили друг другу лица. Лицо – само слово от славянского „лик“. А ты по нему рукой мажешь. Раз испортишь – заново не нарисуешь. А вот личина – по ней бей. Это забрало на шлеме»… Тут один из драчунов возьми и спроси: «А Вы за кого, за наших или за „хохлов“? Тогда Константинов взял бойкого юношу за подбородок, склонился над ним и в макушку как в ухо произнес свою нотацию. Мол, если с каждой бактерией бороться антибиотиком, то погубишь организм. Это как бить кувалдой себе по заболевшему пальцу. Бактерии станут только злее, а ты – слабее. Поэтому нужно заботиться о будущем и быть добрым. Это очень сложно, это такая работа, и этому учил Лев Толстой»… С этим словесник отпустил паренька. Буза разбрелась по классам, впрочем, по пути кто-то кому-то все равно успел дать пинка, хотя и не по «лику». А кто-то в спину Константинову изобразил гримасу… А словесник, далеко вынося вперед худые коленные чашечки, жирафом, двинулся дальше. Он пребывал в уверенности, что «горним словом» убедил детей видеть друг в друге лица…

А еще всем обитателям школы известна особенность Константинова читать стихи из одного и того же «супового набора поэта». «Быть знаменитым некрасиво…», «есть целомудренные чары – высокий лад глубокий мир», и ещё, в таком роде, про тонкое, про возвышенное. Слова строф выходили у него многозначительно, шея дополнительно вытягивалась, словно подзорная труба в руке юноши, удумавшего приблизить к себе космос. Вся учительская, да что учительская, вся школа, любой старшеклассник, поучившийся у Константина Фёдоровича, мог с одного звука лиры, или даже по прежде затуманившемуся взгляду угадать, что именно для описания тонкости ситуации и особенности момента выбрал из «супового набора поэта» этот феномен. «Суповой набор поэта», кстати – тоже Аллы Мельник ярлычок. А только хоть и звали словесника за глаза то «вешвалкой», то «туристом», то «духовником», так хоть с насмешкой, но изредка. А в обиходе остался он Константиновым, и все. Что же до самой Мельник, то и она читала стихии, но к случаю, редко и совсем другие.

 
Советский некрореализм
Его кровавые забавы
Их бравых будней атеизм
И силы явственное право.
 
 
Ножи. И выстрелы в упор.
Пороки равенства и рабства
Фашизм. Насилие. Террор.
Войну. Россию. Государство.
 
 
Костры для книг. Ножи для жен.
и для низверженных кумиров.
И горький яд для тех, кто вон
стремится прочь из дряни мира².
 

Она декламировала музыкально. Зрачки устанавливались на одном предмете, оказавшемся поблизости, в шаговой доступности. Крупные губы расставляли тяжелые ударения на «сильных долях». При Константинове она, однако, стихов никогда не читала.

Всё в школе переменилось осенью 2022 года. Не всё, конечно, но что-то важное, как полярность Земли. Сразу же два новых педагога появились в коллективе, а двое – растворились за учительским горизонтом. Хранительница Британца уехала за сыном в Грузию через день после объявления о частичной мобилизации. Она уехала, но успела подать заявление на отпуск за свой счёт. Бросила заветные скелеты, и уехала. Уехала, однако, состояла в переписке с Аллой Мельник. Алла Григорьевна нет-нет, а сообщала, как хорошо беглянку приняли грузины, не раз хвалила её за решительность и, казалось, снова собралась на баррикады с лозунгом «нет – бессмысленной мобилизации наших мальчиков». Только тут уже директор намекнул толсто, что есть время разбрасывать камни, а есть время, когда требуется думать головой, а не другими частями речи. Учителя услышали, а «одиночками история не делается», решила и сама историчка. К тому же, вмешались новые события. У «дважды два» мобилизовали старшего сына, или он ушёл сам, в добровольцы. Мать математика от такой вести слегла, и сам он сник, за ночь сбросил лишний вес, а вскоре взял отпуск по уходу.

К ноябрю стало ясно, что «дважды два» в школу не вернётся, а дома репетиторством больше натрудит, чем школьным учением. Так сказать, ИП. Вот тогда-то на сцену заступили Дмитрий Фёдорович Устинов и Белла Львовна Розенберг. Он появился чуть ли не с самых небес, из-за границы. Она – из Новгорода-на-Волхове.

Белла Львовна – и похожа на Аллу Григорьевну, и её антипод. «Аннигилирующая частица» – вынес приговор физик, едва увидев обеих вместе в учительской. Хоть и не столь крупная и броская как Мельник, Белла привлекала внимание. Пышные темные, но не черные волосы, изящные линии тела, высокая шея, большие, широко расставленные светлые умные глаза, тонкий профиль, ровные губы. В учительской Белла не проявляла настойчивый наступательности, однако на своём могла стоять твёрдо и дала это понять с первого же дня.

– Как там, в вашей свободолюбивой провинции, еще не готовят место на памятнике для нового царя? Или все еще злы на Москву? – сходу подцепила новенькую Алла, кулачок в бочок. И получила в ответ:

– Что Вы, сейчас у нас мечтают хоть об Иване Третьем, хоть о… ком другом, лишь бы он прижал к ногтю предателей и сирых духом.

А уж место для памятника в провинции найдется, не переживайте.

– Вижу, вижу, не любят у вас нашу либеральную столицу. А что ж тогда к нам, в юдоль порока и печали?

– Не любят, верно. Но кому-то ведь надо расчищать конюшни…

– Что, «крымнаш» взад и вперед?

– Взад не бывает. Только вперед. Моя мама училась в школе в Харькове. В русском классе. Была отличницей. Бабушка была уважаемым человеком. А когда собралась поступать в ХГУ, бабушке сам ректор посоветовал – маме лучше ехать в МГУ, потому что с русским языком ее тут могут не взять. В Харькове, в русском городе. В советское еще время, при Горбачеве. Так что…

– Ясное дело. Аллес кляр, как говорят немцы. Тогда обида, теперь месть.

Алла уже торжествовала победу, но…

– Аллес фальш³. Так тоже говорят немцы. Мама окончила археологический в Москве, работала и в Крыму, и в Киеве, а потом осталась в Новгороде. Там в земле вся история связанности, выстраданности того, что «Крым наш». От Рюриков и до Власова… Понимаете? Я бы не насмехалась, коллега.

И Алла впервые не нашлась, что ответить. Учителя после этого стали глядеть на новенькую с уважительным интересом. К тому же прошел слух, будто сам Пётр Иванович поспособствовал её переезду к нам из Великого Новгорода. А наш директор в пустом протекционизме замечен не был. Следовательно, молодая биологиня должна обладать замечательными качествами и знаниями выдающимися. Эта – сумеет сохранить скелет в шкафу до возвращения из Грузии прежней хозяйки кабинета.

Конечно, компания Аллы между собой могла посудачить, что будет, когда нынешнее смутное время закончится и прежняя биологичка вернётся в Москву. Мельник-то пребывала в убеждении, что к весне всё закончится. «Нашим Емелям с Римом не справится». Многое, многое в Москве переменится, так что бежать да прятаться по своим новгородским норам придётся некоторым, умственно отсталым. Вернее, отставшим. Мельник даже проявила нервозность. Когда в ее стане голос подали сомневающиеся, она подавила оппортунизм авторитетом человека, окончившего исторический факультет МГУ и прочитавшего «Конец истории». Но положение Аллы Григорьевны осложнилось тем, что другой новенький оказался еще большим «лапотником» и конченным «крымнаш» – а это диагноз – нежели Белла. Этот с порога, так сказать, заявил, что история на нашей стороне и война эта – не кремлёвская, а именно народная. А народные войны Россия не проигрывает. Поэтому нет иного пути всяким умникам ни из Европы, ни с бывшей советской периферии, кроме как с корабля да в пучину. Так и сформулировал, не очень ясно, зато грозно. Никто его, собственно, еще не спрашивал, а он взял и заявил. Предъявил, так сказать, визитку. «А что же мы не бьем по мостам и по вокзалам, что же по их заводам не бьем?» – порядка ради поинтересовался у него физик. На это новенький, – а новенький был математик, вместо «дважды два» – выдал такой расклад, что Физкур-привет произнес странную фразу «как у нас теперь все ортогонально, мля», и отправился надолго курить.

Вскоре выяснилось, что Петр Иванович Шмелев – тот еще лис. У Беллы Львовны второй педагогической дисциплиной оказалась… история. То есть не забыл директор письма ретрограда, и в новой политической обстановке подстраховался – если что, то новенькая встанет в исторический строй вместо Аллы Григорьевны. Такое подозрение возникло в лагере Мельник, что не могло не вызвать там беспокойства. Конечно, пошли разговоры, что и новой математик – фигура тоже не случайная и политическая. Дмитрий Фёдорович Устинов сразу привлек к себе внимание слабой доли коллектива. Тонкокостый, на долгих ровных ногах, он проходил в учительскую с прямой спиной, принимая взгляды офицерским затылком. Подбородок, тоже офицерский, поднят чуть выше линии воротничка. Костюм с иголочки, рубашка светлая, каждый день – будто только из чистки. Обязательный узкий тёмный галстук, который не связывает образ его хозяина ни с представлением о чинуше, ни с мемом о затертом жизнью учителе. Это, скорее, менеджер Росатома или ведущий политической программы на федеральном канале… Модные и, хоть в снег, хоть в распутицу, сияющие сапожки остроносы, они излучают некую угрозу, как обнаженный нож в солнечный день… Картину завершал перстень с крупным черным агатом на мизинце. «Штабс-капитан-с», – назвал Устинова физик, верный привычке метить окружающих людей первым. В его устах это слово имело некий привкус, но женщины подхватили содержание, избавив от ироничной формы и от одной «с», и оно трансформировалось в «штабс-капитана». Интерес к нему оказался тем большим, что приехал он в Москву прямо из Германии. «Я в городе Кельне преподавал в гимназии 10 лет, и сюда я не приехал, а вернулся сразу и немедленно с началом СВО, ввиду невозможности иного», – так объявил всему коллективу твердым глухим голосом Дмитрий Фёдорович Устинов. От этого голоса в желудке возникла пустота, как будто диктор известил о том, что немецкие армии вплотную подошли к Москве.

Сходным образом он общался с родителями. Глядя с высоты своего роста твердеющим морозящим взглядом на свою собеседницу или собеседника, пришедшего познакомиться с новым педагогом, он давал недвусмысленно понять, что оказался в этом месте, в это время и на этой должности не по какой-то случайности или обстоятельствам частной жизни. Нет, вернуться – это твёрдое решение человека, который в дни войны не желает служить в стане врага, а жаждет принести наибольшую пользу России. А наибольшая польза нынче – это фронт молодежный, это оппортунистическая Москва, это мальчики с брючками по голые щиколотки, это девочки с мальчишескими фигурками, и с глазками похолоднее чем у бойцов «Железной дивизии», зато с лептопами в модных сумочках от «Монблан». Эти «наши они же дети» – не жалел родителей Устинов – Эти знают, чего хотят от жизни. Эти сочли, что мир – это разрезанный арбуз, поставленный перед ними на блюде. И вдруг какие-то далекие от них начальники обезумели, обманули, какое-то «государство», призванное исключительно для того, чтобы их учить, платить зарплату и создавать условия, разрушило их светлые мечты и их замечательные планы, поссорилось со всем миром и потому не заслуживает защиты и какой-то там мобилизации, а заслуживает презрения и молчания. «Так не пойдет, я здесь для того, чтобы из плоскости иллюзий, которую они по незнанию математики ошибочно сочли рациональной осью, вернуть их в пространство принятия комплексных решений. Они либо примут это, либо окажутся двоечниками в новой действительности. Вы хотите через десять лет обнаружить, что ваши чада – двоечники»? – так с первых дней он обращался с родителями. Он провоцировал, он смущал безапелляционностью, а были те, кого он пугал до озноба словами о том, что настоящий европеец – это в душе и по духу нацист, и ему русское – это чуждое, а чуждое надлежит искоренить путем приложения бесконечной, последовательной, хитрой, бессовестной воли. «Вы – не знаете, а я знаю. Я там бок обок с ними сто лет прожил. А если быть точным, двадцать три. И мы как раз в точке сингулярности, когда бесконечное устремляется не к временной горизонтали, а к качественной вертикали, и происходит момент истины и мобилизации. У них способ один – нацизм, у нас – состояние очень частичной мобилизации государства, которое не обернулось поражением и которое вообще возможно только благодаря режиму народной войны со стороны общества». Так он мог «завернуть». И такие речи вызывали во многих смущение различной природы. Однако в споры и препирательства с новым математиком не вступали даже самые въедливые опекуны своих чад, отданных государством в руки этого субъекта. К тому же установленный факт, что Устинов действительно долго жил и был на хорошем счету в Европе, и не в какой-нибудь там Болгарии или Румынии, а в Германии – сей факт в глазах отцов и матерей благополучных московских семейств делал его неуязвимым и свидетельствовал в пользу его знаний и опыта.

С Аллой Мельник Дмитрий Федорович должен был схлестнуться с первого же дня. «Конечно, они у нас знатные расисты. Конечно, они же африканцев у себя принимают, кормят, поят за прошлые грехи. Конечно, они русофобы, раз русским предлагают не воевать по-азиатски, а работать по-немецки, готовить по-итальянски, одеваться по-французски. А мы – мы же другие! Мы скоро пересядем на „Жигули“, леса передадим китайцам, а в школах вместо уроков будем петь гимн и играть в „Зарницу“. Будем, будем бегать друг за дружкой по полям с деревянными ружьями, а долгими вечерами водить хороводы вокруг костра. Хотя какие костры, если лес – китайский. Но, конечно, это европейцы расисты и нацисты. Всё они такие, так ведь по-вашему», – Алла отставляет крепкую ногу, кладет крупную ладонь на выдающуюся грудь, и от груди выносит руку с указательным пальцем в направлении носа Устинова, ненавистного ей с первой же минуты. Короткая юбка в натяг опасно трещит. Все в учительской понимают, чем Алла хотела бы закончить фразу – «Это „они“ убивают украинцев и тех же русских». Но всё-таки женщина оставляет эту крамолу за скобками речи.

Очередь за Устиновым, его выстрел. Щитом немигающих, лунных, как у хаски, глаз математик отражает молнию, направленную в него Аллой. И находит хирургический ответ. Чем она язвительнее, тем он – холоднее. Немец устроен так-то и так-то, потому-то и потому-то.

А француз – вот так. И про это еще такой-то монах писал, в шестнадцатом веке от рождества Христова. А Ватикан – извечный враг православия, направил такого-то кардинала туда-то с такой-то целью, и в результате – майдан. Что и требовалось доказать. Ч.т.д. – так у нас, математиков, ставится в спорах и в дуэлях точка…

И вот ещё что. Не одним лишь словом, но делом Устинов взялся установить свою «гегемонию»⁴. Он вызвался вести факультатив.

А надо знать, что у Шишкина есть конёк, конек нашей школы, ее «фишка», так сказать. Это – факультативы. Каждый учитель ведет какой-нибудь факультатив. Но того, что организовал новенький, у нас еще не было – факультатив не по алгебре, не по геометрии, а по НВП, то есть по начальной военной подготовке! Откуда-то он достал автомат со сточенным бойком и мальчишки потянулись в класс. Тут снова родители устремились в школу, кто к Устинову, а кто – прямиком к директору.

В самом деле, нет такого в других школах. С незапамятных времен нет. И не надо бы? К чему это приведет? Наши дети и так напуганы, они плохо спят, у них нарушен аппетит, они хотят мира. Пусть те, кто за это деньги получает, защитят родину.

Смущение усиливалось тем фактом, что, как выяснилось, на новый факультатив имеется благословение самого Петра Ивановича, и даже не одно благословение, а жаркое сочувствие. Убеждая одну из мамочек, он проговорился в сердцах, что сам послужил Родине – с большой буквы – в Афганистане и пора бы всем вспомнить, кто тут зачем и кто кому Вася… Мамочка не поняла, всплакнула даже, замыслила впасть в истерику, но папочка побагровел, супругу «устаканил», а перед Шмелевым извинился. После этого инцидента поток жалобщиков иссяк…

А что же Константинов? Появление таких двух противников у Аллы Григорьевны, как Розенберг и Устинов, могло бы облегчить положение словесника, но вышло иначе. Да, поначалу два Фёдоровича сошлись, и даже обнимались на людях. Географа, оказавшегося невольным свидетелем этой нежной сцены, покоробило, как Устинов чистой щекой касается клочковатой бороды Константинова. «Странно это. Странно, как молоко с огурцом», – вот так передал своё впечатление Образец. Затем их стали видеть вместе в столовой, за одним столиком, втроём с Розенберг. Это никого само по себе не удивило. «Спелись, что и требовалось показать… Тварь дрожащая тянется к тем, кто решил, что право имеет», – выдавила яда на новый альянс Алла Мельник. Поначалу ее не поддержали, но немного времени прошло, как учителя насторожились. Они стали отвлекаться от еды ввиду непривычных звуков, которые раз за разом оглашали столовую. То словесник раздражался широким смехом, клочковатым, как его борода. Что уж его так смешило в рассказах новых приятелей? Однажды на большой перемене физик решил к ним подсесть со своим подносом. Макароны по-флотски, компот, а в компоте, весьма вероятно, растворен сорокапроцентный универсальный компонент. Физик подсел в настроении посмеяться вместе, но… даже компота не допил, так и отправился на свой урок озадаченный. О том, что же было, он наотрез отказался говорить. Зато секретарша директора проговорилась, будто бы Устинов – это протекция Константинова. Тот, оказывается, как-то пришёл к директору, когда место «дважды два» освободилось. Тут уже в лагере Аллы всякие возникли кривотолки, а Алла снова взобралась на своего конька. Вот они, нравы духовных людей и наших патриотических знатоков Европы. Пидо-гоги. Фарисеи. И бессемейность нашего Константинова, и его походка от бёдер и дебелость и диета, как у тётки. Не упустила Алла и культурного аспекта, – тягу, так сказать, к тонким сферам, предынфарктное состояние от крепкого оборотца в учительской. Ну, точно, женская натура. Да еще любовника себя выписал из Германии под маскировкой ура-патриота. Алла Мальник – как мексиканский кактус. Если уж выпустит из себя цветок, то на всю длину, если уж уколет, то насквозь. «Так бы ничего зазорного, мы же не против, но это фарисейство»…

Беллу тоже не обошли стороной пересуды. Вот с какой стати она с этими патриотическими пидо-гогами трётся? Никак операция прикрытия… Чего прикрытие, кого? Двух влюблённых друг в друга мужчин… Чушь полная, но, как всякая мемическая дурь, эта сплетня мгновенно охватила коллектив, словно морок – всякий по отдельность признает, что чушь, а стоит собраться вместе, как кто-нибудь да запустит шуточку, кто-то хихикнет в кулак, а Алла отметит взглядом, как медалью наградит. В общем, этот ли слушок или другой, а облачко перетолков, что вьют, оплело Константинова, а с ним – Устинова и Беллу. И схлынул морок лишь после того, как случилось то, что случилось.

Юленька, сидевшая до той поры тихо и слушавшая старого знакомого внимательно, встрепенулась.

– А ты? Ты тоже с ними заодно? И тебя эта ужасная Алла заморочила? – вонзила она в него иглу вопроса. Личико ее заострилась. Вот такие остренькие женские лица Леонтьев чаще наблюдал в Петербурге, нежели в Москве. Он их назвал про себя «карандашными лицами». Виктор усмехнулся. Как быстро слушатель готов испытать и симпатию и антипатию, всего лишь услышав ловко рассказанный анекдот или увидев сюжет, сыгранный актёром по всем правилам драматургии. Симпатия – как аппетит. Чуть поперчить, чуть посолить или подсластить, чуть грузинской травы тархун или китайского глютомата – и вот загорелись глаза праведным гневом на антигероя, и задрожали веки в страхе за симпатичную героиню…

– Юлия, вообще-то мой предмет – математика, точная наука, а не школьные рассказы. Если я уже взялся за это дело, то не для того, чтобы говорить о себе, – подчеркнуто мягким голосом, но оттого не менее твёрдо отвел от себя вопрос женщины Леонтьев. Так опытный учитель осадит старшеклассницу, которая слишком многое на себя возьмёт. Ту же Торопову.

– Ты мне специально всё это рассказываешь, чтобы отбить охоту Лёву к вам отдавать? Вот ты всегда такой был.

– Какой?

– А такой… Осторожный…

– Ну, какой я всегда, ты же знать не можешь, – вдруг не наигранно обиделся Леонтьев.

– Ладно, осторожный – это почти трус. Это не про тебя. Ты же, кажется, чемпион? Не осторожный, а… математический, просчитанный…

– Вот это в точку. Что есть, то есть. И кстати, чемпионом был твой, а мне всегда серебра было довольно. Когда видишь, как победить, побеждать уже не обязательно.

Оба, он и она, замолчали и задумались. Каждый, конечно, о своём. Юленька ноготком вывела на запотевшей бутылке с пузыристой водой букву «Ю». Виктор улыбнулся одними глазами. Пальцы сыграли на столе «Собачий вальс».

– На Украине, по-твоему, тоже достаточно увидеть, как победить? – прервала молчание Юля. Леонтьев покачал головой отрицательно, но не ответил. Кампания за соседним столиком – юноша с сережкой в ухе и девица с наколотой розовой саламандрой на шее – навострили уши. Заметив это, Леонтьев громче обычного – а обычно голос его был тих, поскольку он исповедовал теорию, что класс нужно держать в узде не криком, а наоборот, когда ты вдруг перейдешь на шепот, – едва, подняв тон, он сказал, что нет, с такой пациенткой, как обезумевшая Украина, будет недостаточно только увидеть, как её победить. Её надо опрокинуть на лопатки, и так удерживать столько, сколько потребуется до полной капитуляции, до чистой победы. Взять на удушение, локтем с хрустом проломить картонный кадык.

Тут даже Юленька вздрогнула. Обитатели соседнего стола съежились и прильнули друг к другу, словно их обдало ледяным дождем. Леонтьев снова улыбнулся, теперь всем лицом. Эта улыбка воскресила в памяти обоих – и самого рассказчика, и в Юлином архиве мужских лиц, образ того молодого человека, который когда-то отчаянно боролся на ковре и приносил оттуда вывихи и медали. Награды они делили на двоих с ее Тимуром и отмечали, бывало вместе. Лицо Тимура тоже воскресло. Бронзовое лицо татарина благородной крови. Тонкий нос, ровные тонкие губы, не ведающие улыбки. Вспомнились слова: «Мы – из рода татарского хана Гирея». Отгоняя это прошлое от себя, словно птицу, грозящую влететь в домашнее окно, она быстрыми губами спросила:

– А победим? А задушим? Докажи мне, как математик! – Юленька вздохнула.

– У тебя сомнения? – серьёзно и без позы, в стык спросил Виктор.

– Слово «частичная» меня смутило, – серьёзно же ответила и Юля. Она выпрямилась в кресле, оставаясь, впрочем, сидеть нога на ногу и показывая красивый полупрофиль. Леонтьев невольно, прежде чем отвечать, беззастенчиво обвел контур женщины грифелем глаза. Не увиденное прежде, новое, «идеальное», приятное, обнаружил его взгляд. Только после такого осмотра, просчитав в уме некую алгебру, он решился.

– Я так объясняю сирым и убогим, (это я так называю учеников), отчаявшимся и обозлившимся, уже мылящем веревку под свои тощие шеи, еще не знающие касания электрических бритв, – таким «ошпаренным» нашей историей, которая вырвалась из кипящего котла, а они не ждали, – вот таким я объясняю, что весь вопрос в пространстве возможностей. Оно есть или его нет? Захлопнулась форточка или распахнулась окно? (Тут Юля снова вздрогнула, но Виктор на это не обратил внимание)? Осуществлено ли, извини за сленг, схлопывание плоскости в одномерность, проекция на ось, а то и вовсе в точку? Целое пространство – и в точку! Или наоборот? Или для плоскости обнаружился выход в пространство, на сферу? Извини… Частичная мобилизация – это пространство возможностей. «Почему, как так», – вопиют они, аки страждущие в пустыне? А потому, – отвечаю им, – что она именно частичная. Она даёт им время для выбора: меняться, идти вперёд, в Новое время возможностей колоссальных, но не даденных, не подаренных, а потенциальных, или скатиться на обочину от Тройки русской истории, спрятаться в выдуманном мирке, но больше не рассчитывать на роль хозяина будущего. Ни на какую роль не рассчитывать. Частичная мобилизация – это не об армии. Это об обществе. О нас, о них, сирых и мечтательных. Обо всех этих цифровых кочевниках, о популярных блогерах, о студентишках с голыми щиколотками и о девицах с накачанными губками. И это о военкорах, о волонтерках, о кружковцах, о, о, о… Это не о войне, а о мире.

Леонтьев увлёкся, бледные щеки обрели цвет поспевающего штрифеля. Ладони оторвались от стола и выписали в воздухе плоскости и сферы.

– Математика установила факт: всё устойчивое – постепенно. При резкой перемене система теряет энергию. Действие с высокой мощностью при самом правильном осуществлении далеко от идеального. Система может мобилизоваться, вскочить, вырваться, ударить. Но пройдет немного времени, сменится цикл, и она рухнет с инфарктом, с инсультом… Это теория оптимальных систем Льва Ильича Розоноера…

Юленька слушала внимательно и, казалось, даже с почтением. Конечно, закон термодинамики. Знаем… Но опытный знаток женского взгляда отметил бы в ее зрачке крохотную до бесконечности зелёную точку и вынес бы заключение: слушать она слушает, а глядит так, как будто хочет спросить: «Если ты такой умный, отчего не женатый»?

И вот она, не дождавшись опытного наблюдателя, сама так и спросила, предварительно переложив ногу на ногу.

– А ты был женат? Или школа и семья – две вещи не совместные?

Леонтьев убрал руки под стол на колени.

– Для брака нужна не частичная, а полная мобилизация.

– Значит, не время ещё для правильной энтропии?

Да, Юленька ловка. Она показала собеседнику, что не лыком шита и в блондинках не числится. Она та женщина, с которой потребуется напрягать бицепс мозга самому умному мужчине. Она побудила Леонтьева ко встречному вопросу, которого тот поначалу постеснялся. Про их отношения с Тимуром. Виктор кашлянул, глянул в пол, в потолок, и все-таки спросил… Женщина, конечно, ждала именно такого оборота, именно такого внимания к своей жизни, к своей судьбе – только этого ей оказалось довольно. Вместо того, чтобы приступить к рассказу о семейной коллизии, Юленька вскинула голову, словно убирая ненужное воспоминание, как со лба непослушный локон, и провела черту по столу ладонью.

– Как-то твой дружок поутру скинул одеяло, оглядел меня, провел мне пальцем по бровям, по переносице и говорит, мол, вот как так? «Вы с твоей матерью похожи? Похожи. Но ты мне мила, а она… Меня от твоей мамаши оторопь берет. Во все ей надо влезть… Под утро мне снится, снится, в поту проснулся. И вот я подумал, что однажды очнусь и узнаю в тебе тещу. Ты же когда-нибудь станешь, как она…». Такой он, твой Тимурчик, твой чемпион. Как мне с таким дальше жить?

А когда мама умерла, то вообще…

Снова помолчали, поели, попили. Обоим было не по себе. Первой вернулась к разговору Юленька.

– Что дальше было с твоим словесником? Война Аллы и Беллы-розы?

А Леонтьев все еще размышлял об услышанном. Может быть, хорошо, что он не был женат… Это какое же может ждать разочарование… Как может брак, основанный на уважении и любви, распасться? Что за слово – рас-пас-ться? И за какой-то ерунды любовная лодка раскололась о быт, (а они любили друг друга, он помнит, как Тимур дарил ей цветы красиво, какими становились его маслиновые глаза, хищными и нежными вместе). Тут даже не быт… А что? Усталость? Ожлобленность? Что?