Читать книгу: «ЭГО», страница 2

Мальчики в аккуратных фартучках метались от одного края заведения к другому, обслуживая столики.В обеденное время здесь становится очень оживлённо. Это даже хорошо, ведь так никто не сможет услышать чужой разговор, даже если захочет.

Я крутила в руках бокал, наблюдая, как вино стекает по его стенкам. С чего начать? Что появилось раньше – курица или яйцо? Но ответ оказался гораздо проще. В начале было Слово.

– Короче, – выдохнула я, – в уборной я случайно услышала разговор Дианы с её подругой, вроде так, о Максиме Кельмине, может ты его знаешь. – чем дальше я уходила в глубину разговора, тем сильнее округлялись глаза моего товарища и обострялся взор. Мне неизвестно, в каких обстоятельствах они могли встретиться, но я предполагала, что между ними существовала некая напряжённость.

Тем не менее, я продолжила говорить:

– Суть такова: они затевают что-то плохое против него. В разговоре отчетливо было что-то в духе “соблазнить, развести на славу и выкинуть на помойку”. Другой момент, мне почему-то стало так обидно за него, словно это все было в адрес моего близкого человека, я не знаю. Это неприятное ощущение до сих пор не хочет утонуть в красном сухом – я закончила говорить и снова сделала глоток вина.

Валера нахмурился. С ним такое часто случается, когда он слышит то, чего не хотел бы, или когда начинает злиться. Вокруг него словно сгущалась мрачная аура, и я даже слегка поежилась. Но вместо гневной тирады он лишь улыбнулся.

– Неужели моя Вета влюбилась?

Этот вопрос прозвучал в воздухе и, словно кувалда, обрушился на меня. Я? Влюбиться? В этого самовлюблённого выскочку, который в любой другой стране был бы убит в мгновение ока только из-за своего внешнего вида? Я нервно сделала ещё один глоток вина, чуть больше обычного, и закашлялась.

– Я? Да чтоб я и замахнулась на Такое? Валера, ради бога и святой Девы Марии, выбирай выражения, если не хочешь, чтобы меня отсюда вынесли вперёд ногами, – я всё ещё пыталась откашляться от коварного красного вина, которое начало жечь горло.

Мой друг повернулся и задумчиво посмотрел на гладь останкинского пруда. Его взгляд был то ли задумчивым, то ли полным сожаления. Просидев несколько минут в полной тишине, он снова заговорил, уже своим обычным тоном:

– Ну раз так случилось и нашему товарищу нужна любая посильная помощь, то давай поможем. Но здесь стоит быть крайне осторожной, ведь, инициатива всегда наказуема, не забывай. Уверена ли ты, что этот человек захочет тебя слушать? Готова ли ты рискнуть своим местом и тем, чего ты добивалась достаточно времени? – подобно демону, искушающему и проверяющему человека, он проверял меня.

Я не была уверена в своих силах. Для человека, который каждую неделю проживает одни и те же события, с небольшими перерывами на алкоголь, мне нужно было что-то, что могло бы доказать, что моя жизнь имеет смысл. Пусть моя совесть и не кристально чиста, но у неё достаточно света, чтобы не допустить такого ужаса. Я не знала Максима Кельмина так же хорошо, как не знала саму себя. Будет ли он меня слушать? Скорее всего, нет. Готова ли я принять последствия? На самом деле, мне нечего терять, ведь в том же квартале ребята из «НТВ» построили новый офис. А какая разница, где смотреть в камеру? Готова ли я рискнуть? Очевидно, да.

Валера внимательно следил за мной. Он наблюдал за мной спокойно и методично, подмечая каждое изменение в моих движениях. Он был готов поддержать меня в любом начинании, но не в такой авантюре. Тем не менее, он не высказывал резкого протеста.

– Я вижу, ты уже всё решила, – сказал он. – Отговаривать тебя бесполезно, так что мне остаётся только быть рядом с тобой. Каким бы ни был исход, мы разделим его вместе, как и должно быть.

Он протянул руку и сжал в ней мою. В комнате внезапно стало очень жарко, как будто своим решением я заключила договор с самим дьяволом.

***

Виктор

Издательство представляло собой пару десятков кабинетиков, разбросанных по двум этажам какого-то затрапезного здания. Словно случайный изгой, затесавшийся среди благородных питерских строений с вековой историей, оно выглядело так, будто на приём с дресс-кодом в классическом стиле явились в пляжных шортах. Графоманская контора пользовалась спросом у бывалых прозаиков и неумелых поэтов-выскочек. И всё же, это было едва ли не единственное место, куда меня хотя бы впустили за порог. Что это – благодать или моё персональное проклятие – я до сих пор для себя не решил.

Хочется думать, что изнутри картина выглядела иначе: дорогая мебель, горшки с фикусами по углам, золотая табличка на входе с именем улыбающейся сексуальной секретарши. Но любые фантазии неизменно разбивались о реальность – стоило только открыть тяжёлую входную дверь. Каждый раз казалось: вот сейчас что-то изменится. И каждый раз ничего не менялось.

Порочный круг повторялся без осечек, каждый вторник и пятницу, ближе к пяти вечера.

Отворив со скрипом массивную дверь, я прошёл мимо секретарши бальзаковского возраста, окружённой засохшими гортензиями, туда, где мою писанину в ближайший час либо примут, либо отправят в переплёт на органическое удобрение.

Дверь кабинета главного редактора всё ближе. Всё неминуемее.

Он сидел на привычном месте – спиной к стеллажам, уставленным книгами. На кофейном столике вяло тлела папироса в пепельнице; запах крепкого табака пронизывал комнату насквозь, въедаясь в ткань, кожу, мысли. Первые пятнадцать визитов я не мог привыкнуть к этой удушливой атмосфере. Потом, кажется, перестал замечать. Или смирился. Быть может, однажды, когда мой «роман» увидит свет, я тоже позволю себе папиросы столь же дорогие.

– Ну, присаживайтесь, господин Кильвейн, – без особой заинтересованности бросил редактор, кивнув на кресло напротив.

Дверь за спиной со скрипом захлопнулась. Выхода не осталось.

Редактор, воспользовавшись моим замешательством, взял листы и начал читать. Расслабляться было рано. Обычно через десять минут молчания я получал отказ. Потом – бессонные ночи, изъеденные никчемностью, и горечь бесплодных попыток.

Я медленно опустился в кресло, крепко сжимая папку с рукописью, чувствуя себя так, будто меня окунули в холодную воду. Установленный распорядок я знал наизусть: десять минут на прочтение, пять – на вердикт. Время для него двигалось со скоростью света. Для меня – застыло. Напольные часы у стены ровно отбивали секунды, словно молотки забивали гвозди в гроб моего самоуважения. А стрелки всё продолжали глухо щёлкать, отскакивая от стен и врезаясь в сердце. Прошло три минуты.

Редактор всё ещё читал, взглядом пробегая строки с той самой хмурой сосредоточенностью, которая выдаёт больше, чем любые слова. Его не зря за глаза называли «эмотивом» – человеком, у которого эмоции проступают наружу, как кровь сквозь бинт. Понимать его было не сложнее, чем читать открытую книгу. И всё же сейчас я сам был в замешательстве. И от этой липкой неопределённости становилось только страшнее. Мысли о провале накатывали, как волны. Где-то на третьей полке шкафа, казалось, всё ещё стояла бутылка виски. Возможно, сегодня она мне пригодится.

«Может, всё это было зря? Может, я зря пытался привнести нечто живое в свой затрапезный роман? Может, стоит перестать думать, что эта графомания когда-нибудь переплюнет истинных классиков житейского нытья?.. Почему он зацепился именно за меня? Почему он всё ещё меня читает?»

Редактор отложил рукопись в сторону и какое-то время просто смотрел в окно, словно искал там ответ на вопрос, который давно перестал задавать. Я ощущал, как каждая секунда его молчания ложится на плечи лишним грузом.

– Вы понимаете, Виктор, – начал он, наконец, голосом спокойным, но странно тяжёлым, – мир не просит от нас правды. Он требует… утешения.

Я молчал. Что на это ответить? Что утешение – удел фармацевтов, а не писателей? Что ложь в красивой обёртке – хуже, чем правда в рваных ботинках?

– В ваших текстах слишком много горечи, – продолжил он, задумчиво поглаживая подбородок. – Это пугает людей. Им достаточно собственных бед. Они приходят в книги не за тем, чтобы смотреть в бездну.

Он не обвинял. Он констатировал. И в этом, пожалуй, была самая страшная часть его речи.

– Либо вы научитесь прятать свою боль под шелест страниц, – его голос стал мягче, – либо никто вас не прочтёт. Никто вас не спасёт.

Я смотрел на него и чувствовал, как за привычной усталостью в его глазах скрывается какое-то странное сожаление. Словно он уже видел этот путь: короткий, заросший, бесполезный. Словно он сам когда-то стоял на этом перепутье и выбрал не дорогу, а тропинку между двумя краями.

– Мы можем переписать первую часть. Сделать её легче. Сделать так, чтобы читатель почувствовал… надежду. Хотя бы крошечную, едва уловимую.

Он достал карандаш, отметил что-то на обложке моей рукописи.

– Подумайте об этом, – сказал он напоследок. – У вас есть что сказать. Но ещё важнее – уметь заставить людей захотеть это услышать.

Он вернул мне папку. Бумаги в ней казались тяжелее свинца.

Когда я вышел из кабинета, воздух в коридоре показался липким и пустым. Секретарша, не поднимая головы, продолжала листать какой-то потрёпанный журнал. Где-то глухо тиканье часов продолжало отмерять секунды чьей-то чужой жизни.

Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Морось питерской погоды врезалась в лицо микроскопическими иглами.

"Прятать боль", – слова редактора, словно занозы, не давали покоя.

"Прятать… Прятать так, чтобы её чувствовали, но не видели. Как шрам под длинным рукавом. Как отчаяние в улыбке."

Я шёл по Невскому сквозь плотную вуаль осени, пока город медленно впечатывался в кожу. Питер принимал меня, как всегда – без лишних вопросов, без обещаний. А впереди уже маячила другая тень – тень долгов, тень обыденности, тень необходимости искать спасение там, где искать его стыдно.

III

Вета

Вета захлопнула дверь так, словно пыталась отгородиться не просто от улицы – от всего мира. Гулкий звук прокатился по пустой квартире, растворяясь в тишине, как последняя отбившаяся капля терпения. Рюкзак с глухим стуком шлёпнулся на пол, пальто лениво соскользнуло с плеч и повисло на крючке, угрожая рухнуть при первом же сквозняке.

– Вот и славно, – буркнула она себе под нос и побрела на кухню, усталость сковывала движения, как свинцовые оковы. Даже включить воду казалось непосильной задачей.

По пути Вета задела стул, тот накренился, жалобно скрипнув, но она только фыркнула в ответ – сил ругаться не осталось.

Вместо привычной раздражённой ругани на весь окружающий мир, в её голове снова и снова всплывали обрывки мыслей о Валере. Его тяжёлый взгляд, липкий, как мёд на ладонях. Его настырная забота, от которой хотелось одновременно сбежать и спрятаться.

Вода полилась в стакан, переливаясь через край, капли падали на столешницу – словно вторили её разбегающимся мыслям.

– Что за бред, – буркнула Вета, осушая стакан в два глотка.

Её собственный голос звучал так, будто принадлежал кому-то другому – уставшему, выжатому.

"Ты же одна не справишься. И кто тогда спасёт Максима?" – эхом всплыли в голове слова Валеры, вызвав нервную ухмылку. Саркастичную, обречённую.

– Как будто я вообще просила о помощи… – пробормотала она в пустоту.

От этой мысли стало ещё противнее: опять одна. Снова одна. Одна против всех этих тупых, нескладывающихся эмоций.Брат, конечно, предпочёл не возвращаться. Женя был достаточно умён, чтобы понимать: в таком настроении она запросто могла метнуть в него ботинок, чашку или ещё что-нибудь потяжелее.

Она шлёпнулась на кровать, даже не разуваясь. С потолка на неё безучастно смотрела старая лампочка, её холодный свет только подчеркивал: спасать её некому.

– Чёрт бы тебя побрал, Валера, – выдохнула Вета и закрыла глаза.

Но сон не приходил. Внутри всё ещё клубились вопросы, раздражение и что-то странное, тянущее изнутри – будто кто-то расцарапал изнутри её душу тупыми ногтями.

***

Тихий щелчок замка отозвался в тишине, как выстрел. Он медленно стянул пальто, аккуратно повесил его на вешалку – машинально, как солдат, исполняющий свой последний приказ, – и прошёл вглубь квартиры. Свет в гостиной исходил только от одинокой лампы над столом, создавая вокруг вязкие тени.

Комната была пуста и аккуратна до стерильности. Всё казалось почти мёртвым, застывшим… если бы не одна стена. Его запретный алтарь. Его личная бездна

На стене, как трофеи безумия, висели фотографии Веты. С выпускного – смеющаяся, растрёпанная, с бокалом в руке. Из кафе – склонившаяся над ноутбуком, с сосредоточенным лицом. Их совместные прогулки – кадры, сделанные украдкой. Рядом аккуратно висели скриншоты их переписок – сухие, саркастичные сообщения, которые он перечитывал до изнеможения, в поисках намёков на что-то большее. Чуть ниже – карта её маршрутов: работа, любимое кафе, парк, куда она убегала дышать.

Валера стоял, разглядывая это своё шевелящиеся пугало счастья, и чувствовал, как сердце стягивается тугим, болезненным узлом. Любил ли он её? Да. Любил её, как пепел мечтает снова стать пламенем, не осознавая, что путь только один – вниз.

Но действительно ли это была любовь? Нет. Это было что-то уродливое: дикий огонь, выжигающий до костей. Чернота, густая, как гарь, навсегда впитавшаяся в кожу.

Он понимал. Нельзя. Так. Любить.

"Это неправильно," – глухо думал он, глядя на фотографии. – "Она не моя. Она свободна. Она сама выбирает, с кем быть."

Но сердце шипело, как разогретый металл в воде: "Нет. Не отдавай."

Он знал. Он чувствовал: между ней и Максимом тянется незримая ниточка. Пока невесомая, едва заметная, но реальная. Она ещё не поняла этого – но он понял. И это сводило его с ума.

Как можно позволить её кому-то другому? Как можно смотреть, как её смех достаётся не ему?

Валера начал метаться по комнате, терзая себя мыслями, бесполезными, ядовитыми. Хотел закричать – но в горле застрял сгусток, плотный и тяжёлый. Он рухнул за стол, уронив голову на сцепленные пальцы.

"Ты её потеряешь," – нашёптывал внутренний голос, ледяной и насмешливый. – "Уйдёт. К Максиму. Или к кому-то другому. И что тогда? Будешь смотреть?"

Нет. Не сможет.

Руки дрожали, когда он взял в пальцы снимок, где Вета смеялась, так чисто и беззаботно. Он любил её такой – настоящей, живой, далёкой от всей этой грязи. И страшнее всего было то, что она никогда не знала о его существовании по-настоящему. Для неё он был другом. Просто другом.

– Вета… – прохрипел он в пустоту. Его голос был чужим, поломанным.

Он понимал: стоит сделать шаг – и точка невозврата останется позади. Ещё чуть-чуть – и он переступит черту. Но остановиться не мог.

Он подошёл к стене с фотографиями. Смотрел. Долго. Молчаливо. Как молится безумец перед своим богом.

И в этот момент в его зелёных глазах вспыхнул огонь – темный, голодный, готовый сжечь всё на своём пути.

– Я найду способ, – наконец выдохнул он.

Он не отступит. Уже поздно. Слишком поздно.

***

День на студии начался как обычно – суета, бессмысленная беготня стажёров и торопливый гул голосов, перемежающийся звонками мобильных телефонов. Вета, привычно замерев за камерой, в который раз наблюдала за сценой, где Диана всеми силами пыталась разыграть театр одной актрисы. На этот раз её цель была более чем очевидна: Максим Кельмин, как всегда собранный и непробиваемо холодный.

Диана наклонилась к нему, изображая заинтересованность, которая могла бы растопить айсберг, но явно не Максима. Её яркая улыбка сверкала, как вспышка фотоаппарата, а рука случайно коснулась его локтя. Он едва заметно отодвинулся, не прерывая чтение сценария.

– Максим, может, перекусим вместе после эфира? – её голос звучал так мягко, что сахар в чашках съёмочной группы мог раствориться сам по себе.

– Нет, спасибо, – коротко ответил он, не поднимая глаз. В его тоне не было ни намёка на раздражение, ни капли интереса. Полное отсутствие эмоций – и именно это делало Диану ещё более отчаянной. Она моргнула, но быстро натянула обратно маску дружелюбия.

Вета, стоя за камерой, прищурилась. Её пальцы чуть крепче сжали рукоять, как будто это могло помочь ей удержать баланс. Она видела эту сцену через объектив, но странное ощущение закралось внутрь, как тонкая трещина в стекле. Что-то в этом фарсе цепляло её, заставляло смотреть дольше, чем нужно.

– Не твоё дело, – пробормотала она себе под нос, пряча раздражение под привычный саркастичный взгляд. – Вот уж кому точно плевать на весь этот цирк, так это Максиму.

И, конечно, она была права. Максим, закончив обсуждение с продюсером, скрылся за кулисами, но ненадолго. Эфир начался через считанные минуты, и вся площадка снова погрузилась в строгую тишину, нарушаемую лишь голосами ведущих.

Диана, словно профессиональная актриса, преобразилась на глазах. Её голос звучал легко, почти музыкально, когда она обратилась к зрителям:

– Доброе утро, дорогие телезрители! Сегодня мы расскажем вам о самых важных событиях в нашей стране и за её пределами. Максим, что у нас на повестке?

Максим, сидящий рядом, ответил ровным, бесстрастным тоном:

– Начнём с актуальных новостей экономики. Правительство приняло новые меры по поддержке малого бизнеса, о которых нам расскажет наш специальный корреспондент.

Диана кивнула, но вместо того, чтобы дать ход сюжету, сделала что-то неожиданное – положила руку на его предплечье, якобы в знак одобрения.

– Максим, а как ты считаешь, эти меры помогут людям? Ты ведь всегда так глубоко разбираешься в теме!

Её голос прозвучал чуть мягче, чем следовало. Но Максим, словно не заметив этого, плавно убрал руку с её предплечья и продолжил:

– Диана, я думаю, что анализ лучше оставить экспертам. Давайте послушаем наших коллег в студии.

Камеры переключились на сюжет, но напряжение в воздухе осталось. Вета, наблюдая за этим через объектив, едва сдержала смешок.

– Искусство соблазнения на нуле, – пробормотала она, отворачиваясь, чтобы проверить резкость. Но внутри неё снова зашевелился тот самый червячок. Её взгляд невольно скользнул по лицу Максима, такому спокойному и сосредоточенному, будто всё происходящее было не более чем очередным днём на работе.

***

После съёмок Вета решила заглянуть в телевизионное кафе. Туда она заходила редко, но сегодня ей хотелось отвлечься от мыслей, которые продолжали вертеться в голове, словно заезженная пластинка. Заказав себе кофе, она уселась за столик у окна и погрузилась в размышления о сегодняшнем дне.

Но долго расслабиться не получилось. Краем уха она уловила знакомые голоса. Диана и Ната сидели за соседним столиком, их разговор напоминал шёпот змей, извивающихся в траве.

– Он даже не взглянул на меня! – Диана звучала искренне уязвлённо, хотя её возмущение явно больше касалось самолюбия, чем чувств. – Я ему предложила вместе поесть, а он даже не дал мне шанса!

– Ты слишком торопишься, – лениво отозвалась Ната, потягивая латте. Её голос был спокойным, но в нём чувствовалась уверенность серого кардинала. – Максим – не тот, кого можно взять наскоком. С ним надо иначе.

– Но как? – Диана едва не стонала от бессилия. – Я пыталась быть милой, внимательной, даже искренней. Ничего не работает!

Ната посмотрела на неё, и в её глазах блеснул холодный свет:

– Смотри и учись. Такие люди, как Максим, открываются не перед теми, кто их добивается. Они открываются перед теми, кто становится частью их мира. Ты должна найти его слабость. А у каждого она есть.

Вета сделала вид, что увлечена своим телефоном, но внутри неё всё кипело. Этот разговор был как грязь, липнущая к ботинкам. Она знала, что Диана и Ната плетут интриги, но почему теперь это её так задевало?

***

Максим, тем временем, ушёл в свой кабинет. Каждый его шаг эхом отдавался в пустых коридорах, словно напоминая, как он отдаляется от всего и всех. Комната была пуста, если не считать старого деревянного стола и стула. На стене висели полки с книгами, а на столе лежала небольшая чёрно-белая фотография. Он взял её в руки, пальцы осторожно скользнули по краю.

На фотографии была женщина. Её глаза смотрели прямо в камеру, с лёгкой улыбкой, которую трудно было назвать счастливой. Она исчезла, когда Максим был ребёнком. Никто так и не нашёл её, но память о ней жила в каждой детали его жизни. Для всех остальных она была забытой частью прошлого. Для него – навязчивой тенью, от которой нельзя избавиться.

Максим провёл пальцем по лицу женщины, а затем отложил фотографию в сторону. Он закрыл глаза, позволяя себе на секунду ослабить маску, которую носил на людях. Но даже здесь, в одиночестве, его мысли были словно заперты в тисках. Образ матери, её исчезновение, беспомощность того ребёнка, которым он был, вновь навалились тяжестью. Это была не просто боль – это была зияющая рана, которая никогда не заживала, напоминая о себе каждый раз, когда он касался прошлого.

Всё это время он знал, что его коллеги обсуждают его за спиной. Он знал о попытках Дианы, её взглядах, её жестах. Но он не мог позволить себе отвлечься. Он не мог позволить себе связей. Единственная связь, которую он искал, была с прошлым, которое давно стёрлось в чужих воспоминаниях.

– Надо закончить, – прошептал он, поднимаясь со стула. Его голос прозвучал глухо в пустой комнате. Но закончить что? Он и сам не знал ответа. Возможно, он пытался закончить бесконечный цикл воспоминаний, или же найти ответы, которые никто не хотел ему дать. В комнате стало душно, будто само прошлое сдавливало его грудь, не позволяя сделать вдох.

***

Вета поздним вечером всё-таки встретилась с Валерой. Он, как обычно, появился у её двери с бесцеремонной лёгкостью, будто жил там. Бросив куртку на стул, он сразу занял место на её диване, растянувшись так, словно был хозяином квартиры.

– Ну, солнышко, рассказывай. Что на этот раз? – ухмыльнулся он, разглядывая её уставшее лицо. – Ты выглядишь так, будто только что пыталась вытащить из болота бегемота.

– Валер, иногда мне хочется запихнуть тебя в то самое болото, – ответила Вета, бросив на стол чашку чая и устало плюхнувшись на стул. – Эфир сегодня был… странным. Даже не знаю, с чего начать.

Он вскинул бровь, но ничего не сказал, ожидая продолжения. Вета наклонилась вперёд, положив подбородок на ладони.

– Диана снова пыталась разыграть свою актёрскую трагикомедию, – начала она, голосом полным сарказма. – Она прямо липла к Максиму, как расплавленный пластик к горячему металлу. То руку на него положит, то смотрит так, будто сейчас съест. И всё это на камеру, чтобы публика думала, что между ними что-то есть.

Валера рассмеялся:

– О, эта Диана… Какой театральный талант пропадает в пыльных студиях. Её бы в цирк с такими номерами. А Максим что? Тоже играл свою роль?

– Максим? – Вета хмыкнула. – Он был как всегда: спокойный, ледяной и… будто где-то далеко. Отверг её прямо в эфире, так тонко, что никто из зрителей даже не понял, как мастерски он это сделал. Но…

– Но? – Валера наклонился ближе, его ухмылка чуть исчезла, сменившись вниманием.

– Я не знаю… – Вета задумчиво покачала головой. – У меня такое чувство, что за этим его спокойствием скрывается что-то большее. Что-то… тяжёлое. Я видела это в его глазах, когда он думал, что никто не смотрит.

Валера кивнул, но в глазах его зажёгся хитрый огонёк. Он уже начал складывать свои мысли воедино.

– И что ты собираешься делать? Или снова собираешься притворяться, что тебе плевать? – подначил он её.

– Я… – Вета замялась, глядя в окно. – Я не знаю. Это не моё дело. Но… что-то внутри меня говорит, что я не могу это просто оставить.

Валера вздохнул, театрально закатив глаза:

– Вот и вся ты, малая. Сначала делаешь вид, что тебе всё равно, а потом лезешь в самую гущу событий. Но знаешь что? Может, тебе стоит ему помочь.

Она резко повернулась к нему, удивлённо вскинув брови:

– Помочь? Ты серьёзно?

– Абсолютно, – ухмыльнулся он, вытянувшись на диване. – Ты ведь сама говоришь, что он выглядит… ну, словно у него внутри дыра размером с Марианскую впадину. Таких людей иногда нужно вытаскивать из их тьмы, прежде чем она их сожрёт.

– И как, по-твоему, мне это сделать? – в голосе Веты прозвучала недоверчивость, но взгляд выдал её интерес.

Валера почесал подбородок, притворяясь, что задумался:

– Для начала – будь рядом. Может, выведи его на разговор, ну или… задай правильный вопрос в правильный момент. Иногда достаточно просто показать, что ты видишь его, а не только этого хладнокровного журналиста.

Она молчала, переваривая его слова. А он, видя её замешательство, лишь ухмыльнулся шире.

– И пока ты там решаешь, я могу посмеяться над Дианой. У неё наверняка сейчас истерика. Уж больно она привыкла получать то, чего хочет.

– Бесишь, – буркнула Вета, но в уголках её губ мелькнула слабая улыбка. – Ладно, посмотрим. Может, ты прав.

– Конечно, прав, – парировал он. – Я всегда прав.

***

Виктор

Шестой стакан виски явно был лишним. Хотя, откровенно говоря, виски никогда не бывает не к месту – просто с каждым новым глотком я приближался к отметке в одну промилле за раз. Если смертельная доза составляет где-то пять или шесть промилле, то почему я ещё жив?

Вопрос о собственной выживаемости время от времени всплывал в голове, начиная с того момента, как я сказал своё первое слово и пнул свой первый камень на Невском. Тогда уже казалось странным, как для ребёнка я был чересчур живуч: переломы, рассечённые лбы, ссадины – и всё это сопровождалось лишь равнодушным кивком родных. Мол, если Виктор вернулся домой битый, значит, день удался. С годами я всё лучше понимал: живя по чужому плану, нельзя почувствовать эмоции, выходящие за рамки программы. Семь лет девиации – и вот я зову себя писателем.

Когда мать услышала о моих «грандиозных» планах не стать похожим на своих успешных братьев, она вычеркнула меня из жизни, попросив считать её покойной. Остальные члены семьи не замедлили последовать её примеру. Тогда они сказали, что я ещё буду об этом сожалеть. Не могу ни согласиться, ни опровергнуть их пророчество. Пока что я просто живу.

Сейчас рядом не было ни красивых женщин, ни безудержного веселья, о котором мечтают наивные романтизаторы писательского быта. Только бутылка «Хеннесси», плесневелый сыр, две уцелевшие виноградины и стол, уставленный мятой рукописью, которую я приволок из издательства.

Говорят, совмещать работу и отдых – признак зрелости. Но я давно стер границу между ними. Писатель – вечный новатор: изобретатель велосипедов, которые никто не просил изобретать.

Впрочем, сейчас в голове не рождались даже схемы этих бесполезных велосипедов. Только противный звон, давящий на виски. Любой нормальный человек остановился бы. Передохнул. Но мне было слишком любопытно: какую ещё мысль способен породить мой изношенный мозг, балансируя на последней грани.

Я уже пытался не спать сутками, морить себя голодом и жаждой, оживлять старые влюблённости, страдать от невозможности новых, увеличивать дозы. Всё – ради нескольких строчек. Ради пары продолжений сюжета. Шансы на успех были ничтожными. Шанс дожить до следующего приёма в издательстве – ещё меньше. Но бросить? Бросить – значит обмануть собственный контракт с Дьяволом, заключённый без свидетелей. А я сделок не нарушаю.

С седьмым стаканом реальность рассыпалась. Движения становились странными: слишком медленными, чересчур резкими. Слишком чёткими или противно размытыми. Никакой логики. И не важно уже.

Где-то на краю слуха раздался грохот. Что-то холодное и пахнущее брызнуло на кожу, но рецепторы отказывались работать.

Потом удар, звуком похожий на тысячу птиц, глухо бьющих крыльями по ушам.

Вместе с реальностью исчезло и тело. Оно падало, как поздний лист осенью: медленно, без сопротивления.

Последнее, что я увидел сквозь серую рябь, – листы рукописи, принесённые недавно из издательства. Листы, теперь залитые густыми, чёрными чернилами.