Читать книгу: «ЭГО», страница 4

История с гадюшником коротка, как вдох. Академия. Моя мать. Ожидания. Лекции по праву. Душа, протестующая на каждой паре. Люди, насквозь фальшивые, с туманом денег в глазах. Меня, честного и наивного, система ненавидела. И Степан был её представителем. Только он умел оборачивать насмешку в комплимент и наоборот. Бил редко. Но улыбался всегда.

Он не изменился. И, что хуже, я знал – он понял, что и я нет.

– Не думай, будто я стану тебе вредить прямо у стен районного суда, – сказал он, ухмыльнувшись. – Хоть ты и думал, что мне не хватает ума, но я не так прост, как тебе хочется. Кстати, а черновик, который ты прятал в третьей полке, – он всё ещё про выдуманного тебя, или уже про настоящего?

Я побледнел. Он не должен был знать про ту полку.

Он сделал паузу, взял папку у какого-то прохожего и исчез за дверью. Табличка «Ленинский районный суд» блеснула в тусклом свете. А я стоял, чувствуя, как земля под ногами колеблется не от слов – от воспоминаний. Ветер терзал волосы, и даже город казался расфокусированным.

Кирилл подошёл тихо. Он выглядел уставшим. Одежда, наконец, не идеальна. В руках – папка, во взгляде – тень. Он посмотрел куда-то вдаль. А потом, как будто мне в спину:

– Пойдём.

Я кивнул. Но в его взгляде я увидел ещё кое-что. Нечто, что было всегда, но раньше не резало так остро. Что-то, что пряталось под усталостью. Что-то похожее на тревогу.

VI

Вета

Диана стояла у панорамного окна своей квартиры на 22-м этаже, держа в руках тонкий бокал с вином, насыщенным, как сгусток крови. Огни вечерней Москвы рассыпались в стекле яркими сполохами, перемешиваясь с отражением её собственного взгляда – холодного, напряжённого. Всё в этом интерьере было идеально выверено: белоснежный диван, чёрный лакированный стол, приглушённый свет дизайнерских ламп, лёгкий аромат древесных нот из диффузора. Пространство выглядело как экспозиция: красивая, стерильная, безжизненная. Как её улыбка в кадре.

Но за этим антуражем пряталась звенящая тишина, которую сегодня невозможно было игнорировать.

Вета.

Имя вспыхивало в её сознании, как прожектор, выхватывающий из темноты нечто болезненное. Сцена разговора Максима с этой девчонкой вновь и вновь прокручивалась в её памяти. Интонации, взгляд, пауза между словами. Что-то в этом разговоре было другим. Близким. Невыносимым.

Диана сделала глоток, вино обожгло горло, но пламя внутри продолжало разрастаться.

«Она думает, что может просто войти в мою игру и победить?» – мысленно прошипела она. Пальцы сжали хрупкий бокал, и стекло подалось с лёгким хрустом, но выдержало. Пока.

Она развернулась, прошлась босиком по полу, словно хищница в клетке. Каждое касание – едва слышный щелчок на фоне гнетущей тишины. Ни телевизора, ни музыки – только шелест её дыхания и мысли, жужжащие в голове, как рой ос.

На стене висел её портрет – написанный по заказу, дорого, безупречно. Её образ – воплощение силы, контроля, идеала. Но сегодня этот образ казался ей фальшивым, как дешёвая копия чего-то настоящего. Маска, за которой никто никогда не пытался заглянуть. Да и не стоило.

– Все видят лишь лицо, – прошептала она, не обращаясь ни к кому. – Но никто не видит, сколько я сделала, чтобы удержаться. Никто не знает, через что я прошла, чтобы стоять здесь, в этом чёртовом свете.

Она рухнула на диван, тонкая ткань её халата соскользнула с плеча. Бокал упал в дрожащую ладонь. Губы её дрогнули, но не из слабости – от злости, вычищенной до острого лезвия.

Максим. Он был не просто цель – он был ключ. К уязвимости. К возможной слабости. И эту слабость себе она не могла позволить. Не снова.

– Я не проигрываю, – выдохнула она, и её голос прозвучал, как заклинание.

Бокал полетел в стену, разбившись о бетон, как нерв, оголённый до предела. Звон стекла был похож на аплодисменты после спектакля – громкий, но бессмысленный. В комнате снова повисла тишина, на этот раз острая, как бритва. В её глазах блестело то, что нельзя было назвать слезами – это было предчувствие войны.

***

– Пойдём прогуляемся, – голос Валеры прозвучал неожиданно мягко, словно скрип старого деревянного пола в пустом доме. Они стояли у выхода из студии, за спиной оставляя яркие лампы, гул аппаратуры и нервные крики редакторов. Впереди – ночь. Глубокая, влажная, с привкусом тумана и опавших листьев, как будто кто-то разбавил московский октябрь винтажным нуаром.

Вета чуть передёрнулась – не от холода, а скорее от внутреннего замешательства. Кончики её пальцев сжались в рукава толстовки, словно инстинктивно пытаясь спрятаться от происходящего.

– Валер, ты серьёзно? После всего сегодняшнего мне бы только под одеяло и отключить голову, – пробормотала она, обхватывая себя руками. Голос звучал глухо, но без враждебности. Скорее – с усталостью.

Он усмехнулся, но улыбка вышла странной: неуверенной, будто приросшей к лицу неестественной маской.

– Именно поэтому тебе нужно выйти. Освежишься. Сбросишь всё это… эфирное напряжение. А я… я умею слушать, ты же знаешь. Пожалуйста…

Слово «пожалуйста» он произнёс особенно мягко, почти интимно – так, как человек, который давно уже не просит, а выторговывает.

Тишина между ними повисла тревожная, как перед раскатом грома. Вета медленно кивнула.

– Ладно. Только на пару кварталов.

Они шли по улицам, где жёлтые огни фонарей утопали в густеющем тумане. Ветки деревьев шелестели, будто переговаривались о чём-то личном. Тени ложились на асфальт неестественно длинными и дергаными, словно за ними кто-то подглядывал.

Шаги отдавались эхом в пустоте. Валера шёл близко, иногда слишком – почти касаясь плеча, будто боялся, что если она отдалится хоть на шаг, он её потеряет. Его дыхание было ровным, но чувствовалась наэлектризованность в каждом движении.

– Ты ведь знаешь, Вета… – начал он, его голос словно вползал под кожу. – Я всегда хотел тебе только хорошего. Я ведь всё вижу. Как на тебя смотрят. Как к тебе тянутся. Но никто, правда, тебя не знает. Кроме меня.

Она не ответила. Только медленно выдохнула в ночь.

– А теперь ты всё чаще с ним… – Валера замолчал, словно сдерживая то, что едва не прорвалось. – С этим Кельмином. Он не для тебя, Вет. Он пустой. Он закрыт. И ты сама это знаешь.

Она остановилась.

– Валера, – сказала она медленно, отчётливо, – это не твоё дело. Максим – часть моей работы. Не более.

– Не более? – переспросил он, и в его голосе нарастала тень чего-то тёмного. – Тебе этого достаточно? Быть рядом с человеком, который даже не пытается заглянуть в тебя? Ты заслуживаешь большего. Ты заслуживаешь быть с тем, кто знает, кто ты. Кто хранит тебя. Кто не позволит тебе снова упасть.

Её руки скрестились на груди. Она чувствовала, как в ней закипает что-то недоброе – раздражение, усталость, страх.

– Валер, – начала она медленно, – ты знаешь, что я уважаю нашу дружбу, но ты сейчас переходишь грань. Я не спрашиваю, с кем ты общаешься. Не пытайся контролировать мою жизнь.

Он сделал шаг ближе, слишком близко. Запах дождя, кофе и чего-то тяжёлого – может, лосьона, а может, навязчивого воспоминания – ударил ей в нос.

Свет фонаря сзади подсвечивал его лицо с неожиданного ракурса – и в этом свете оно казалось чужим. Слишком резкие тени под скулами, слишком тёмные глаза.

– Я не контролирую. Я защищаю, – произнёс он почти угрожающе спокойно. – Ты же знаешь, я всегда был рядом. Всегда. Когда он исчезнет – а он исчезнет – кто будет рядом с тобой?

Вета сделала шаг назад, почти неосознанно. Пальцы сжались в кулаки, сердце стучало чаще обычного.

– Ты не можешь решать за меня, – сказала Вета, её голос стал ледяным. – Я уже проходила через это, Валер. Когда кто-то знает, как мне «лучше». Когда кто-то лучше «знает, кто я».

– Но ты ведь сама не знаешь! – сорвался он. – Ты всё время убегаешь. Прячешься за камерами, за фразами. За этим… холодным типом, который никогда тебя не увидит по-настоящему!

– А ты что, увидел? – её глаза вспыхнули, как спичка. – Ты решил, что можно просто следить, быть рядом, тянуть руки – и я, как по сценарию, однажды скажу: «О, Валера, да, ты тот самый»?

Валера шагнул ближе, но она не отступила.

– Прости, – сказал он, осознав, что сорвался. Но глаза его уже потемнели. В них было что-то слишком неподвижное. Как у человека, который заглянул слишком глубоко – и не хочет возвращаться обратно.

– Я просто… не хочу тебя терять, – добавил он уже тише.

– Тогда не держи меня, – ответила Вета, развернувшись. – Потому что чем крепче ты сжимаешь, тем больнее от этого становится. Мне. И тебе.

Тишина повисла между ними, густая, как туман. Валера стоял молча, его лицо стало маской. Только глаза выдавали, как внутри что-то ломается, как натягивается струна, вот-вот готовая оборваться.

Но он улыбнулся. Медленно. Странно. Губы приподнялись, но в этом не было ничего тёплого.

– Ладно. Просто хотел поговорить, – он шагнул назад, подняв руки. – Как всегда. Ты знаешь, где меня найти, малая.

Он развернулся и ушёл, растворяясь в темноте, как будто её слова не оставили следа. Но Вета знала – оставили. И очень глубокий.

***

Позже, когда Вета вернулась домой, вечер уже окончательно опустился на город, обернув улицы туманной тканью. Воздух был влажным, с привкусом дыма и чего-то металлического. Она подняла воротник пальто, замедляя шаг, – у самого подъезда, в полумраке под неработающим фонарём, кто-то стоял. Сердце на миг споткнулось.

Женя.

Он не двигался, словно стал частью этой мрачной улицы. Его фигура казалась вытянутой, как тень, упавшая под скособоченным светом соседнего фонаря. Мокрый асфальт отражал силуэт брата, будто отказываясь пускать его обратно в реальность.

Лицо Жени было мёртвенно-бледным, с подступившей щетиной, небрежной и тёмной, как пепел. Глаза – красные, безжизненные, в них застыло что-то глубокое и странное. В них плескалась усталость, но не от сна, а от чего-то более разрушительного, чего-то, что давно въелось под кожу.

От него пахло алкоголем – не свежим, весёлым вином, а прелым, застарелым перегаром, перемешанным с сыростью, сигаретным дымом и какой-то химозной нотой, как у дешёвого антибактериального геля. Пиджак висел, будто с чужого плеча, промокший, с мятыми лацканами, на которых виднелись не то пятна кофе, не то что-то худшее.

Он молча шагал от двери к стене, туда и обратно, с тем видом, как будто собирался броситься на кого-то или на себя самого. Вета остановилась в нескольких шагах, не решаясь подойти ближе.

– Жень, ты что тут делаешь? – спросила она, подняв бровь, но её голос был немного дрожащим. Она пыталась придать ему обычное, лёгкое звучание, но что-то в этом позднем визите брата выбивалось из привычного порядка. В голове сразу мелькнула мысль: "Его не было целую неделю. Почему он решил появиться именно сейчас? И почему так выглядит?" Настороженность заползла под кожу, но она постаралась её спрятать, скрестив руки на груди.

– Тебя жду. Надо поговорить, – пробормотал он. Его голос был будто выжжен – сухой, хриплый, с переломленным тоном. Он говорил так, словно каждое слово вытягивали клещами.

Когда они поднялись в её квартиру, тишина между ними казалась неестественной. Даже скрип ступеней звучал как-то громко. Вета скинула куртку, не успев повесить – Женя заговорил.

– Тебя не настораживает, что с Валерой что-то не так?

Он стоял у окна, словно ему нужно было держаться ближе к выходу. Его руки подрагивали, словно он вёл диалог не с сестрой, а с голосами в своей голове.

– Ты о чём вообще? – резко бросила Вета, внутренне напрягшись.

– Он другой. Я давно это замечал, но… раньше игнорировал. Теперь не могу. Он меня пугает, Вет. Не просто раздражает, не бесит, не злит – пугает. Его взгляд – он не просто смотрит. Он сканирует. Знаешь, как он смотрит на людей? Как будто оценивает, как шахматист фигуру перед следующим ходом.

Женя прошёлся по комнате, пальцы сжались в кулаки. Его походка была нервной, плечи дёргались.

– А улыбка… она стала чужой. Знаешь, раньше он просто улыбался. А теперь… она выверенная, как будто он репетировал перед зеркалом. Я видел, как он на меня смотрит, когда думает, что я не замечаю.Помнишь, он раньше никогда не повышал голоса? – он обернулся. – Теперь он говорит тихо, но так, что тебе хочется замолчать и уйти. Это не просто перемены, это что-то совсем другое.

Эти слова повисли в воздухе, как ледяной занавес. Вета сжала руки. Холод пробежал по позвоночнику.

– Жень, ты пьяный. Или не спал. Или всёсразу. Я не в состоянии сейчас это слушать.

– Я трезв настолько, насколько можно быть в этом аду, – тихо сказал он. – Я просто хочу, чтобы ты была начеку. Понимаешь? Не доверяй ему. Я… – он запнулся, опустив голову. – Не важно, пока что. Ты выглядишь измотанной, тебе нужно поспать. – он сменил тему и тем самым поставил точку в обсуждениях на данный вечер.

Однако у Веты сложилось странное ощущение. Она молчала. Смотрела на брата, который стоял в её коридоре, сломанный, но полный какой-то страшной решимости. Она не знала, чего бояться больше: его слов или того, что он может оказаться прав.

***

Максим сидел в своей квартире, не двигаясь, словно стал частью той немой обстановки, что его окружала. Комната казалась отрезанной от мира. Здесь не было ни звука, ни дыхания жизни – только гул тишины, давящей на уши, словно тонкий пласт свинца. Мебель – скупая, функциональная: стол, стул, кровать без покрывала. Белые стены, по которым скользил вечерний свет, выглядели как стены палаты в психиатрической клинике. Безличные. Пустые. Не способные запомнить чьё-либо присутствие.

На полу лежала тень от настольной лампы, вытянутая и зыбкая. Она дрожала при малейшем движении воздуха, но Максим не двигался. Его взгляд был прикован к фотографии, которую он держал в руках.

Пожелтевшая, с потёртыми краями, она казалась почти расплывчатой, как будто время пыталось стереть её, словно доказательство его прошлого. На снимке – женщина. Её мягкая улыбка будто пробивалась сквозь бумагу. Свет в её глазах был почти невыносим: такой живой, такой… прощающий. Максим смотрел на неё так, словно искал что-то, что забыл. Или хотел забыть.

– Мама, – прошептал он. Это слово сорвалось с губ, будто заноза, которую он слишком долго носил в себе.

Он не плакал. Не потому что не хотел. Просто не умел. Чувства в нём были будто забетонированы: внутри каменный резервуар, в котором давным-давно закончился кислород. Только гул. Только нарастающая трещина.

Он встал и прошёлся по комнате. Его шаги глухо отзывались от пола. На полке – стопка папок, аккуратно выровненных. Все они были пустыми. Просто муляжи порядка. Он остановился у окна, но не открыл шторы. Сквозь ткань проникал уличный свет, превращаясь в мутные пятна на стене. Он не хотел видеть город. Этот город напоминал ему обо всём, чего он не смог защитить.

В его голове мелькали голоса – не реальные, а словно эхо прошлого. Мужчина, говорящий твёрдо, обрывисто: «Ты обязан. Мы дали тебе всё.» И женский шёпот, мягкий, почти нежный: «Ты – не он. Не будь им.»

Он вздрогнул. В комнате стало холоднее. Или это изнутри что-то вымерзло?

Он снова сел, медленно, будто боясь, что стул под ним не выдержит его тяжести. Но тяжесть была не физическая. Это было бремя. Имя, наследие, ожидания – они свисали с его плеч, как цепи. И самое страшное – он уже почти привык к ним.

Максим медленно положил фотографию на стол. Его пальцы дрожали – еле уловимо, как у человека, которому холодно не снаружи, а внутри. Он провёл рукой по лицу, словно стирая маску.

«Они не знают, что я уже сломался. Просто ещё не треснул вслух.»

Держать маску становилось всё сложнее. Каждый раз, выходя в студию, он чувствовал себя как актёр на сцене, где от него ожидали безупречной уверенности, непоколебимости. Но внутри всё рушилось, словно ветхое здание, которому не выдержать ещё одной зимы. Стены его сознания трещали, обнажая оголенные нервы. Эта боль была не кричащей, но разрушительной, подобно чёрной дыре, которая жадно поглощала всё: воспоминания, радость, даже слабую надежду на лучшее.

Каждый день был новой битвой – не с миром, а с собой. Каждое утро он просыпался с мыслью, что его существование – это плёнка, застрявшая в проекторе, бесконечно повторяющая один и тот же кадр. И он знал: однажды эта маска треснет, и никто не сможет увидеть, что было за ней, потому что за ней не осталось ничего.

Максим посмотрел на настенные часы. Стрелки будто застыли – или это только казалось. Было слишком тихо. В такие моменты прошлое стучится особенно громко. Особенно злобно.

Он подумал о студии. О людях. О этой девушке за камерой с кучей бессмысленных вопросов и стаканчиком кофе. Она – единственная, кто, кажется, смотрит на него не как на передачу в эфире. Но это и делало её опасной. Потому что, если она дотронется – он может не выдержать. Может не удержать.

Максим встал. Взгляд стал острым, как стекло. Он подошёл к сейфу в стене и открыл его. Внутри лежала аккуратная папка. Красная. С личными делами. На обложке – гриф "конфиденциально". Среди документов – отчёт по безопасности. И имя человека, тревожащего его слишком сильно последнее время. Имя, напечатанное чётко, жирно.

Он провёл по нему пальцем.

«Пора перестать быть наблюдателем,» – подумал он. – «Если я не остановлю это сейчас, всё сгорит. И не только я.»

Он закрыл сейф. Лампа мигнула. Где-то в глубине дома завыл водопровод. Было ощущение, что стены дышат. Максим вернулся к столу и снова посмотрел на фотографию матери. Она всё ещё улыбалась.

И эта улыбка была самым жутким, что он видел за последние дни.

***

Виктор

До квартиры мы шли молча. Если ещё несколько дней назад слова лились сами, перебивая друг друга, и наши разговоры не утихали даже за третьей чашкой кофе, то теперь казалось, что каждый шаг – как выстрел в спину. Ни один из нас не торопился нарушить это молчание. Кирилл шёл чуть впереди, отгородившись от мира своим пальто и темпом шагов. Его движения, ровные и уверенные, будто говорили: не подходи.

Дорога, что обычно занимала полчаса, тянулась как целая вечность. Осень сжимала город в свои влажные объятия: воздух стал душным, неестественно плотным, будто перед грозой. Облака ползли по небу, низко нависая над крышами домов, и от этого Петербург казался ниже, теснее, ближе. Я даже не удивился бы, если бы сейчас начался дождь.

Кирилл не оглядывался. Его руки были засунуты в карманы, плечи чуть ссутулились, а походка казалась нарочито усталой. Всё в нём говорило о внутреннем конфликте, который он не желал выносить наружу. Я догонял и отставал, как всегда. Как будто даже в ритме ходьбы мы не могли найти общий язык. И всё же я смотрел на него – с какой-то смесью зависти, уважения и старой боли. Так, наверное, смотрят на тот поезд, что ушёл: немного злясь, немного надеясь, что можно будет запрыгнуть на следующей станции.

Мы почти дошли, когда с неба упала первая капля. Я услышал, как она щёлкнула по стеклу машины у обочины. За ней – вторая, третья… Кирилл замедлился у входа в мой подъезд, и на секунду мне показалось, что он всё-таки поднимется со мной. Старые ритуалы – кофе, разговоры, жалобы и скрипка, – всё это вспыхнуло в голове, как призрак нормальности.

Он потянулся к дверной ручке, но в последний момент руку отдёрнул.

– Ты не зайдёшь ко мне? – спросил я с плохо скрываемой надеждой. – Я думал, мы выпьем кофе, обсудим твоё сегодняшнее выступление…

– Я не могу. – Его голос прозвучал сдавленно. Он не смотрел на меня. – У меня дела.

Он ушёл. Просто развернулся и пошёл, не оглянувшись. Я стоял, глядя ему вслед. Пальто намокло, на плечах легли первые капли. Он исчез за углом, будто стёрт ветром.

Дверь скрипнула, как обиженная кошка. Я вошёл в квартиру, сбросил с себя пальто – прямо на пол, не глядя. Лампочка в прихожей, как назло, перегорела. В квартире было полумрачно, холодно, пусто. Я налил себе воды, сделал глоток. Пить кофе казалось теперь абсурдом.

Проходя мимо гостиной, я заметил, что одна из фоторамок на кофейном столике лежала лицом вниз. Странно. Я не помнил, чтобы ронял её. Поднял.

Фотография. Второй курс. Мы с Кириллом, в одинаковых форменных пиджаках, с глупыми усмешками и искренним светом в глазах. А рядом – третий. Человек, которого я не вспоминал годами. Или не хотел.

Снимок был выцветшим, но контуры его лица всё ещё легко читались: прямой взгляд, чуть вздёрнутые брови, словно он вечно насмешливо прищурен, и та фирменная полуулыбка, которая всегда казалась мне одновременно утешительной и вызывающей. Мы тогда ещё все верили, что всё впереди. Что талант, дружба и какие-то смутные идеалы выведут нас к лучшему. Тогда казалось, что троица наша – нерушимая. Пока один не исчез, второй не ожесточился, а третий не опустился на дно собственной квартиры.

Я долго смотрел на фото. Внутри что-то вздрогнуло, как сухая ветка в камине. Было ли это ностальгией? Или предчувствием?

В этот момент в окно ударил дождь. И я почему-то подумал: "Что-то заканчивается. Или начинается заново. Но точно не остаётся прежним."

Вспоминать его не хотелось. Точнее, не хотелось признаваться себе, что я помню слишком ясно. Его улыбка на фотографии – редкая, почти деликатная. Тогда, на втором курсе, мы все ещё верили в какую-то наивную справедливость: Кирилл – в закон, я – в литературу, а он… он верил в нас.

Миша.

Самый разумный из нас троих. Или, может, самый трусливый – сложно различить, когда человек выбирает не бороться. Он исчез внезапно, оставив за собой только вопрос и сухую справку о переводе. Мы с Кириллом какое-то время пытались разузнать, что случилось, но потом наступила взрослая жизнь – и выяснилось, что у неё свои методы забывания.

Я провёл пальцем по стеклу рамки, будто пытаясь стереть не только пыль, но и само изображение. Не получилось. Ничего не получается в этой квартире. Только стенам всё равно – у них нет памяти.

Мы не говорили о Мише с Кириллом уже лет шесть. Тема будто растворилась в воздухе, оставив после себя пробел, который заполнялся только алкоголем и молчанием. Тогда, в ту осень, после выпускного – он исчез. Не умер. Не эмигрировал. Просто вышел из нашей жизни, как будто стёрся. Была пара слухов, пара неотвеченных писем, один, кажется, странный звонок Кириллу, который тот не комментировал.

Я выпрямился и, не включая больше света, прошёл в прихожую. Там, в ящике старого комода, хранилась одна записка – с тех пор, как Миша уехал. Написанная от руки, небрежно, синими чернилами. Всего две строчки:

«Некоторые уезжают, чтобы не предать. А ты – останься, чтобы простить. Если сможешь.»

Я тогда выбросил конверт, но саму записку оставил. Возможно, именно она заставила меня писать. Или пить. Или и то, и другое.

Я встал, облокотился о стену, и долго смотрел в окно. Там, за стеклом, Петербург начинал дышать ночной кожей: фонари трепетали от ветра, редкие силуэты спешили домой, а где-то вдали завыла сирена – коротко, как предостережение. И почему-то именно в этот момент я подумал, что если бы Миша вдруг вернулся, он бы вернулся именно в такую ночь. Промокший, усталый, с тем же полупрезрительным выражением, но с чем-то в глазах – тем, что мы с Кириллом утратили.

Стук в дверь – неожиданный, глухой, вечерний, он резко вернул меня из моих мыслей обратно в сырую реальность.

Время застыло. Сердце застыло. Мозг скомандовал телу не двигаться – вдруг показалось? Но стук повторился. Выдержанный, как по нотам.

Я подошёл к глазку.

Темно. Никого.

Но когда я открыл дверь – на коврике лежал свёрток. Без подписи, только нитка и кусочек бумаги, приколотый к верхнему краю:

«Ты всё ещё помнишь, Виктор?»

Я поднял его осторожно. Внутри – старая тетрадь в твёрдом переплёте. Та самая, что мы с Мишей вели вместе. Тетрадь сюжетов, афоризмов, планов на «книгу, которая перевернёт всё». Я думал, она сгорела.

На последней странице, незнакомым почерком:

«Глава ещё не окончена. Не подведи.»