Читать книгу: «Король Людовик Святой», страница 5

Глава четвертая. Голод и мор

На серебряном блюде перед королем лежал длинный, весьма неаппетитно выглядящий сваренный буроватый угорь и лепешка, запеченная с луком, немного инжира, две горсти гороха.

– Во славу Господню! – сказал папский легат, перед которым стояла точно такая же тарелка, и с аппетитом принялся за еду.

Людовик задумчиво взял нож и разрезал угря, жуя кусок лепешки.

– Мы всегда соблюдали пост! – заметил Карл Анжуйский, с неудовольствием оглядывая угря на своей тарелке. – Видит Бог – всегда! Но сейчас особенно тяжело, брат. Если завтра сарацины снова полезут, сил не будет после такой пищи их отразить.

Людовик, не глядя на него, отпил воды из кружки и взялся за угря.

– Бог поможет, – флегматично ответил он. – Христос нас не оставит.

– Да и не видно никого из нехристей, – вступил в разговор легат Эд де Шатору, которому поститься было всегда привычно. – С тех пор, как мы наших павших похоронили, никто и близко к лагерю не подходил. Может, ждут, когда мы на штурм пойдем?

– Мы и на штурм – смешно, – мрачно хмыкнул Альфонс де Пуатье. – Святой отец, опомнитесь! С чем на штурм? В лагере бы усидеть, если вдруг полезут.

В королевском шатре, поставленном на месте бывшего шатра Фахр эд Дина, царило невеселое настроение.

– Я все-таки думаю, что та процессия два дня назад, вошедшая в Мансуру, – не что иное, как молодой султан со свитой прибыл! – утвердительно сказал Карл Анжуйский. – Непонятно, что от него ждать – то ли переговоры нам предложит, то ли опять войска на штурм двинет.

– Переговоры – это хорошо, – сказал Альфонс де Пуатье. – Пора, брат, договариваться. Пора, еще не поздно.

Король с раздражением бросил кусок угря на тарелку и гневно посмотрел на графа де Пуатье:

– Ты хочешь, чтобы я пошел к сарацинам на поклон? Попросил у них, как побитая собака? И это после наших побед?!

– Что дали нам победы, Луи? – грустно произнес Альфонс. – Коней сколько погибло! Рыцарей! Да ты и сам все знаешь. Мы обездвижены! Ни наступать не можем, ни отступить – это позорно. Сидим, чего-то ждем.

– Ждем Светлой Пасхи, – ответил король.

– А дальше?

– Господь направит нас.

– Право слово, ваша светлость! – поддержал короля папский легат. – Молитесь, не время для сомнений и уныния. Уныние – грех, напомню вам.

Альфонс де Пуатье умолк, пожевал инжир и потер лоб рукой, отвернувшись ото всех и не желая больше вести пустые беседы.

– А я по жене соскучился! – вздыхая, сказал Карл Анжуйский и тепло улыбнулся. – Вот бы сейчас обнять Беатрис! Она уже должна родить!

– Кстати, о гонце из Дамиетты, – заметил король. – Точнее, не о нем, а о том, какую весть он принес. Дай Бог малышу Роберту II, сыну моего покойного брата, расти здоровым и быть счастливым! Вот только поздравить Матильду мы не можем. Все поздравления бессмысленны, когда она узнает о гибели своего мужа. Помоги ей Бог пережить утрату! Пусть гонец сегодня отдохнет, а завтра отправляется обратно. Напишем письма нашим любимым. Я, пожалуй, пойду перечитаю, что мне написала Маргарита.

Король встал из-за стола и отправился на походную постель, где лежал пергамент от жены. Он с нежностью поцеловал его и погрузился в чтение.

Альфонс де Пуатье желчно процедил:

– Пока мы тут письма читаем, постимся перед Пасхой, уповаем на чудо, сарацины наверняка копят силы, чтобы добить нас. Нужно же что-то делать! Что-то предпринять!

Папский легат, доев своего угря, порцию овощей и хлеб, деловито осведомился у графа де Пуатье, почему он не ест. Средний брат короля с неприязнью оттолкнул от себя тарелку. Эд де Шатору, пожав плечами, подтянул эту тарелку к себе и стал есть.

Погибших христиан крестоносцы несколько дней собирали по всей равнине перед Мансурой и похоронили в нескольких больших ямах за лагерем. Тела сарацин сбрасывали в реку. Вскоре утопленники из-за разложения поднялись со дна реки, раздутые газами от гниения, обезображенные рыбами. Их прибило к лодочному мосту между двумя берегами. Тысячи трупов заполонили реку на сколько хватало глаз. Были здесь, среди мертвых мусульман, и христиане, которые погибли, пытаясь переправиться в первую битву при Мансуре.

Трупы издавали чудовищный смрад в жарком воздухе. Уже давно не было дождей. Тучи мух облепляли мертвецов, жирными гудящими облаками висели над переправой, наводя страх и брезгливость на каждого, кто пытался пройти по мосту.

Король отрядил сотню молодцев, чтобы они баграми очистили реку. Те тела, кто внешне или одеждой был похож на христианина, вылавливали и хоронили в специально выкопанных рвах. Мусульман перетаскивали на другую сторону моста, чтобы их тела плыли к Средиземному морю. При сомнении, какому вероисповеданию мог внешне принадлежать труп, его раздевали и осматривали половые органы, после чего сомнения отпадали.

Разлагающиеся трупы отравили воду в Ашмуме и Ниле; угри, которых вылавливали в пищу, тоже несли в себе трупный яд. Мириады мух на заболоченных речных берегах добавили свою лепту. Быстро по лагерю крестоносцев разнеслась эпидемия. Понос стал привычным явлением – каждый день рыли новые выгребные ямы. Воду фильтровали через песок и камни, но невидимое глазами зло, исходившее из нее, все равно попадало в терпящих жажду.

Некоторое время в лагере была еда, все питались овощами, финиками, пекли лепешки из муки. Но большая армия быстро поглощает запасы. Их становилось все меньше и меньше. Баркасы, галеры, лодки, регулярно плавающие между Дамиеттой и лагерем под Мансурой и привозящие вдоволь еды, вдруг перестали приходить. Каждый новый день задержки заставлял надеяться, что уж завтра-то точно появятся корабли и все наедятся вдоволь, а пока во имя Господа можно и потерпеть скудность еды или прямой голод. Но дни, тянущиеся мучительно, не приносили из-за горизонта вожделенной еды. Рыба, отравлявшая крестоносцев, всем надоела до тошноты, но ничего, кроме нее, уже не оставалось в лагере. Последние кули муки опустели: лепешки – черствые, безвкусные – съедали быстро и с огромным удовольствием.

Тысячи христиан сидели на берегу, повернув голову на север, в ожидании, когда появятся корабли. Появились первые умершие от поноса. Вместе с отравлением в лагере, охваченном голодом, началась новая беда. Болезнь, от которой опухают, кровоточат десна, появляются на деснах и щеках дурно пахнущие язвы. Кожа на ногах высыхала, становилась темно-коричневой, сухой, плотной, как старый сапог. Из носа периодически шла кровь. Смерть, после победы над сарацинами попрятавшаяся в общих могилах и рвах, теперь вернулась, сначала тихо, тайком, но быстро поняла: ей никто не может сопротивляться – и резко поднялась в полный рост.

Каждый день приносил смерть не одному десятку человек. Харкая кровью или обезвоживаясь от постоянных изнурительных испражнений, голодные крестоносцы мучительно умирали. Священники, находившиеся при войске, по приказу короля отпевали каждого покойника отдельно; потом, когда заболели и священники, это стало невозможно, и мертвых отпевали сразу всех, кто умер в один день. Мертвых старались быстро уносить за пределы лагеря. Рвы вокруг все увеличивались, но голодным людям было тяжело работать, поэтому с каждым разом рвы становились все менее глубокими, а закапывали трупы менее тщательно, лишь забрасывая песчаной землей, чтобы просто не были видны. Мухи, птицы стали частыми гостями таких присыпанных траншей смерти, разнося трупный яд по лагерю. У кого было больше сил, отправлялись на охоту в сторону озера Менсал, откуда, считалось, не может исходить угроза. Любое пойманное и приготовленное животное сразу съедалось. Лучники и арбалетчики били птиц. Все поселения местных жителей на стороне старого лагеря были полностью разграблены – крестоносцы уносили любую еду, не задумываясь о том, выживут ли люди, у которых они все отняли, или умрут. Так продолжали жить оба лагеря по берегам Нила.

Наконец, однажды, когда отупевшие от болей в изъязвленном рту, изнывающие от голода люди увидели баркас, мчащийся на веслах, крики радости походили на гогот умалишенных.

Все, что прибыло съестного на баркасе, моментально расхватали, разодрали, сожрали, ловя крошки, обглодки, ругаясь и дерясь за маленький кусочек. Но это те, кто успел, кто неделями сидел на берегу, остальные в лагере продолжали самый строгий пост в своей жизни. Капитан баркаса немедленно отправился к королю.

Людовик с братьями питался чуть лучше остальных крестоносцев: у него каждый день было хоть немного лепешек, горсть фасоли или гороха, не говоря уже о ставших главным лакомством – угрях. Он все реже и реже показывался из своего шатра, предпочитая проводить время в молитвах и размышлениях. Он не мог видеть глаза голодных и страдающих болезнями людей, умоляюще смотревших на него, ждущих именно от него помощи. Когда к нему протягивали руки, с мольбой прося еды, или он слышал, как дико орет больной воин, которому изнемогающий от голода цирюльник режет наживую загнившие десна, – он понимал, что все это его вина. Он привел сюда войско, чтобы люди страдали и умерли во имя его затеи освободить Иерусалим. Да и если бы это происходило у стен Иерусалима то, возможно, трагедия не казалась бы такой страшной, ведь люди хотя бы отдавали Богу душу в Святой земле. А здесь, в проклятых песках Египта, – король был убежден в этом, – не знавших света и добра, живущих во грехе, смерть христиан была более горькой. Сначала исподволь, но потом все настойчивее стала приходить к нему отвратительная мысль о том видении в Париже много лет назад, когда он лежал полуживой и увидел ослепительный свет, и понял, что это Бог, и после этого, уверовав в свое божественное спасение от смерти, пообещал в благодарность отправиться в крестовый поход. Быть может, он выдумал этот свет просто для того, чтобы оправдать перед собственной матерью свое решение о крестовом походе. Он задыхался под опекой Бланки Кастильской, он хотел сам быть королем, быть любимым и любящим мужем без надзора строгого материнского взгляда. И это сопротивление матери привело тысячи людей в Египет на верную смерть. Но нет, он не мог выдумать этот яркий божественный свет, он помнил его отчетливо, словно увидел недавно. Тогда, может быть, это дьявол все устроил специально, чтобы молодой король принял губительное решение? Известно же, что дьявол может принимать любые обличья, искушать людей, вводить их в смертный грех! И все же – Бог или падший ангел показались ему в бреду, но король мог и не давать клятву о походе. Да, тот удивительный свет был лишь удобным предлогом для собственных амбиций.

Король плакал. Перед глазами его стояли тысячи погибших христиан, которые могли бы жить и здравствовать во славу Христа, Франции, да и просто ради собственного маленького человеческого счастья. Он снова увидел умиравшего у него на руках Ги де Лузиньяна, графа де Ла Марша, брата Роберта д'Артуа – храброго, непокорного и очень любимого, который никогда не обнимет своего новорожденного сына; вспомнил сгоравших от «греческого огня» в невообразимых муках крестоносцев и тех, кто сейчас, истощенный и больной, ждал чуда. Король не мог вспомнить и знать всех, кто погиб в походе, но он истово молился за них и скорбел.

И снова совесть короля взывала к тому дню, с чего все началось – с его болезни и видения. Людовик вновь и вновь прокручивал в голове все детали, какие только мог вспомнить спустя годы. Он убеждал себя, что поход был необходим, ибо Иерусалим вновь попал в лапы сарацин. Тогда внутренний голос вопрошал – почему он принял решение о походе в Египет, а не в Святую землю, где достичь желаемого можно было бы проще и быстрее с такой большой армией. И опять король пытался убедить себя, что, взяв Иерусалим, а потом вернувшись во Францию, он не решил бы главную проблему – долгосрочный мир с сарацинами и безопасность Иерусалима, ведь именно разгром сарацинского гнезда – Египта, чьи султаны владели Святым городом, мог обеспечить все, чего хотел Людовик. Тогда голос говорил ему – оглянись, есть ли в твоем шатре какая-то еда, кроме объедков угря и горсти гороха, выйди в лагерь, узри, как там страдают люди, пройдись за лагерь, осмотри длинные рвы и многочисленные ямы, где вечным сном вповалку спят тысячи воинов Христа и где поверженный враг, где Орифламма – над воротами Мансуры, Каира или рядом с шатром, а у ее древка лежат умирающие от голода крестоносцы?

Король спрашивал Бога – верно ли он поступает? Умолял дать хоть какой-нибудь знак. Лишь крики и стоны умирающих были знаком королю.

Внезапно король все понял. Он поднялся с колен перед распятием и с жаром поцеловал его. Все эти мысли были наваждением, искушением дьявола. Враг рода человеческого специально воспользовался голодным состоянием короля, чтобы смутить его, лишить веры в Бога, веры в победу. В канун Пасхи дьявол очень хитер. Конечно, на одре Людовик видел божественный свет и за свое спасение правильно пообещал Господу вернуть Иерусалим христианам. Испытания, выпавшие на долю воинов Христа, не что иное, как проявление Божьей любви. Бог любит нас, поэтому испытывает, как испытывал Авраама, когда тот решил принести в жертву Исаака. И крестоносцы приносят в жертву себя во имя Господа, во имя его торжества над силами тьмы. И рано или поздно сарацины будут уничтожены, все истреблены, кроме тех, конечно, кто решит принять веру Христа.

Капитан судна, добравшегося до лагеря, сначала все рассказал королю, а потом Людовик созвал совет сеньоров, и капитан повторил для них. Выше по течению Нила стоят несколько тысяч сарацин. Они волоком перетащили корабли, перешли по ним на берег со стороны Дамиетты и теперь строго охраняют реку. Более пятидесяти лодок, баркасов, галер с едой для войска, отправляемые руководящими Дамиеттой королевой и патриархом Иерусалимским, оказались захвачены сарацинами. Обычно всех, кто на суднах пытался оказывать сопротивление, сразу без пощады убивали, кто сдавался мирно – забирали в плен. Капитану баркаса, шедшего под флагом графа Фландрского, едва удалось проскочить, другие пять судов, шедшие с ним, попали в плен либо потонули при абордаже.

Всем в королевском совете стало очевидно, что задумали сарацины. Появление в Мансуре молодого султана Туран-шаха Аль Муаззама ибн Айюба изменило многое. Он не хотел больше лишних жертв среди своих людей и запретил эмирам идти на штурм. Уморить крестоносцев голодом, заставить их вымирать от болезней – вот новая тактика.

Отпустив капитана, король, видя отчаяние на лицах вождей христианского войска, стараясь говорить как можно более твердым голосом, произнес:

– Это еще не конец, господа! Мы выдержали так много, выдержим и еще! Слава Богу, что наше неведение закончилось – теперь мы знаем, что рассчитывать на еду из Дамиетты нам не приходится.

– И что же здесь «слава Богу»? – грубо оборвав короля, сказал Альфонс де Пуатье.

– Теперь мы можем принять непростые решения, на которые раньше не отваживались, надеясь, что корабли с едой вот-вот прибудут и мы продолжим войну.

– «Мы» или «вы», ваше величество? Кто примет решения? – уточнил Рено де Вишье.

– Я вместе с вами. Согласен, что я должен нести всю меру ответственности на себе и не перекладывать ее на ваши плечи, но мне бы хотелось знать, согласны ли вы со мной. Считаю, что война не проиграна, но мы должны оставить этот лагерь.

– Верно! – подтвердил Пьер де Моклерк. – Мы должны вернуться в наш старый лагерь и занять более выгодные позиции на правом берегу Ашмума. Там сарацины нас не достанут! А то мы тут уж очень уязвимы, больные и голодные. Захоти нехристи нас сейчас раздавить, у них это может легко получиться.

– Да, на правый берег! На правый берег! – подхватили крестоносцы.

– И что мы будем там делать? – буркнул Альфонс де Пуатье. – Думаете, смерть на правом берегу от голода, поноса, язв во рту лучше, легче, чем на левом?

– Брат прав, – согласился король. – Пора вступить в переговоры. Только они – наш шанс на победу.

– И что мы можем предложить, в нашем-то несчастном положении? – удивился граф Фландрский.

– Дамиетту, – сухо ответил король.

Сеньоры растерянно и обреченно переглянулись.

– Нет, не бойтесь, не Дамиетту в обмен на еду и свободный проход до кораблей, чтобы возвратиться домой. А Дамиетту в обмен на Иерусалим! – вдохновленно сказал Людовик. – Закончим войну с честью!

– Слава королю Франции! – подали радостные голоса сеньоры. – С нами Бог!

– Через несколько дней Пасха, – продолжал король. – Еды у нас нет, а силы нужны. Надо купить еду у бедуинов. Граф де Моклерк, Ги д'Ибелин, я слышал, вы уже что-то покупали у них?

– Покупать-то покупали! – согласился коннетабль Кипра. – Да знали бы вы, ваше величество, каких денег нам это стоило! У меня почти ничего не осталось.

– Одно яйцо продавали по семь денье! – зло проговорил Пьер де Моклерк. – Вы представляете?!

– К Пасхе цены у этих дикарей еще больше возрастут, – печально произнес Ги д'Ибелин.

– О деньгах ли сейчас нужно вести речь? – удивился Альфонс де Пуатье. – Любые деньги за еду!

– Любые – если они есть! А вот если нет? – поправил его Ги д'Ибелин.

– Пусть бедуины найдут еду сколько смогут, деньги будут, – сказал король.

На Пасху, как и предполагалось, цены на продукты, доставленные бедуинами, возросли до чудовищных размеров. Бык стоил восемьдесят золотых турских ливров, овца – тридцать ливров, бочонок вина – десять ливров, а яйца – по двенадцать денье за штуку. Несмотря на это, все было раскуплено и съедено подчистую. Даже кожа и копыта животных в сваренном виде пошли в дело. Из двадцати тысяч, вышедших из Дамиетты к Каиру и остановившихся перед каналом Ашмум и Мансурой, к Пасхе осталось только половина. Почти за полгода битвы и эпидемия унесли десять тысяч жизней рыцарей и простых воинов, слуг. Но оставшиеся десять тысяч надо было накормить перед отходом на правый берег. Легат Эд де Шатору и оставшиеся в живых священники отслужили праздничную службу, но никакой особой радости люди не испытывали, разве что радость от того, что дожили до этого дня. Всех, конечно, не удалось накормить. Тысячи воинов получили в лучшем случае по кусочку вареной кожи быка и по несколько фиников. Но и это уже казалось пиршеством.

Бедуины с удовольствием обещали привести еще животных, раз крестоносцы не скупятся на золото и серебро.

Лагерь перед Мансурой частично разобрали и перед переправой на правый берег Ашмума возвели деревянное укрепление, чтобы иметь возможность защищаться от сарацин и не дать им атаковать в хвост колонны на мосту. Никто не сомневался, что сарацины придут. Уже много дней их разведчики кружили вокруг лагеря, даже ночью, при свете факелов, не оставляя христиан без внимания.

Первыми на правый берег переправили все грузы – личные вещи, запасное оружие, палатки, шатры. Воины стояли в нетерпении, так как моментально распространился слух, что из Мансуры вышел большой отряд и построился для нападения. Никто не хотел сражаться. Измученные люди желали только одного – перейти на спасительный правый берег, где враг их точно не достанет.

После грузов стали медленно переправлять больных и самых истощенных, которые уже не могли ходить и только лежали. Много часов не менее двух тысяч таких несчастных перетаскивали в лагерь герцога Бургундского. Все понимали – эти люди обречены, и лишь христианское милосердие не позволяло бросить их на растерзание сарацинам.

Враг у Мансуры тоже не двигался, наблюдая за перемещением крестоносцев.

Сеньоры говорили королю, чтобы за больными сразу переходил он, но Людовик отказался. Наоборот, он решил пойти одним из последних, когда почти все войско сможет перейти. Длинной вереницей, не гордо подняв копья, а держа их кое-как, еле удерживая щиты, ставшие тяжеленными для голодных, шли копейщики, за ними пешие рыцари и те, у кого сохранились кони. Даже во время голода рыцари старались не есть в пищу овес, припасенный для лошадей, берегли их как могли.

Уже переправились граф Фландрский, граф Бретонский, все киприоты и сирийские сеньоры, граф де Пуатье. Но король стоял на левом берегу, с болью и ненавистью глядя на оставшуюся непокоренной Мансуру. Жоффруа де Сержин развернул рядом с Людовиком Орифламму, чтобы хоть гордый красный цвет полотнища создавал впечатление торжественности, а не бегства.

– Пора, брат! – тихо сказал Карл Анжуйский, гарцуя на своем коне, рядом с королем. – Пора! Настал час покинуть этот проклятый берег!

Людовика так и подмывало сказать: «Я еще вернусь, еще не все, я отомщу». Но не сказал и, лишь сжав зубы и почувствовав боль в опухших деснах, повернул коня к переправе. С ним отправились и его королевские рыцари, но не все – некоторые решили оставаться рядом с укреплением до последнего перешедшего на правый берег соратника.

Командовал арьергардом Гоше де Шатильон. Он первым заметил, как рванулись от ворот города, через оставленный лагерь, конники сарацин, видя, как Орифламма, а значит, и король вступают на мост. Сарацины во что бы то ни стало хотели захватить короля Франции.

– Держаться в укреплении! – скомандовал Гоше де Шатильон, надевая топфхельм, поданный оруженосцем, и вынимая меч. Жан де Валери и Эрар де Валери, мрачно улыбнувшись, переглянулись и вывели коней для боя. Несколько рыцарей последовали за ними, но многие остались под защитой деревянных стен.

Лучники сарацин стали стрелять поверх укрепления, чтобы достать тех, кто уже вступил на мост. Но это не принесло успеха. Тогда со злости, понимая, что король ускользнул от них, враги бросились уничтожить небольшой рыцарский арьергард. Арбалетчики, оставшиеся в укреплении поддерживать рыцарей, дали залп по мчавшейся коннице, но погибшие не остановили катящуюся лаву сарацин. Они налетели, стараясь сразу задавить своей подавляющей численностью. Но рыцари сражались как львы. Братья Валери перебили с десяток врагов, прежде чем их схватили, спешили и повалили на землю, собираясь взять в плен. Жан де Валери, обезоруженный, пытался сбросить с себя пятерых повисших на нем врагов, но сил у рыцаря, после почти двух голодных месяцев, не хватило, его пригнули, избили и поволокли. Эрар де Валери тщетно пытался прорваться к брату, раздавая кулаком в кольчужной перчатке удары сарацинам, окружившим и уже державшим его за плащ.

Гоше де Шатильон неожиданно для самого себя оказался совершенно один посреди сарацин, словно лишь он и был тем самым арьергардом, что прикрывал отход всей армии.

– Шатильон! Шатильон! – бешено кричал родовой девиз рыцарь, понимая, что ему не выбраться, и решил убить как можно больше врагов, пока еще жив.

Он бросился на сарацин, полосуя длинным мечом пространство вокруг себя, дабы не дать им подойти близко, кружился на коне, вертя головой, чтобы не пропустить ни один удар.

В укреплении тоже шел бой. Вход в него был узким – три человека в ряд, поэтому оборонять его не составляло большого труда. Молодой рыцарь Жоффруа де Мюссабур организовал здесь оборону, подбодряя крепкими словами тех, кто от недоедания не мог хорошо биться, и просил себя заменить в обороне ворот. Вдесятером рыцари, выставив щиты, толкали врага, а тот толпой пытался прорваться сквозь них к мосту. Арбалетчики стреляли в плотные массы сарацин, не упуская зря ни одну стрелу. Конные лучники в ответ дали дружный залп, перебивший сразу почти всех стрелков крестоносцев, которые упали вниз на толпящихся сарацин и внутрь укрепления.

Де Мюссабур поднялся на дозорный ход укрепления, взял из рук убитого арбалет, вставил болт и выстрелил в противника, стоявшего прямо в воротах, и тот, упав, перегородил собой место для других. Кратковременная передышка дала возможность рыцарям внутри укрепления перегруппироваться, отправив раненых в задний ряд. Мюссабур выстрелил еще раз – и снова в цель. Сорвав боевой рог с пояса, он что было сил затрубил в него, призывая помощь.

Карл Анжуйский, вступивший на мост, оглянулся. Враг уже проломил сопротивляющихся рыцарей и проник внутрь укрепления. Мюссабур одной рукой отрывисто, нервно дул в рог, другой, держащей меч, бился с превосходящим противником.

– Лучше умереть здесь, чем позор, – сказал граф. – Мои рыцари, за мной! Вернемся и поможем нашим братьям!

Карл Анжуйский во главе своих людей быстро поднялся по невысокому склону и врезался в не ожидавших увидеть подмогу сарацин. Всех, кто прорвался в укрепление, анжуйские и провансальские рыцари изрубили, выскочили наружу, опрокинули конных лучников, в ужасе отступивших от тяжеловооруженных всадников. Эрар де Валери только и видел, как вокруг улепетывают сотни врагов. Он схватил валявшийся меч и побежал за сарацинами, уволакивающими его брата. Настиг их и всех убил. Затем Эрар поднял Жана и под прикрытием самого Карла Анжуйского отвел к переправе.

Рыцари графа спасли от смерти и Гоше де Шатильона, прорвав кольцо вокруг него, уже раненного и еле держащегося в седле от крайней усталости.

Так к концу дня вся оставшаяся армия французского короля оставила левый берег и вернулась в лагерь герцога Бургундского.