Читать книгу: «Путь к себе: 6 уютных книг от Ольги Савельевой», страница 17

Жесткость

Мы с Катей сидим в поликлинике перед кабинетом, где делают прививку. Сейчас дочке сделают манту.

Она слышит слово «манту», но не понимает, что это:

– Манту – это укол? Как прививка? Или что?

– Это совсем не больно, – отвечаю на другой вопрос, чтобы не отвечать на Катин утвердительно.

Она, как любой ребенок, сильно боится уколов, даже кровь из пальчика – это стресс. Это неприятная процедура, но необходимая. Иногда приходится делать больно, чтобы потом было не больно.

Катя чувствует мое напряжение. Это просто манту, но без него не попасть на плановую госпитализацию, поэтому надо сделать и забыть.

Я читаю перечень документов для госпитализации, а под ним фразу: «Непредоставление документов или предоставление недостоверных или неполных сведений карается отказом в госпитализации».

Кто придумал такую фразу? «Карается». Слово такое, прямо обещанная казнь.

Я очень ответственно собираю документы. Не хочу, чтоб меня казнили отказом.

Я думаю, что в мире не бывает мелочей. Даже просто фраза мелким шрифтом на безобидном списке документов может быть карающей, а может – спасительной. Можно написать: «Пожалуйста, проверяйте документы внимательно, только полный комплект – основание для госпитализации». И сразу ощущение, что о тебе заботятся и пытаются тебя защитить от последствий, если ты неправильно соберешь доки.

Как будто ты едешь к людям, которые вместе с тобой заинтересованы в победе над болезнью твоего ребенка.

А не наоборот: будто они держат глухую оборону и баррикадами из документов защищают себя от вас и вашего болеющего ребенка.

ТУТ ВАЖНО НАУЧИТЬСЯ ЗАМЕЧАТЬ. ЧУЖИЕ СТРАХИ, ЧУЖИЕ БОЛИ И ГРАНИЦЫ. ЗАХОТЕТЬ ЗАМЕЧАТЬ И ОБЕРЕГАТЬ.

Из кабинета выходят заплаканные дети. Катя с тревогой смотрит на меня. Почему они заплаканы? Она подозревает, что там, в кабинете, кто-то страшный, кто доводит детей до слез.

Катя тоже начинает плакать.

– Почему ты плачешь, Кать? – спрашиваю я. – Тебе же прямо сейчас не больно?

– Нет. Но я знаю, что мне скоро будет больно, и мне от этого грустно до слез.

Эта фраза очень честная. Она у меня отозвалась.

Я сейчас готовлюсь к одному важному поступку. Хочу разорвать отношения с близким человеком. Это сложно. Считается, что близких мы не выбираем, это как бы наш крест. Мы не выбираем родителей, братьев и сестер, племянников и так далее.

Ну, в целом да, наверное, не выбираем, но, с другой стороны, а если близкий оказался совсем… подлецом?

Много-много раз подряд. В отношении других людей и тебя. Ты понимаешь, что это не случайность, а его образ жизни, и говоришь: «Эй, близкий! Так нельзя!» А он: «Я же близкий, меня можно поддерживать, а не критиковать. Семья, она же для этого, разве нет?»

Я теряюсь. Поддержка – это здорово, но поддержка подлости – тоже подлость. Разве нет? В моем мире – разве да.

Надо выбирать. И быть для этого жестким, потому что тут иначе никак.

И я выбираю. Не подлость, а… Ну, получается, предательство близкого. Как бы сбрасываю его, как якорь, со своего корабля.

Тут ведь выбор какой: предать его или себя. Если предам себя, буду жить преданной всю жизнь. Поэтому… Надо рвать. Жестко.

Я чувствую себя как моя Катя в очереди на манту: грущу от того, что жду боли. Но на этом перепутье любое решение – это боль, а я никак не решусь войти в нее.

Моей Кате пять лет, она не может встать и уйти из очереди.

А я могу. Дернуть стоп-кран и прекратить это все.

Мой поезд на полном ходу встанет, вероятно, всем будет несладко, перевернет меня нехило, тряханет, зато вернется ощущение подконтрольности ситуации: это я решила, когда пришло время боли.

Я не просто сижу и жду в очереди, в коконе неопределенности, я действую.

– Я злюсь на себя за то, что никак не дерну стоп-кран, – признаюсь я психологу.

– Почему?

– Потому что бездействую. Мне не нравится статус-кво, мне хочется все изменить, но я никак не созрею.

– Ты не бездействуешь, ты собираешь информацию. Семь раз отмерь, один – отрежь. Вот ты отмеряешь. Ты же не можешь сразу рубануть…

Да, не могу.

Я отмеряю. Впитываю информацию. Думаю о том, как я буду потом. Одну проблему я решу – вынесу подлеца за скобки, другую создам: я предала человека, близкого, родственника.

Нельзя так.

Хотя кто это сказал? Кто вообще, кроме Уголовного кодекса, решает, как можно и как нельзя…

Однажды произошла забавная ситуация с дочерью.

– Мама, в честь твоего дня рождения я разрешаю тебе выбрать, какое платье мне надеть и что я буду есть на завтрак, – радует меня дочь.

– Хм. Это подарок такой? Ты ж рисунок обещала, – удивляюсь я.

– Я не успела. Поэтому дарю то, что ты любишь, – все решать.

– Нет, Кать, ты ошибаешься. Я мечтаю решать как можно меньше, – смеюсь я. – И нельзя подарить свою необходимость «все решать» другому человеку. Это надо самому, Кать, делать.

Вот я и решаю. Не знаю, какой выбор в итоге будет верным. Но знаю, что решение – это когда ты больше не можешь быть там, где ты находишься, и ты уже столько раз отмерил, что больше не можешь не отрезать…

НАДО, ПРОСТО НЕОБХОДИМО ИНОГДА БЫТЬ ЖЕСТКИМ. ДАЖЕ ПОРОЙ ЖЕСТОКИМ. ВОЗМОЖНО, ЭТО РАСТИТ В НАС ВНУТРЕННИЙ СТЕРЖЕНЬ – НЕ ПОЛУЧИТСЯ ВСЮ ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ В ЖЕЛЕЙНОМ СОСТОЯНИИ.

Поэтому давайте-ка дальше жить и все сами решать. Сделаем манту. Выберем себя. Съездим на ту плановую госпитализацию…

– Извините, это отдел маркетинга? Добрый день. Я вот по какому поводу… Можно я подарю вам другую фразу для сбора документов с ваших подопечных? Вот такую… Она мягче и добрее.

– Нет. Нам не надо. Наша лучше, потому что она пугает. Ненапуганный человек не боится ошибиться и не все документы собрать. Поэтому мы хотим напугать. К нам летят из других городов. Очень обидно «разворачивать» их из-за их же невнимательности…

А, ясно. Иногда жесткость – это осознанный выбор. Чтобы спасти и защитить.

Я, кстати, дернула тот стоп-кран. И близкий родственник очень удивился, что так бывает. Сказал:

– Надо же, как тебя все достало.

– Не все. Меня достали поступки вполне конкретного человека.

– Я понял.

– Не знаю, что ты понял.

– Что ты на вид мягкая, а внутри нет.

– И все? Жаль.

– Жаль?

– Жаль, что мы всегда все понимаем про других людей. А единственный человек, про которого мы реально можем что-то понять, – это мы сами…

– Я подумаю об этом.

– Подумай. В моем титане всегда найдется мягкая дверь.

– Для близких родственников?

– Для тех, кто умеет признавать свои ошибки…

На той госпитализации я напутала со сроками действия одного документа. Но нас все равно пустили. Наверное, в любом титане есть мягкая дверь.

Сорняк

У нас образовалось два родительских чатика: с воспитателем и без.

Это было удобно: тот, что с воспитателем, – сухой и информационный, тот, что без, – бурлящий, активный.

Во втором образовался особо активный папа. Оставим этого героя без имени – просто папа.

Он был… ну слишком уж экспертным во всем, про таких говорят «в каждой бочке затычка». Его реально было много: утром просыпаешься, а в чате уже сотня сообщений, причем папа этот солирует практически единолично. Чатик имени папы.

Меня он стал подбешивать. Плодит и плодит бесполезные сообщения. Чего стоило его предложение прокрасться в сад под видом комиссии, чтобы посмотреть, чем кормят детей. Или посмотреть, как отреагирует воспитатель на предложение подарить ей деньги, типа, провокация, и так далее.

Но что тут сделаешь? Наши дети – одногруппники. Куда от него деться, от этого папы?

Встречались в реальной жизни с другими родителями из чатика, разговор непременно съезжал на него и велся в ключе «как же он всех достал».

Мы ему много раз в лоб писали, мол, уважаемый, хватит спамить, высасывать проблемы из пальца и вообще отвлекать занятых людей на ерунду. Но он отвечал на каждое сообщение десятком новых и был уверен, что все, кто не состоит в активной переписке в родительском чатике, – это, конечно, плохие родители.

ЧЕЛОВЕКУ НЕ В ЗАПРОСЕ НЕВОЗМОЖНО ЧТО-ЛИБО ОБЪЯСНИТЬ: ОН НЕ ХОЧЕТ НИЧЕГО СЛЫШАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ЕМУ ВЫГОДНО В ЭТОМ МЕСТЕ БЫТЬ «ГЛУХИМ».

Мы промучались месяц и создали еще один чат – без этого папы. Это выглядело как решение. Однажды утром я проснулась – и просто обнаружила себя в новом чате. А тот, старый, был заполнен теперь сообщениями надоедливого папы, только все они были без ответа.

Шло время. Все садовские вопросы мы дружно и быстро решали в новом чате, он был идеален – слов мало, дел много. Но тот, старый, с папой, все еще жил, потому что неутомимый папа продолжал писать и писать, а также недоумевать, почему ему никто не отвечает или отвечает что-то вроде «ок» или «как хотите».

«Когда же он уже догадается? Или устанет один писать в тот чат? – недоумевала я. – Какой же он непонятливый все-таки, этот папа! Ужас!»

Время шло. Любое новое сообщение в том старом чате от папы меня вдруг стало напрягать.

Я не понимала почему, но мне было его очень… жалко. Ну так, по-человечески. Хотя он был мне совсем несимпатичен как собеседник, тот факт, что мы дружно игнорим его в этом чате, был для меня травмирующим. Жестоко это как-то вышло, хотя изначально правда казалось отличным выходом: а как еще избавиться от него?

Примерно в это же время я давала интервью про детей для одного интернет-журнала о воспитании. Журналист спросил:

– Сталкивались ли ваши дети с травлей в школе или саду? С буллингом?

Я решительно помотала головой, ответила, что нет. Я бы знала, если бы сталкивались: мы с детьми очень дружны.

– А вы лично в детстве? Сталкивались? – спросил журналист.

Я так же решительно помахала головой: нет. Не было ничего такого. Меня никто не обзывал, бойкотов не объявлял, в угол не загонял, «чучело» мне не кричал. Не сталкивалась я с травлей.

Хотя я и была, мягко говоря… непрестижная девочка. Я была плохо (беднее всех) одета, немодная такая, в штанах с пришитой бахромой от скатерти, бабусина и дедусина внучка, без родителей, в штопаном-перештопаном пальто.

Но нет, не травили. Просто… ну, не жаловали, не стремились общаться, не тянулись дружить, забывали позвать с собой, шушукались за спиной, смотрели как бы за меня, сквозь меня, поверх меня, но нет, не травили. Открыто, в лицо, не обижали, нет.

А после интервью я шла на сессию к психологу. Мы тогда проживали кризис в отношениях с мужем, мне хотелось поговорить об этом, я готовилась, старалась, собрала букетик болючих фактов, хотела на сессии это как-то систематизировать и превратить в гербарий.

Но, сев в кресло, я почему-то сразу после приветствия рассказала психологу про того папу. Совершенно неожиданно для меня оказалось, что тот папа волнует меня даже больше, чем проблемы в семье. Вот это новости!

– Мы взяли и вынесли его из чата. Сначала мне казалось, что это отличная идея, а теперь… Он там живет в этом чате, будто один. И это так неловко, стыдно. Мы взрослые люди, а ведем себя как дети. Мне даже страшно.

– Страшно?

– А вдруг он узнает? Узнает, что все это время два десятка людей будто потешались над ним…

– А вы потешались?

– Нет, конечно. Но выходит-то, что так… Я вообще не понимаю, почему меня так выкосила эта ситуация. Этот папа мне не друг, даже наоборот, он такой, знаете, неприятный, мне с ним не по пути…

– Тебе проще проживать это, демонизируя его? То есть если он плохой, то с ним так можно?

– Нет, конечно. Я хочу сказать, что, если бы он был другим, этого всего не случилось бы. А так… Прям тяжело. Помните, в фильме «Девчата» главная героиня зацепилась за крюк и не могла двигаться. И кричала: «Пусти! Пусти!» А ее никто не держал. Вот я себя так ощущаю. Будто эта проблема меня держит, хотя с чего это вдруг проблема? Кто он мне, этот папа? Да никто. Но при этом он даже в мои сны заглядывает…

– Оля, я понимаю, – говорит психолог. – Это и правда очень тяжело – быть вынужденным участником травли.

– Травли? Какой травли?

– Травли игнором.

– Разве это травля?

– А что же, Оль? Это самая настоящая травля. Много людей договорились как бы вынести за скобки одного неугодного человека. И сделали это. Теперь они все молчат и смотрят, как он там, один, справляется. И неважно тут, какой он, важно, какая ты. Как ты с этим живешь, почему об это спотыкаешься?

Я СИДЕЛА, ПОТРЯСЕННАЯ. ТРАВЛЯ… ТАК ВОТ ОНА КАКАЯ БЫВАЕТ… КОГДА ВЗЯЛИ И ВСЕ ВМЕСТЕ ТИХО УБРАЛИ НЕУДОБНОГО. А ВДРУГ В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ НЕУДОБНОЙ ОКАЖУСЬ Я?

А вдруг я уже такая? И где-то существует чатик без меня?

Погодите… Вот та девочка в школе в самых немодных в мире штанах с пришитой бахромой от скатерти, чтобы ноги казались длиннее… Вот она…

Узнаешь себя, девочка? В этом папе узнаешь? В этой ситуации?

Оказывается, в моем школьном классе был как бы отдельный чатик. Без меня. Незримый, неочевидный, но он был, и я ощущала себя будто за прозрачной стеной. Мне было неуютно в классе, я пряталась в книги – там было гораздо спокойнее.

Я не знала, что травля бывает такой… нежной и как будто незаметной.

Вот почему так триггернул меня этот папа. Жизнь кинула в меня бумерангом. Ох, больно-то как! В самую макушечку.

Мне кажется, если я сейчас что-то правильное сделаю, то как бы вернусь в прошлое и спасу ту маленькую Олечку, которая живет в эпицентре незаметной травли. Прямо достану ее оттуда, подарю самые модные джинсы и кивну на раздевалку: «Иди переоденься…»

Если в вашем детстве не было велосипеда, а сейчас у вас есть «Бентли», в вашем детстве все так же не было велосипеда… Это моя любимая фраза.

Мне кажется, что если я сейчас спасу этого папу, то на самом деле спасу себя там, в прошлом. Хотя, конечно, нет. Это не так. Той Олечке в прошлом уже не помочь. Нельзя вернуться туда, назад, и перепрожить определенный участок жизни иначе. В мире, гармонии и джинсе.

А что можно? Можно научиться замечать сорняки и пропалывать их. И, проживая этот сценарий вновь, сделать это иначе.

Мне почему-то важно как-то отреагировать на эту ситуацию. Нельзя пройти мимо травли, знать, что это она, и ничего не предпринять. Это будет значить, что ты ее полноправный участник!

Но что я могу сделать?

Папа тот по-прежнему не в запросе. Он ни разу не написал что-то вроде: «Вы что, не хотите со мной общаться?» Он пишет и пишет, как ни в чем не бывало. Есть ощущение, что ему не очень-то и нужен собеседник, только иллюзия аудитории.

Предположим, я решу с ним поговорить. Как бы раскрыть глаза. Что мне надо ему сказать? «Знаешь, папа, мы создали отдельный чат без тебя». Так сказать?

Это звучит как пощечина, которая его точно ранит. А ведь есть шанс, что про новый чат он так и не узнает, через год дети наши уйдут в школу, и все садовские чатики умрут сами собой.

Тогда как тут быть? Чью я проблему решаю? Точно не этого папы – у него их нет. И больше ни у кого в чатике – ни в новом, ни в старом – нет.

Это только моя проблема, выходит, так… И решать ее надо только внутри меня.

Заметить сорняк (я про такие ситуации, про «нежные» травли). Понять, что это точно он. И в своем будущем не допускать сорняков, выполоть их.

Чтобы не прорастали больше сквозь время, не заглядывали в сны и не мешали жить свою взрослую жизнь, населенную такими разными людьми.

Пожар

Разговор с подругой на грани развода.

Оль, можно я поговорю с тобой? А ты просто послушай. Можешь даже не говорить ничего, я сама. Я когда тебе рассказываю, почему-то больше себя понимаю. Отражения моих слов будто возвращаются ко мне с новыми смыслами…

Я решила развестись. Ты не спорь только, не возражай. Я объясню. Понимаешь, Оль, мой муж все эти годы будто подсовывает мне имитацию счастья. И думает, что я не замечу. А я замечу. Я же не дура…

Мы познакомились пять лет назад в деревне, куда оба приехали летом. Я к бабушке, он к брату. Вечером пошли гулять. Что-то вроде первого свидания. Он спросил:

– Какие твои любимые цветы?

Я ответила:

– Герберы. Или пионы.

Ну еще бы, я же городская девчонка. Люблю все красивое, нарядное, в слюде. Ну, не сирень, знаешь. И не одуванчики.

Он кивнул и принес мне букет… борщевика. Знаешь, сорняк такой, цветочный.

– Это что? – спрашиваю я.

А он:

– Это пионы. Или герберы.

Мы смеялись тогда. Ужасно смешно было, да.

Вроде такая шутка, обоим понятная. Что раз тут мы в условиях деревни, то вот тебе борщевик в качестве пионов.

Но потом мы вернулись в город. В городе есть пионы и герберы, можно дать мне то, что я хочу. А не то, что тебе проще достать, не вставая с дивана.

А у меня ощущение, что он мне всю жизнь борщевик дарит. И смеется, ожидая ответного смеха взамен.

А мне вот не смешно больше. Вот совсем. Хочется встряхнуть его за плечи и крикнуть: «Эй, ты! Что смешного?»

А теперь у меня от него ребенок.

Вот сыну нашему четыре года. Он, маленький, думает, что весь мир крутится вокруг него и создан для него. То есть, если он хочет что-то сказать, он подходит и говорит. Ему все равно, чем я занята, могу ли я выслушать. Потому что мама, папа, собачки, кошечки, люди вокруг – все созданы для него.

Вот муж такой же, только старше на 30 лет.

Мы на днях решили поехать на дачу. Сели в машину, пристегнули сына, поехали. А ребенка укачало и стало тошнить. Он уделал машину и автокресло. Пока мы возвращались домой, мне позвонил начальник и попросил срочно выручить с отчетом. Все один к одному, как всегда.

Мы примчали домой, я за комп, у меня работа, а муж сказал: «Я все уберу, не переживай».

Он домой взял автокресло – его надо было аккуратно счистить и отстирать.

И он все сделал, в принципе, но… по телику, когда мы вернулись, начался его любимый фильм, и муж бегал застирывать и отмывать в рекламных паузах. То есть, понимаешь, в ванной стоит и воняет кресло, в машине – вонь и кучи, надо идти убирать, а он… смотрит кино.

Фильм закончился, квартира и машина провоняли, муж пошел и все убрал.

И вроде – убрал же, какие к нему вопросы. А с другой стороны… блин, мы та самая семья, выходит, ради которой можно не напрягаться. И в вони посидим, пока папа фильм досматривает… И борщевиком обойдемся…

Вот вроде ерунда, Оль, да? Ну какой это повод для развода? Никакой.

Он же убрал? Убрал. Ну найди в себе этот спасительный компромисс.

ТАМ КОМПРОМИСС, ТУТ КОМПРОМИСС. ВСЯ ЖИЗНЬ – КОМПРОМИСС. Я ХОЧУ ПРОСТО ЖИЗНЬ. В КОТОРОЙ КОМУ-ТО, КРОМЕ МЕНЯ, ИНТЕРЕСНО, ЧТО ХОЧУ Я.

Разве это какое-то невыполнимое требование, Оль? Мне кажется, это очень важно – жить с тем, кому не все равно. Не просто важно, а обязательно. Разве нет?

Летом было жарко. Очень жарко. Почти под сорок. А у нас сын под кондеем простывает мгновенно, поэтому мы его не поставили дома. А вентиляторы – целых два – на даче.

Я говорю мужу:

– Сгоняй на дачу, за вентиляторами, я спать не могу от жары.

Он согласился. В тот день я на работе была, а у него выходной. Я думала, он съездил давно.

Прихожу вечером, а он говорит:

– Ты уверена, что ехать стоит?

Это мы разговариваем, а температура «спала» до 35, духота страшнейшая, все как сонные мухи…

Я психанула, собираюсь.

– Ты куда? – спрашивает.

– В магазин.

– Зачем?

– За вентилятором.

– Не надо. У нас два.

– Где? Где они два? Я умираю, ты видишь? Ты замечаешь меня вообще?

– Я сейчас съезжу…

«Я сейчас съезжу» – только после моей истерики.

Пока собрался, пока уехал… Нам спать пора, а его нет. Засыпаем опять в духоте. Я злюсь, не могу просто!

А он звонит:

– Тут, на даче, дел миллион, может, лучше я тут переночую, а утром с колодцем разберусь и покошу… Приеду завтра вечером.

Наверное. Наверное, это важно. И колодец, и покос.

А то, что я не сплю неделю, задыхаюсь, – это ничего, это подождет. И вот я лежу, а по щекам слезы текут…

Слишком много слез в этом браке, Оля, слишком много тошнотной вони и борщевика. Слишком много компромиссов и слишком мало спасительной прохлады…

Вот мы с ним ссоримся. И я злюсь. Очень злюсь.

Внутри буря, нет – вулкан, нет, даже пожар, это ближе.

Пожар сметает все на своем пути, сжигает гневом – и его, и меня. Он говорит обидные слова, я говорю обидные слова, но все они – топливо для этого пожара.

Как можно потушить пожар?

Вылить на него воду – внезапную, спасительную, бодрящую. Чтобы задохнуться на секунду от неожиданности, а потом… Пожар зашипит и потухнет.

А ЧТО САМОЕ ВНЕЗАПНОЕ В ССОРЕ? ВОТ КОГДА ЗЛОСТЬ, ЯРОСТЬ, ГНЕВ? ВНЕЗАПНОЕ – ЭТО НЕЖНОСТЬ И ЛЮБОВЬ. В ПЫЛУ ССОРЫ ЭТОГО НИКТО НЕ ЖДЕТ.

Сказать разъяренной мне: «Какая ты красивая!» Или: «Господи, что мы творим, я же люблю тебя!»

И все. Нет пожара. Угольки опыта.

Я так делала много раз. Обнимала его, кричащего. Говорила «люблю» в ответ на его словесные пощечины.

Да, это не просто, но когда любишь, то сквозь любой пожар подумаешь: «Просто подойди и обними. Вместо казни». Но он так не делал никогда.

Он выбирает другой способ погасить пожар – забрать кислород.

Огонь не сможет гореть без кислорода – это, вероятно, очень действенный способ его потушить…

Он говорит безжалостные, страшные вещи. Ну, вот те, которые я уже не смогу забыть. Те, которые раздробят жизнь на «до» и «после». Те, которые застрянут во мне осколками обид на всю жизнь.

И он гасит пожар. Молодец.

Но я тоже, видишь ли, дышу кислородом. И он отобрал его не только у огня, но и у меня.

Да, ссора закончилась. Потухла. Пахнет сгоревшей любовью и туманом безразличия. Вся моя жизнь – огарок Вселенной…

Может быть, разведемся мы не завтра, но прямо сейчас во мне обживается спасительное безразличие, которое больше не допустит пожара.

Понимаешь, какое дело. Мне теперь все равно…

Даже тот факт, что моя жизнь – один большой компромисс, больше не имеет значения. Пожар потух, и в нем сгорело все, ради чего имело смысл сохранять этот брак.

А за герберы спасибо.

Даже ты, чужой человек, помнишь, что я их люблю.