Мать королей

Часть первая

I

В 1421 году Виленский замок, верхний и нижний, сам город и околица совсем иначе представали глазам путника, чем несколько десятилетий назад, прежде чем крест воцарился над этой столицей, а Литва соединилась с Польшей. С руки Ягайллы в Вильне сидел теперь Витовт, но он скорее правил Польшей и её королём, чем Ягайлло ими.

Сила духа и преобладание были на стороне Кейстутова сына. Стареющий король всё ещё страстно забавлялся охотой, любил долго сидеть за столом или, растянувшись на кровати, слушать весёлые беседы своего двора, который он одаривал по-монаршему, но правление наводило на него скуку. Он охотно убегал в лес, чтобы избавиться от его бремени и сдать его на сенаторов, светских и духовных.

Ему было кем заменить себя. В Вильне и в Литве заменял его Витовт, в Польше – Леливы и Топоры, среди которых выступал уже желающий захватить власть в сильные руки, превосходящий умом и характером, Збышек из Олесницы, тот, который под Грюнвальдом стоял еще рядом с Ягайллой в рыцарской броне и, защищая его от нападения Дыподла Кикерица, первый нанёс тому смертельный удар.

Потом быстро из того придворного писаря Збышка вырос великий Збигнев, один из тех мужей, что родятся для царствования и управления людьми. Его уже ждала краковская митра.

В течение последующих лет царствования Ягайллы между Витовтом и Збигневом разыгрывается историческая драма соединенной с Литвой Польши.

В сильной деснице литовского князя, как и всё, так и Вильно рос, укреплялся и быстро украшался. На месте старой языческой святыни возник кафедральный собор, нелепая башня Святороха служила ему звонницей. Несколько крестов над крестьянскими святынями возносились тут и там среди горизонтальных крыш деревянных домов.

Оба укреплённых замка могли теперь эффективно противостоять нападению крестоносцев, но мощь их была сломлена и здесь не нужно было бояться новой осады.

Верхний замок, укреплённый лучше, казался ещё более или менее похожим на бесформенную громаду стен, как много лет назад. Нижний значительно изменился.

Стены и башни, которые его окружали, уже переделали и украсили не простые каменщики, не знающие своего ремесла, из диких камней, а зодчие, привезённые из Германии и Италии, из красных кирпичей, по примеру крепостей крестоносцев.

Так же, как вокруг города, толстые стены с определёнными промежутками ёжились более высокими и более низкими башнями и башенками. Укреплённые ворота защищали выступы, с которых в случае осады доступа в осаждённый замок не допускали. Глубокие рвы приблизиться к ним не давали.

За городскими стенами находились предместья в садах, усеянные более бедными хатами. Внутри Вильно уже были обозначены улицы, рынки, ярмарки, близ которых быстро поднимались здания из кирпича и камня.

Там всё ещё преобладали деревянные дома, но и те уже, по польскому образцу, начали увеличиваться и подниматься вверх. В Витовтовом замке видны были порядок, зажиточность и суровая власть этого человека, что имел время на всё, вглядывался сам в каждую вещь и не допускал ничьего самоуправства.

Рядом с ним мы не видим никого, кто бы посмел и покусился выручить его и заменить. Не правит тут ни духовный, ни светский любимец, нет влияния жены, слуги не освобождаются, Витовт заменяет себя мелкими урядниками, которые сами собой ничего не могут.

Замок теперь не отличался слишком изысканным внешним видом, восхищающим глаза, но размеры его, крепкие стены, густая стража, молчаливые и дисциплинированные слуги и гарнизон, объявляли, что здесь была столица могущественного пана, перед которым все дрожали и должны были уважать.

Почти не было дня, когда в нижний замок, где постоянно пребывал князь, не приезжало какое-нибудь посольство. Верхний служил арсеналом, казной и тюрьмой.

Широко раскинулись княжеские здания, комнаты урядников, двора, челяди, бани, пекарни, комнаты для придворных ремесленников и конюшни, в которых всегда стояло в готовности несколько сотен лошадей.

За замком у реки, где раньше, вероятно, был лес, потому что он окружал город в Ольгердовы годы, при Гидеминовичах, стояли ещё старые деревья и заросли, представляющие вид сада, в котором во время летнего пекла можно было спрятаться.

Обычно тут старые урядники двора, иногда женщины, находящиеся под боком великой княгини, гуляли в разное время дня, слишком далеко от замка не отдаляясь, потому что у Витовта все и всегда должны были быть по первому знаку.

Итак, одним прекрасным, тёплым осенним утром под ветвистыми деревьями в замке проводила время сбежавшая из теремов княгини Юлианны, второй жены Витовта, группа женщин, по большей части молодых, которой главенствовала девушка чрезвычайной красоты, стройная, чернобровая, с глазами, горящими молодостью, пышащими жизнью.

Под деревьями слышны были смешки и отрывистые песенки, но туда, где были одни женщины, которых Юлианна держала строго, мужской двор приближаться не смел, только смотрел, жадно преследуя их глазами.

Среди этого весёлого круга девушек и старших дам, разнообразно одетых, на русский, польский и немецкий манер, фигурой, очарованием, смелым и приказывающим обхождением выделялась девушка в полном весеннем рассвете, весёлая, говорливая, легкомысленнная, чернобровая. Все шли за ней и её слушали.

Повседневное платье девушки было не особенно элегантным не был, хоть желания нарядиться было хоть отбавляй в легкомысленном ребёнке. По нему можно было судить, что больше хотела нарядиться, чем могла. А то, что было на ней, было умело подобрано, чтобы прикрыть то, чего не хватало.

Она вела весь двор, предводительствуя ему, подпрыгивая, белыми руками указывая на деревья, уже радуясь игре, в которую тянула их за собой.

Видно, она привыкла вести своих девушек и приказывать им, потому что её кивку все послушно подчинялись.

Под деревьями, на толстых их ветках видны были качели, простые, из крепких нитей, скрученных в верёвки, с доской, привязанной к ним.

К ним бегом, который был похожим на танец, иногда кружась и смеясь, направилась красивая чернобровка, а в дороге не закрывала рта, и каждое её слово весёлым хором раздавалось среди спутниц.

Зелёное платьице, обрамлённое золотом, но сильно потёртое, белые ободки, ленту на лбу, тонкое ожерелье со свисающими на грудь кольцами она так умела носить на себе, точно её покрывали драгоценные камни. На маленьких босых ножках были башмачки, такие же зелёные, как платье, но от использования выцветшие.

Приблизившись к качелям, девушка резко на них вскочила, схватила две толстые верёвки, на которых они висели, и, смеясь, выкрикнула:

– Хей! За работу! Хей! И подбросьте меня высоко, под самые облака! Над деревьями, над верхушками… аж до звёзд, под небеса…

Старая женщина, с бледным, вытянутым лицом, с потухшими глазами, с мягкой улыбкой, одетая в чёрное, с крестом на шее, стоявшая также рядом с качелями, тихо прервала:

– О, княгинюшка ты моя! Тебе хочется так высоко… а кто к облакам летает… должен упасть на землю… Лучше по ней ходить спокойно. От качелей голова кружится.

– Я люблю, чтобы у меня в голове кружилось, предпочитаю вихрь, чем мёртвую тишину. Хей! Хей! Хочется шума, гама, бега, полёта духа, а тут такая в этих стенах неволя!

И, глядя на замок, она сделала выразительную гримасу, точно упрекала его в ней.

Две служанки уже взялись было сзади за верёвки, которыми должны были раскачивать качели, но старая женщина, стоявшая рядом с ней, остановила. Разговор был неокончен. Княжна тоже уже не торопила.

– О, ты, ты, птичка, у которой выросли крылья, – говорила дальше старуха. – Летала бы себе, летала, пока где-нибудь соколу в когти…

– Пусть бы сокол схватил и разорвал, лучше, чем так гнить за прялками и слушать…

Тут вдруг она прервалась…

– Не пугай меня, Фемка, не пугай и не предсказывай так плохо.

– Я не предсказываю, потому что не ведунья, только предостерегаю, – грустно отвечала Фемка.

Княжна по-прежнему сидела на качелях.

– О! Я бы очень хотела, чтобы мне кто-нибудь когда-нибудь погадал, – добавила чернобровая. – В самом деле, Фемка. Ты не умеешь? Я так нетерпелива и мне так интересно узнать будущее.

– Оно только Богу ведомо, – ответила Фемка, – а придёт даже слишком скоро. Что предназначено, не минует. Затем одна из спутниц княжны приблизилась к качелям.

– Для гадания, – сказала она с серьёзной минкой, в которой рисовалась глубокая вера, – нет никого лучше, чем та старая Меха. Всё, что только она кому-либо предсказывала, сбылось.

– Меха! А где эту Меху искать? – вздохнула девушка. – Я с удовольствием дала бы ей подарок.

Она посмотрела на себя, подумала и горько усмехнулась, может, вспомнив, что мало что могла дать.

– Где её искать? – живо вставила девушка. – Меха теперь всегда сидит под костёлом. Все на неё наговаривают, что она язычница, и что не отходит от двери костёла только потому, что раньше там горел тот вечный огонь, которому она прислуживала. Язычница не язычница, она всё знает, читает в воде, из травы, с руки, как по писанному клеха.

На личике княжны даже румянец выступил.

– Зуба, дитя моё, тебе достанется колечко от меня, только приведи мне сюда Меху. Мне кажется, что как она напророчит, так скоро прилетит что-нибудь новое.

Фемка как-то отрицательно покрутила головой.

– Волшебница, язычница! – шепнула она. – Ещё какое-нибудь заклятье бросит.

– Я заклятья не боюсь, благословенный крестик ношу на груди, а так бы хотела знать то заклятое будущее!

– А если в нём что плохое сидит? – спросила Фемка.

– Ну, тогда буду ждать что-нибудь плохое! – добавила упрямо девушка.

Её спутницы шептались между собой. Княжна по-прежнему сидела на качелях. Она так бежала к ним, желая развлечения, а теперь полностью к ним остыла; думала о чём-то другом, о будущем.

Она соскочила с доски, на которой так удобно разместилась.

– Ну, – засмеялась Фемка, гладя её по плечам, – а тебе так хотелось полететь в облака!

– Зачем же лететь, когда не долечу! – печально вздохнула девушка. – Ноги прикованы к земле.

Фемка повернулась.

– Я бы уж качели предпочла, чем гадание. Нужно ими пользоваться, пока есть, потому что, кто знает? Вы знаете, что наш князь велел их тут повесить, когда к нам приезжал король Ягайлло.

– Ах! Что же? Старый дед велел раскачивать себя? – прыснула смехом княжна.

– Ну нет! Только так любит смотреть, когда девушки и юноши высоко раскачиваются. Сиживал тут часами, получая от этого большое удовольствие. Старик глаз с них не спускал. Князь Витовт специально повелел их для него повесить, а теперь, когда его не ожидают, или он, или княгиня приказывают отцепить их, чтобы не баловались. Наслаждайтесь, пока они есть.

Задумчивая княгиня снова вскочила на сидение, схватилась за верёвки, поглядела на своих слуг и, погружённая в какие-то думы, приказала раскачивать себя.

Но, несмотря на то, что она молча о чём-то мечтала, её красивое личико вовсе не приобрело грустного выражения, как если бы не умела, или не могла хмуриться. Была слишком молода, счастлива или опьянена жизнью.

Фемка молча на неё смотрела, а иногда как ребёнок хлопала в ладоши. Глаза княжны тем временем постоянно обращались в ту сторону, откуда должна была прийти обещанная Меха.

Ни посланной за ней Зули, ни её видно не было.

Затем Фемка на что-то указала вдалеке. Из-за стены сначала мелькнуло белое платье с красными поясами, потом серые тряпки женщины, которая издалека совсем не была похожа на нищенку.

Высокого роста, важной осанки, вся покрытая беловатой накидкой, которая спускалась по ней с головы до ног, шла смело немолодая женщина, мрачное, сморщенное лицо которой выражало страх и уважение.

Её некогда красивые черты возраст сделал грозными, так глубоко скорбь и боль на них вырылись. Седые, длинные, распущенные волосы спадали ей на плечи, а из-под полотна, которое покрывало её целиком, на голове виден был увядший венок из руты и дубовых листьев.

Был это знак девственности и священства старой Мехи.

Хотя её вели пред облик княжны, её вовсе это не тревожило, шла уверенным шагом, бросая взгляды тёмных глаз исподлобья, покрасневшими будто бы от плача.

Увидев её, княгиня дала знак служанкам и с нетерпением избалованного ребёнка, не дождавшись, пока остановятся раскачавшиеся качели, смело соскочила на землю. Близко стоявшая Фемка подхватила её в объятия.

Старая Меха стояла перед ней, с интересом глядя на неё и всё сильнее сжимая губы. Не испугавшись её угрожающего лица, девушка быстро к ней подошла.

– Добрая ты моя, – сказала она приятным, звучным голосом, – ты будешь мне предсказывать?

Вейдалотка молчала, качая головой.

– А тебе на что мои предсказания? – спросила она жалобно. – Разве судьба тебе не предсказала уже будущего? Ты родилась в старом замке кунигасов в Голшане, отцы твои правили людьми и ты будешь королевой.

Она покачала головой, всматриваясь в прекрасную княжну, которая уставила на неё горячие глаза.

– На что тебе мои предсказания, – добавила она, – когда кровь предсказывает и личико предсказывает?

Девушки, с любопытством прижимаясь, окружали Меху и свою пани, вытягивали головки, немного испуганные, пытаясь уловить малейший шёпот.

Меха упорно и с содроганием отвечала княжне. Та, сняв с пальца колечко, потому что ей больше нечего было подарить старухе, подала его ей с улыбкой, но Меха не приняла. Слегка оттолкнула её ручку, грустно бормоча:

– Оно тебе, красавица, вскоре больше понадобится.

Княжна зарумянилась.

– На что?

– А для чего девушкам колечки, если не на то, чтобы мужчинам давать?

Тихо было вокруг, слушали и ждали, что дальше скажет Меха, но та, опустив глаза, шептала что-то сама себе или невидимым духам, – и не скоро подняла голову. Её лицо полностью изменилось.

В неё вступила великая сила, так что девушки от её взгляда со страхом расступились.

– Тебе вскоре будут сватать мужа, – говорила она, вдохновлённая пророческим духом. – А будет сватать тебя тот, кто сам рад бы взять, если бы мог… Тебе наденут на голову корону и будешь править, а она вызовет у тебя слёзы. И сват врагом станет. Будешь несчастной и счастливой… Матерью королей, после королей сиротой, в кровавых слезах кушающей позолоченный хлеб женщиной.

Она уставила на княжну глаза, долго глядела и что-то неразборчиво сама себе бормотала.

– Зачем тебе было меня спрашивать и боль из меня вытягивать? Не могу я ничего дать, только то, что мне духи принесут… ничего своего у меня нет, не знаю сама ничего… Плывёт всё издалека…

Она закрыла свой рот худой ладонью, поклонилась, и, развернувшись, живо пошла к воротам.

Все девушки стояли как вкопанные, а княжна, лицо которой горело, тихо повторяла одно слово: «Корона!»

Это слово заглушило для неё другие.

Фемка заламывала руки.

– Что эта старая ведьма может знать! – шепнула она, приблизившись. – Хорошо, что она ушла, меня дрожь пронимает, глядя на неё. Она, наверное, язычница.

К качелям никто уже не имел охоты. Грусть повеяла на всех, даже весёлая княжна немного нахмурилась и оттянула Фемку в сторону.

– Плела несусветные вещи! – сказала она. – Корона! Я бы и короны не хотела, лишь бы могла отсюда выйти…

– Разве тебе тут плохо? – шепнула Фемка. – Ведь дядя сильно тебя любит.

– А Юлианна ненавидит и преследует меня за это! – прервала княжна. – Хорошо мне было при жизни родной тёти, а теперь меня Витовтова преследует за то, что сама увяла, и что её муж предпочитает смотреть на меня молодую, чем ссориться с этой бабой!!

Фемка ей погрозила.

– Тс! Не говорите! Разве я не знаю об этом, не слышу и не вижу…

– О, дядя очень меня любит, – добавила княжна, – иногда наперекор жене, – но и его любовь, и её ненависть уже мне наскучили. Рада бы отсюда, рада в свет… Ворожея всё-таки что-то скоро предсказывала…

– Слёзы! Слёзы! – сама себе пробормотала Фемка.

Шли они так вместе к замку медленным шагом. Солнце заходило за горы; был это час, в котором в замке давали ужин.

Князь Витовт, когда достойных гостей не принимал, обычно один садился к накрытому столу, потому что долго за ним, как Ягайлло, сидеть не любил, не пил ничего, ел немного, кроме воды, другого напитка не знал.

И это время за столом не было для него потеряно, потому что к обеду и ужину он звал обычно кого-нибудь из своих писарей. Цибульки или Лутке из Бжезия велел читать письма, ему принесённые, и диктовал ответы на них.

Он редко бывал так свободен, чтобы мог пировать вместе с княгиней, которая привыкла язвительно с ним спорить, гневаясь, что не руководствовался её волей, и с племянницей по первой красивице жене, Сонькой, которую мы видели при качелях.

Князь очень любил эту красивую Соньку, может, больше, чем хотела бы жена, которая к ней ревновала и хотела сбыть её из дома.

Но Витовт, который редко кому был послушен, не позволял жене себя к чему-нибудь принудить. Тем более неприятным ей было то, что Сонька одним словечком ломала его волю, улыбнувшись ему, поглядев на него горячими глазами. Порой он ей одной давал возобладать над собой…

Девушка хорошо знала, что много могла у того, у которого никто ничего не мог, потому что само противоречие вызывало в нём железное сопротивление. Она иногда нагло пользовалась этим наперекор княгине, но только в маленьких случаях. Витовт понимал эту игру и гневную жену высмеивал.

Неприязнь двух женщин росла, а Сонька в повседневной жизни должна была подчиняться злобной Юлианне.

Сонька входила с девушками в замок и хотела вернуться в свои комнаты, когда дорогу ей заступил Михно, Витовтов слуга, показал на дверь и сказал с поклоном:

– Князь и господин велел просить вас к себе! Я уже по всему замку вас искал.

– Он уже ужинал? Княгиня у него? – спросила она.

– Нет, – отвечал слуга, – он как раз сидит за столом, один ест, даже писарей не приказал позвать. Кроме челяди нет никого.

Сонька, дав знак Фемке и девушкам, одна смело вошла в столовую залу.

Это была большая комната, в которой и князь ел, когда был один, и множество гостей иногда принимал. По-старинке, над её стенами сводов не было, но огромные балки, просто вырезанные и разрисованный, покрывали её потолок.

Одну стену, по немецкому обычаю, занимали высоко поднимающиеся полки, на которых были расставлены напоказ красивые миски, жбаны и разные сосуды.

Несколько больших и маленьких тяжёлых столов, с застеленными лавками, вдоль перерезали комнату. Узкие окна, со стёклами, оправленными в свинец, скупо бросали свет. У одного из них Витовт ужинал в одиночестве.

Не превосходил он ростом плечистых и рослых рыцарей своего века, посредственный, но сильно сложенный, с хорошей фигурой, закалённый деятельной жизнью, он имел что-то в фигуре и лице, что делало его большим даже среди гигантов.

Продолговатое лицо всех литовских князей у него не было красивым, но значительным и отмеченным силой. На нём светилась гордость человека, который терпел много поражений, но всегда побеждал. Тёмные глаза смотрели быстро, категорично, умно, лоб над ними был полным, высоким, ясным, губы имели выражение вождя и пана.

Ни возраст, ни бои, ни заточения, ни неволя не оставили на нём угнетающих следов, не отняли у него силы, которую вынес из колыбели.

Теперь это был уже человек, который оставил за собой молодость, но старым не чувствовал себя, не казался.

Одетый в тёмный подпоясанный кафтан, по-домашнему, без всяких украшений, с длинными волосами, разбросанными по плечам, сидел он, держа в руке кусок жареного мяса и нож. Он нёс ко рту эту еду, когда на пороге показалась Сонька.

Он быстро на неё взглянул.

– Сонька! – воскликнул он. – Я приказал искать тебя по замку; в каких каморках ты скрываешься, непоседа? Я думал, что какой-нибудь влюблённый боярин понёс тебя уже на лошади, но я бы сам отправился за ним в погоню, может. Кто знает? Благословил бы я на дорогу?

– В самом деле? – отпарировала девушка смело. – Я для вас так мало стою, что не знаете.

– Но ты знаешь, злая сорока, что я люблю смотреть на тебя и твои глаза, только мне надоело уже присматривать за непоседой, которая в гнезде усидеть не может. Я предпочёл бы опеку отдать другому.

Тем временем, когда он это говорил, Сонька приблизилась к столу, опёрлась на него и смело смотрела ему в глаза.

– А зачем же вы приказали меня искать? – спросила она.

– Чтобы побранить, – сказал Витовт, но не слишком суровым голосом и полуулыбкой на устах. – У тебя выросли крылья, ты летаешь и рвёшься, особенно туда, где крутится молодёжь. Я бы с радостью избавился от тебя, потому что в конце концов не услежу, а любому злодею отдать бы тебя не хотел.

Сонька пожала плечами, поправила волосы. Витовт спокойно ел и медленно говорил:

– Если бы ты по крайней мере была благодарна за то, что я тебя тут как собственного ребёнка лелеял. Ну? Ты жаловаться на меня не должна.

– Разве я жалуюсь?

– Мы воспитывали тебя бережно, Анна на руках носила.

Он смотрел на неё, она, взяв со стола яблоко, задумчиво грызла во рту его веточку. О чём-то думала.

Затем Витовт, постепенно становясь серьёзным, сказал ей:

– Достаточно расспросов. Сонька! Слушай меня хорошо, хочу выдать тебя замуж.

Девушка крикнула, но трудно было определить по этому голосу, радость или страх вызвал этот крик. Кокетливыми и любопытными глазами Сонька, не говоря, казалось, спрашивает.

– За кого?

– Если бы у тебя был разум, ты бы должна мне в ноги была упасть; но ты наполовину ребёнок, наполовину ветреница.

Девушка топнула ногой.

– Говори же, за кого?

Витовт заставил долго ждать, что-то раздумывал.

– Ну, – сказал он, – как пристало, за старого…

Княжна вздрогнула.

– Не хочу.

– Потому что разума не имеешь, – ответил Витовт. – Нет лучшего мужа для женщины, чем старик; вы, молодые, обманываете их, предаёте безнаказанно, а они вам ноги целуют.

– Не так мне срочно идти замуж, – солгала девушка.

Витовт усмехнулся и поднял руку вверх. Сонька слегка рассмеялась, но затем состроила серьёзную минку.

– У тебя нет своей воли; я знаю, что для тебя нужно, – воскликнул он, – я отца твоего заменяю. Он мне над тобой власть сдал. Вот мне срочно выдать тебя замуж, чтобы сама кому не отдалась, когда у тебя голова закружится.

Сонька по-детски смеялась. Князь нетерпеливо отломил хлеба, выпил воды, снова подумал.

– Ты знаешь, что я хочу твоего счастья, – сказал он серьёзно. – Без меня ты великой судьбы не сделаешь. Отец за тебя приданого в земле не даст, потому что его не имеет, пожалуй, только рубашки и платья, и краса будет у тебя в приданое. Если возьмёт тебя маленький князь на Руси, это уже для тебя счастье. Кто знает, какой жребий потом тебя ждёт в маленьком гродке, из которого брат или сват не сегодня завтра выгонит! Вот твоя судьба, а будешь иметь разум, я тебе такого мужа дам, которому королев сватают, но… старый!

В эту минуту Соньке пришло на ум пророчество Мехи, и она побледнела; могло ли так скоро оправдаться пророчество с её короной и слезами?

Витовт растянулся на сидении, одной рукой ударяя о стол и глядя на скорее заинтригованную, чем испуганную девушку.

– Этому старику, у которого было уже три жены, – сказал он, – ещё четвёртую захотелось. На одной женился, которая была ангелом, на второй, простой женщине, третьей взял ведьму, родом из ада, а я ему тебя хочу дать четвёртой, чтобы ты была королевой. Ну, польскому Ягайлле тебя сватаю!!

Сонька на этот раз крикнула громче и закрыла глаза белыми руками. К глазам подступали слёзы.

Давно она не видела короля Ягайллы, но слышала о нём, что был уже очень старый, что ни с одной из жён высидеть не мог, потому что предпочитал с собаками по лесам ездить, а не следить за домом. Гораздо больше рассказывали о нём, как был ревнив, как подозревал жён и слушал любые доносы. Её охватила тревога.

– Старый! Правда! – добавил Витовт. – Но, Сонька, не лучше ли тебе, что любишь наряжаться, забавляться и смеяться, быть королевой, приказывать себе поклоны бить, падать перед тобой ниц, чем на Руси в пустом замке пропадать?

Задумчивая девушка медленно отняла руки от глаз, внимательно слушала.

– Ягайлло немолодой, – продолжал князь дальше, – если до него что-нибудь дойдёт, кто знает, тебе поляки могут молодого мужа сосватать, чтобы избавиться от Бранденбургского, которого предназначали Ядвиге.

Чтобы быть королевой, стоит что-нибудь за это заплатить. Драгоценностей и одежды, до которых ты жадна, будешь иметь сполна; и люди должны будут тебе кланяться.

Девушка, вытерев уже слёзы, пожимала только плечами и покачивала головой. Витовт пытался угадать, что она думала, и догадаться не мог.

– Я знаю, ты понимаешь, что такой доли отбросить нельзя, – говорил он снова, – но я тебя тоже так просто на трон не посажу; ты нужна мне там и будешь нашёптывать старику, что я тебе… Ты должна быть моя, Сонька, как была до сих пор, послушным ребёнком. Всем будешь обязана мне, и я от тебя имею право требовать верности.

Сказав это, Витовт встал, посмотрел на свою воспитанницу, стоявшую в задумчивости, и добавил:

– Иди. Подумай о том, что я тебе сказал… а потом упади мне в ноги и поблагодари, потому что, хоть со старым, тебя ждут великий почёт и счастье!

С поникшей головой, не сказав ни слова, Сонька медленно вышла из столовой, и, едва за ней закрылась одна дверь, когда нетерпеливо отворилась другая, из неё выглянула женская голова, и неспокойно вбежала княгиня Юлианна, которая подслушивала.

При виде её Витовт нахмурился, догадываясь, что разговор с Сонькой она, должно быть, подслушала.

Княгиня была высокого роста, не молодая, не старая, средних лет, некогда с довольно красивыми чертами, сейчас с увядшим лицом и злобным характером, объявляющим женщину. Хотела ещё быть красивой, и именно это усердие, слишком изысканный наряд, слишком девичье выражение, которое пыталась себе придать, делали её неприятной.

Она также пыталась делать невозможные вещи, а именно о командовать мужем, который, раздражённый после каждого столкновения с нею, обычно поступал наперекор ей. Это кончалось слезами и ожиданием.

Сонька, которую Витовт любил за её красоту и детскую весёлость, была ненавистна Юлианне.

Наверное, охотно за кого-нибудь выдать и удалить её из дома было самым горячим её желанием, но видеть её королевой, когда она сама была только великой княгиней, и быть вынужденной опускать перед ней чело, этой мысли она вынести не могла.

Резко, с возмущением, которое рисовалось на дрожащем от гнева лице, она подскочила к Витовту, который стоял холодный и неподвижный, как статуя.

– Ушам не верю, – крикнула она. – Я не знаю ничего, я недостойна, чтобы ты мне всё рассказал, а эту свою любимицу, дорогую племянницу, хочешь уже посадить на трон! – Хочу и посажу, – сказал князь коротко и выразительно.

– Её? Её? На моё унижение! – воскликнула Юлианна. – Чтобы издевалась надо мной!!

– Там, куда я её помещу, она будет служить мне, – добавил Витовт.

Юлианна рассмеялась.

– Ты думаешь? Ты так её знаешь? – крикнула она. – Она никому служить не захочет, кроме самой себя, а тебе, мне, нам мстить будет за благодеяния.

Княгиня заламывала руки, Витовт стоял холодный и равнодушный.

– Ты всегда с ней плохо обходилась, – сказал он, – потому что была до смешного завистлива, она может не иметь к тебе сердца, но у меня она с детства воспитывалась и мне должна быть послушна.

Минутку подумав, он гордо добросил княгине:

– А не будет слушать, то сумею стянуть её с трона так же, как на трон позвал.

Из глаз княгини потекли слёзы.

– Не лги, – воскликнула она. – Тебе хочется свою любимицу высоко видеть. О! Я знаю, что она тебе милее меня и всех, но Господь Бог тебя накажет, увидишь…

Витовт только презрительно усмехнулся. Какое-то время княгиня плакала от гнева.

– Ты делаешь это мне на зло, на унижение!

– Не из-за тебя, но для неё это делаю, – холодно вставил князь, – а то, что решил, должно исполниться. Но не плачь напрасно; что сказал, то и будет.

Сказав это, князь, который хотел положить конец неприятному спору с женой, хлопнул в ладоши, отворачиваясь от неё. Это был обычный знак вызова слуг или ожидающих писарей.

Услышав его, княгиня, не желая выдавать слёзы, побежала скрыть их в свои комнаты. Ожидающий в коридоре вызова Цебулька вошёл тихими шагами.

Был это шляхтич и поляк вместе с другим товарищем, Лутком из Бжезия, уже довольно давно служащие Витовту, так как он хотел, чтобы ему служили.

Он некогда готовился, бедный парень, к духовному сану, но, не будучи ещё рукоположен, нуждающийся только в учёбе, когда появилась возможность, он присоединился к великому князю, и теперь уже о сутане не думал.

Не такой щедрый, как Ягайлло, Витовт, однако, умел награждать, никогда не забывая услуг. Цебулька, человек хитрый, умный, лёгкой и быстрой смекалки, для своего сословия достаточно знающий, используя все эти дары на пользу пану, от собственной воли смог совсем отказаться.

Он угадывал князя, понимал его лучше и легче, чем другие, но никогда не действовал по собственному раземению и не давал советов. Был он удобным инструментом и стать чем-то больше не покушался. Когда Витовт им не управлял, он сам ни на что не решался.

Маленького роста, с землистым цветом лица, с незначительными чертами, человечек средних лет, невзрачный для тех, кто глубже не заглядывает в глаза, не позволяющий в них читать, Цебулька имел неограниченное доверие пана и никогда его даже неловкостью не предал.

Он молчал как могила, никто никогда ничего не добился от него; с чужими говорил неохотно и мало, никому ничего не рассказывал.

Когда нужно было уговорить, убедить, подойти, приобрести, он умел быть ловким и хитрым, но все эти качества выступали у него только по приказу и скрывались, как у улитки рога, по кивку пана.

От Цебульки Витовт тайн не имел, но слуга не добивался признаний, во всём вёл себя пассивно. Именно по этой причине он был приятен князю.

Писарь покорно стоял на пороге.

– Значит, Ягайлле захотелось жену, навяжут ли ему её Сигизмунд и Барбара? – сказал он, обращаясь к Цебульке.

– Он сам раньше совсем о ней не думал, – ответил Цебулька, – и не желал бы её, наверное, если бы Сигизмунд не сватал ему свою дочку, предатель, а поскольку та ребёнок, рекомендует ему чешскую королеву, вдову. За обеими приданое, за одной корона, за другой приданое с Силезией… Его уговорили, что ещё должен жениться! – добавил тише Цебулька, пожимая плечами.

– Всё-таки когда он Ядвигу, дочку свою, обручил с Бранденбургским, уже отказался от этой глупой мысли жениться. Ведь, когда он женился на Грановской, в Риме объявили, чтобы этим свадьбам он конец положил. Всё это Сигизмундовы дела, он тут нам мутит и хочет приманить старика на свою сторону, чтобы владеть им, зная, что он слабый. Боится меня… Нельзя допустить, чтобы Сигизмунд своё влияние заверил браком; предпочитаю сам женить Ягайллу.