Читать книгу: «Ад находится у океана», страница 23

«Нет, ба, я не такой, – скривился он. – Я не стану дергать тебя за ноги только потому, что ты напоминаешь человека, у которого напрочь повыбивало все лампочки».

Наконец Мнемосина спустилась и завертела головой. Грузная, закутанная в шаль, она, как знал Гел, была необычайно проворна, как старая кошка, научившаяся душить мышей одной лапой.

– Где ты, Геля? – проворковала Мнемосина, обводя подвал внимательным взглядом. – Мы ведь договорились не играть в прятки. Иначе – ну-ка, вспоминай – я не буду тебя кормить. Ты ведь хочешь быть сытым, а, Геля?

Выждав еще несколько секунд, Гел рванул мимо нее. Старая кошка, может, и сохранила врожденное проворство, но сообразительность растеряла окончательно. Так что Гел без проблем помчался по ступеням. На самом верху вскрикнул, не ожидав, что дневной свет будет таким ярким. Наконец развернулся и с треском захлопнул дверь.

– Я не читал эту книгу, ба! – проорал он, слепо щурясь. – Я ЕЕ НЕ ЧИТАЛ! И не стану! Как и не стану жить с тобой!

В подвале загремело; звякнули тарелки. Судя по всему, Мнемосина попыталась броситься следом, но вместо этого растянулась на ступенях.

– А вдруг там было что-то на страницах! – провыла Мнемосина из подвала. – А вдруг это что-то теперь витает в воздухе? Вернись и помоги мне, Гелий! Вернись немедленно, пока твои родители на небесах не сошли с ума! А ангелам, ты знаешь, нельзя терять последний умишко!

У Гела отлегло от сердца, когда он услышал ее дребезжащий голос. Он не хотел, чтобы она пострадала. Только по этой причине он так долго бездействовал.

– Ты читала книгу, ба?

В возникшем молчании чувствовалась невысказанная обида.

– Ты читала ее или нет, ба? – прокричал Гел. Прикрыл глаза. – Ответь мне – или я запру тебя навсегда! И тогда тебя не спасут и все ключи мира! Ты читала ее?

– Да! Да! – торопливо отозвалась она. – Я прочла ее! Это ужасная, ужасная вещь! Хорошему мальчику она принесет только боль! И обиду! И расстройство животика! Поэтому я хочу, чтобы ты покушал молочной кашки! Чтобы ты…

– Я ненавижу молоко! – оборвал ее Гел и добавил: – Всегда ненавидел. Я сейчас уйду, ба, и, скорее всего, уже не вернусь.

– Что? Не оставляй меня, Геля! – Мнемосина разрыдалась. – Не бросай меня, мой мальчик! Не бросай! Я вырву тебе глаза, если ты не поможешь своей дорогой бабуле выбраться из этого ужасного, скверного места!

Гел отступил от двери. Вот и всё. Что бы ни происходило, это произошло и с «дорогой бабулей». Он схватил куртку, обулся, после чего, топая ботинками, заглянул на кухню и собрал в рюкзак немного еды. Консервы, крекеры, вода, холодная курица – взял всё, что приглянулось; всё, кроме молока. Подбежал к парадной двери. Из подвала доносились причитания старухи.

– Со мной всё будет в порядке, ба, – пробормотал Гел. – Надеюсь, и ты без приключений выберешься из подвала.

Он распахнул парадную дверь, поморщился, всё еще находя дневной свет нестерпимым. Что-то подсказывало Гелу, что безопасности ему не видать: ни среди взрослых, ни с другими детьми. Но дети хотя бы не вредили друг другу. По крайней мере, радио об этом молчало.

Гел и не подозревал, что подобные сценки разыгрываются далеко за пределами Камчатки.

5

Пока в Петропавловске-Камчатском и кое-где еще бушевали страсти, не имевшие под собой какого-либо логического объяснения, одно место по-прежнему оставалось оплотом дисциплины и уважения. Именно здесь Эли и Ная ежедневно выполняли важный ритуал. Так было и в этот день.

Ная отправилась на пост охраны – удостовериться, что проблем не возникнет. После ее визита охранники остекленевшими взглядами вытаращились на стену, о которую обычно кидали каучуковый мячик. Что ж, сегодня мячик останется без привычной долбежки. Эли тем временем заперла все входы в цех розлива – кроме одного, оставленного специально для подружки, – и начала раздеваться.

Вскоре она, голенькая, покаянно обнявшая себя, взошла по ступеням резервуара. Как и Чёрная Мать, Эли неизменно выбирала крайний левый. Она взялась за ручку технического люка и соскользнула в молоко, чувствуя, как тело сперва каменеет от холода, а потом противоестественно расслабляется. Тишину резервуара наполнили слабые всплески.

Двумя минутами позже в молоко сошла Ная. Девушки заулыбались. Когда-нибудь они обязательно присоединятся к «сестрам» в Городе, но сперва сделают всё, чтобы силы, державшие этот мир, утратили равновесие. А для этого нужны самые лучшие, самые белейшие лакомства.

Эли и Ная, смеясь, гладя друг друга и целуясь, купались в молоке.

И кожа их дышала не переставая.

6

Ефим с ошарашенным видом сидел за кухонным столом. Он никак не мог поверить в содеянное. Меньше минуты назад он включил электрический чайник и зачем-то приложил ладонь к его быстро нагревавшемуся боку. И держал так до тех пор, пока вода не закипела. Он вскрикивал, трясся от боли, брызгал слюнями сквозь стиснутые зубы, но держал ладонь на месте. И делал это под присмотром двух маленьких дочерей. Апрель за окном заливал кухню нездоровым белым светом.

– Вы… вы прочитали ту книгу? – спросил Ефим, осторожно трогая ладонь. Боль ушла, как только он отнял руку от чайника. – Кто вам ее дал?

– Ты ошибаешься, папа. – Лили слащаво улыбнулась. – Нам незачем читать ту книжку, хоть она и очень хорошая. Просто загляденье.

Губы Поли тоже растянулись в улыбке. Каким-то образом ей удалось продемонстрировать мимику взрослой женщины, что наблюдала перед собой мужлана, чьи достоинства сводились к бесперебойной эрекции и умению рыть крошечные дырки в стенах да избивать гвозди.

– Да, папочка. Мы всё знаем и без книжек. И без молока.

– Мама кое-чему научила нас, – добавила Лили. – Но ты не бойся: больше мы не заставим тебя трогать плохие вещи. Мы ведь тебя любим.

В своих домашних пижамках, чуть сонные, они сидели напротив. Их глаза едва заметно мерцали, словно белый апрель клубился не только за окном, но и поселился у них в головках.

– И я люблю вас, дочери, – прохрипел Ефим. Он слышал об эпидемии, разделившей взрослых и детей. Но тут было что-то другое. – Как вы это сделали? Как заставили меня пойти на это?

– Это всё мамуля. – Поля хихикнула. Взрослые черты пропали. – Наша мамуля такая молодец. Настоящая газированная колбаса!

– Не говори так, глупышка! – одернула ее Лили. – Мама, конечно, вернется, но ей вряд ли понравится, что ты дразнишься.

– Вернется? – не поверил Ефим. – Мама умерла. Что вы такое говорите? – Он опять всхлипнул. – Мой ангел… ангел…

– Она вернется домой, – прошептала Поля, страшно тараща при этом глаза. – Да-да, вернется, она сама говорила.

– Она вернется в другой дом… который никогда не видела, – в задумчивости пояснила Лили. – И, если там будет хорошо, она заберет нас. А если не сможет, то мы сами попадем к ней.

– Ангел… в смысле мама… вернется?

– Это называется вошкрешнуть, – ввернула Поля.

– Воскреснуть, глупенькая. Только как-то по-другому. Сейчас самое время. – Лили внимательно посмотрела на отца. – Папа, мы хотим, чтобы ты понял: нам нужен взрослый. Мы слишком маленькие для того, чтобы делать правильные покупки. Вдобавок мы хотим повидать тетушек с молочного завода.

На мгновение Ефим растерялся. Что в понимании девочек являлось правильными покупками? Предметы гигиены? Лекарства? Выпивка? И что за «тетушки с завода»?

– Но я никуда не собирался, дочки. Куда же я денусь от своих дочурок?

– Мы знаем, что плохого ты не замышлял, папа.

– Знаем, – поддакнула Поля.

– Просто мы хотим предупредить: если ты сбежишь, нам придется повредить тебе ножку.

– Или даже обе, папуля.

– Но мы решили ограничиться ладошкой. Так учила мама.

– Мама… – Всё еще прижимая обожженную руку к груди, Ефим встрепенулся. – А она действительно может… вернуться?

– Если ты веришь в радугу, папочка, то поверишь и в это, – серьезно сказала Лили.

– Ты ведь веришь в радугу, папуля? – спросила Поля.

– Верю! – с жаром отозвался Ефим. – Еще как! Господи, я поверю во что угодно, лишь бы Ангел вернулась! Мой… мой дорогой ангел…

Он зарыдал, пряча лицо. Дочери слезли со стульев и подошли к нему. Обхватили его крохотными ручками. Ефим обнял дочерей, и на мгновение ему привиделось, что он прижимает к груди два хихикающих чайничка. Впрочем, образ быстро улетучился, едва ноздрей Ефима коснулся слабый аромат гниющих апельсинов.

Боль в руке и надежда пришли одновременно.

7

Вечерело, и Пилат с наслаждением вдыхал прохладный апрельский воздух. Всё еще пахло зимой. Он неторопливо прогуливался по тропинкам Новокамчатского кладбища, кивая старым знакомым.

Кивок – госпоже Унылая Фотография.

Поклон – товарищу Так И Умер С Бородавкой.

Прищур – дамочке Лошадиная Челюсть.

Воздушный поцелуй – братии у каменной кладки.

Это развлекало старого смотрителя, но куда больше его умиляла прошлогодняя пожухлая трава, свысока плевавшая на молодую поросль. Это был незыблемый закон любого кладбища: старое всегда крепче молодого.

«Так и я плюю на всех, кто очутился в земельке пораньше моего», – философски заключил Пилат, и этот вывод не отличался от сотен предыдущих. И опять в дело пошли кивки.

«Привет, товарищ Любимец Птичьих Задниц».

«Прощай, Угрюмая Мина. Увидимся на обратном пути».

«Как бетонное одеялко, Лицо Серее Пепла?»

В кармане спецовки покоилась наполовину опустевшая фляжка – в ней Пилат хранил настроение. Работал Пилат исправно вот уже тридцать пять лет, и руководство кладбища давно смирилось с его нетвердой походкой – вероятно, отнеся ее к непременному атрибуту должности смотрителя.

Пилат же считал так. Темень и прикопанные тела, гниющие годами, еще ни из кого не сделали певца, или оратора, или академика с кустистыми бровями. Нет, милые мои, ночь на кладбище творит только заик. А подобную молчаливую пляску смерти можно пережить лишь под мухой, родненькие.

Он только сейчас заметил, что беспокойно теребит фляжку в кармане.

Было почти восемь вечера, и по кладбищу расползалась мгла, чтобы уже к полуночи расстелиться среди могил плотным туманом. Однако нынешняя мгла разительно отличалась от своих предыдущих воплощений. У западного входа и в северо-восточной части кладбища что-то светилось. Свечение имело густо перемешанные зеленые и желтые цвета. Как будто там намеренно оставили подсветку.

– Иисус вам в глотку! – проорал Пилат и замер, прислушиваясь. Опять завопил: – Кого это напугает, а? Иисус бесстрашен, а венок его – будто ершик для посуды!

На его памяти это было первое свечение, чем бы оно ни являлось. Только выпивка и здоровая злость удерживали рассудок Пилата на плаву. Как говорится, кладбища без происшествий не бывает. Иначе это не кладбище, а огромная песочница, в которой по ошибке прикопали пачку покойников.

Пилат почувствовал себя обязанным отправиться к источнику свечения и повыдергивать все эти лампочки-гирлянды – чтобы потом найти шутника и всю эту иллюминацию затолкать ему в задницу. И последнюю лампочку – всенепременно направить указательным пальцем.

По мере того как Пилат походкой уставшего маятника пересекал аллейки кладбища, происходили сразу три вещи. Во-первых, темнело. Во-вторых, свечение усиливалось. И, в-третьих, Пилат трезвел. И если с последним худо-бедно можно было что-то сделать, то с прочим оставалось только мириться.

Размышляя о всевозможных способах применения лампочек-гирлянд, Пилат приблизился к свечению. Захоронения свежие. Ну как свежие? В кладбищенских землях, где всё исчислялось половинками столетий, подобные захоронения действительно можно считать свежими.

– «Беата Абиссова», – прочитал Пилат.

Его пробрал озноб. Эту женщину знали не только в Петропавловске-Камчатском. Теперь-то уж точно.

«Эта баба наверняка возглавляла банду отморозков, – подумал Пилат, осматривая жутковатый источник света. – Надо же, дала пробить себе башку. И с мужем ее так и не похоронили… Может, оно и правильно: нормальный человек не должен лежать рядышком с сумасшедшей».

Свечение пробивалось сквозь могильную плиту Абиссовой. Сперва на гладкой поверхности гранита выступали желто-зеленые капельки. Затем капельки набухали, точно пшеничная клейковина, и формировали световой шарик. Сразу после рождения шарик устремлялся ввысь. В сгущавшемся тумане будто расплывалось пятно светового гноя, порожденное таинственным процессом.

Схожим образом пульсировали еще четыре могилы, располагавшиеся неподалеку. Все как одна ухоженные и прилизанные, точно за порядком следили глупые, но тоскующие любовники. Там, насколько помнил Пилат, покоились убитые учительницы, подружки Беаты.

– Иисус мне в глотку, – прошептал Пилат. – Никто не поверит! Как пить дать, никто не поверит…

А потом он понял, что есть вещь, в которую он и сам-то не способен уверовать.

Из-под земли доносился слабый крик.

Хоть крик и был приглушен могильной плитой, грунтом и вековым тленом, в нём отчетливо слышались ужас и безысходность. Как будто на глубине происходило нечто скверное – вроде драки червей.

– Иисус милостивый! Живая! – забормотал Пилат и посеменил к центральному входу кладбища, цепляясь штанинами за оградки. – Как пить дать – живая!

Неподалеку от главных ворот находился вместительный гараж. Внутри, среди прочей техники, можно было сыскать шустрый мини-погрузчик. Этого рычащего малыша использовали для освоения диких участков кладбища, захваченных шиповником. Пилату, пока он ковылял, поглаживая фляжку, и в голову не приходило, что с момента погребения Беаты и остальных прошло немногим меньше года.

У ярко освещенной арки центрального входа страх чуть поутих. Пилат тяжело дышал, то и дело разевая рот. Обернувшись, он похолодел. Свечение изменилось. Теперь оно напоминало столбы отвратительного света, что тянулись к темнеющему небу, по которому скользили силуэты облаков.

– Один, два, три, четыре, пять… – принялся считать Пилат, шумно сглатывая слюну. – Семь… Двенадцать…

Флуоресцентный свет озарял не только кладбище, но и бил из некоторых районов города – и тоже в небо, словно стремясь рассеять мглу. Еще один источник пугающего свечения, если только глаза Пилата не выдавали желаемое за действительное, находился в зоне Корякской и Авачинской сопок. Что-то погребенное, или позабытое, или растворенное в земле рвалось наружу даже у вулканов.

Наконец до Пилата дошло: то, что оживало в эти самые секунды, не могло быть человеком. Ни в каком виде. Ни в какой форме.

К собственному удивлению, он расхохотался. Вынул фляжку.

– Ваше здоровье, сумасшедшие вы дамочки! – проорал он, запрокидывая голову.

Когда пойла не осталось, Пилат дернулся, возвращая голову в прежнее положение, и не поверил глазам. Небо, кладбище, далекие силуэты вулканов – всё пребывало во мгле, которую так и хотелось назвать первобытной. Зловещее свечение пропало, а вместе с ним исчезла и уверенность в том, что это приключилось на самом деле.

– Ну и кто поверит старому смотрителю? Какие-нибудь выжившие из ума старики? – пробурчал Пилат, направляясь к себе в домик. – Только где их найти? Почти все уже здесь. Здесь, родненькие.

Он опять расхохотался и решил, что ни за что не проболтается. Только если кто-нибудь сам не заговорит об этом. И об этом заговорили – на следующий день. Но не с ним.

Никому не было дела до старого смотрителя кладбища, умершего в ту же ночь.

8

Беата ощутила под собой неровности, утверждавшие, что она лежала на необычайно крупных плитках, по которым змеился какой-то узор. Сердце учащенно и гулко билось. «Сердце! – пронеслась первая мысль. – Мое сердце вновь стучит!» Беата открыла глаза, села, и мириады сладких мурашек заполонили ее тело, проверяя и царапая каждую восстановленную клеточку.

В разуме вырисовывались воспоминания о Городе – еще туманные и далекие, но уже такие близкие. И первым даром пробуждавшейся памяти было имя. Ее настоящее имя. То самое, с которым ее так бессердечно разлучили.

Эрсиколата.

– Цикл разорван, – прохрипела Беата, облизывая губы.

По какой-то причине она продолжала говорить и думать на русском, хотя понимала, что у этого места, у Города, имелся собственный язык. Певучий и острый, рассекающий плоть всякого, кто осмелится хотя бы зашептать на нём. Но изъясняться на языке Города было еще слишком рано. Да и не с кем.

Беата поднялась с плит, стараясь не подвернуть ногу на узоре, и осмотрелась. Она находилась на небольшой смотровой площадке. Под черными и синими звездами простирался Город. Ни огонька, ни явного движения. Город не умирал и не жил – просто пребывал здесь. Словно ради его пленения отравили само мгновение, убили честную единицу времени, низложили ее до горечи, до скрежета зубовного. Всё дышало пустотой и подчинялось вечности.

Асимметричные купола, контрфорсы и веретенообразные шпили отрицали любое человеческое понимание архитектуры. Отсутствовали привычные глазу пропорции. У Беаты даже сложилось впечатление, что она видит блюдце, на котором неизвестный мастер разместил крошечный городок. С той же степенью заблуждения Беата созерцала колоссальные и массивные континенты, образовывавшие улицы и площади, до которых вовек не добраться.

Но какие бы пропорции Город ни являл, он, несомненно, был рассчитан на существ, превышавших размерами человека минимум в пять раз.

Беспокойство только усилилось, когда Беата оглядела себя. Некая сила облачила ее в хламиду, расшитую золотыми нитями и бисером из черного турмалина. При этом ношение хламиды явно подразумевало, что груди и низ живота будут открыты. Беата опустила глаза еще ниже и отметила, что волосы лобка выглядят так, будто никогда не сбривались. Вероятно, таковы здешние взгляды на плоть.

Размышляя об этом, Беата невольно застонала: память приподняла еще одну завесу. Беата – точнее, Эрсиколата – была жрицей. И язык Города, как и предполагалось, утверждал, что имя жрицы буквально означает «Чёрная Мать».

– Я служила… служила… Кому я, чёрт побери, служила?

От смотровой площадки вели две широкие лестницы – вниз, к безднам Города, его таинственным лакунам, и вверх, к шпилям и куполам, по которым стелились тени. Немного подумав, Беата решила подняться и там, наверху, оглядеться, чтобы определить дальнейший путь и, если повезет, его смысл.

Ступени были массивными и черными, похожими на брус из эбена. На каждую приходилось взбираться, помогая себе руками. К середине лестницы Беата выдохлась и тогда же услышала подозрительную возню. Что-то со скрипом натягивалось и замирало, словно поблизости обрабатывали шкуру крупного животного. За каждым поскрипыванием неизменно следовали чьи-то горестные вздохи.

Это почему-то не удивило Беату. Город пустовал веками, однако это вовсе не означало, что такой порядок сохранится и ныне. Она торопливо преодолела последние ступени, коих в общей сложности насчитывалось никак не меньше тридцати.

Беате открылся безводный многоэтажный акведук, выполненный из темного голубого камня. Акведук уходил влево, напоминая огромный мост из арок, переброшенный через наиболее темный район Города.

У одной из опор акведука копошилась Шафран.

Абсолютно голая, она собирала нечто такое, отчего по коже шел мороз. На стенах и колоннах акведука скапливалась студенистая субстанция. Она набухала, крепла и в итоге свешивалась смолянистыми гроздьями, напоминая ожившие комки мрака.

Когда Шафран протягивала руку или подставляла плечо, субстанция немедленно перебиралась на ее плоть, страшно оттягивая кожу. С раздутыми бёдрами, животом и левой грудью Шафран напоминала носильщика – рыжеволосого, уродливого и наполовину почерневшего. Отсюда и странные скрипы. Отсюда и вздохи.

Шафран рывком обернулась.

Неизвестно, сколько бы они так смотрели друг на друга, но Шафран внезапно закричала – устало и обреченно, с невыразимой ненавистью. Она не владела языком Города и по какой-то причине не могла изъясняться ни на одном земном. Куда важнее было то, что Шафран не знала здешних правил. На ее теле открылись черные язвы, имевшие по краям розовые контуры. И пока звучал крик, язвы уродовали свободные участки плоти.

Через секунду-другую Шафран с изумлением захлопнула рот и неверяще себя оглядела. Язвы, одна за одной, затянулись.

– Здесь нельзя кричать, дитя, – ласково подсказала Беата-Эрсиколата.

Шафран молчала. Только ее влажные, потускневшие глаза продолжали вопить: «Обманула! Ты всех обманула, сумасшедшая сучка!»

Беата безразлично улыбнулась в ответ. От акведука вела еще одна тяжелая лестница. На ее вершине высился огромный храм, пожиравший бесформенным куполом любую набегавшую тень. Без сомнений, Существо, правившее Городом, обитало именно там.

Оставив позади последние опоры акведука, Беата проследовала к лестнице. И только сейчас обнаружила, что в Городе присутствовали другие женщины. Много женщин. Голые и стенающие, они держались теней, где произрастал студенистый черный виноград. Подвесив на себя добычу, подобно Шафран, женщины вереницами брели в сторону лестниц и переходов, направлявших паломников к храму.

Беата узнала тех, кого за долгие жизни там относила к Сёстрам Пустоты. Все женщины, в чьих жилах текла кровь Эрсиколаты, восстали из праха и тлена и, как и мечтали, попали сюда. Даже черноволосая Аханг, первая земная дочь Лаэлы, была здесь. И теперь все они – узники Города.

Она остановилась, следя за женщинами и нечаянно погружаясь в изучение губительной и бесчеловечной архитектуры. В голове между тем всплыло название Города.

«Этхалсион… – в смятении подумала Беата. – Это место называется Этхалсион, совсем как тетрадь Эвасхораната! Но что это значит? Что из этого следует?»

Ответ витал где-то рядом, и Беата еще раз огляделась. И сделала это куда внимательнее, чем раньше. Догадка и впрямь лежала на самом виду.

В Этхалсионе пребывали не только женщины.

Под арками бродил старикан с брыкавшимся окровавленным мешком за спиной. Беата без труда разглядела нашивку его комбинезона: «ПСИХО-СЕРВИС: ДАРИМ СНЫ И СОБАК». Еще дальше, безразлично застыв в тени каменного козырька, стояла мертвая девочка с почерневшими ногтями. Именно она тревожила Эвасхораната несколько дней, пока он не вписал ее в красную тетрадь. Каким-то образом в Этхалсионе-городе материализовалось всё то, что изгнал Этхалсион-тетрадь.

«Как удивительно, – восхитилась Беата, размышляя над этим обстоятельством. – Похоже, всё это время красная тетрадь и Город были связаны. Выходит, бумага исполняла роль ловушки, хватая и вымысел, и загубленные души. Что ж, значит, где-то здесь бродит и Сава… Эвасхоранат не раз описывал этого скота и его выходки».

Улыбаясь, Беата взялась за подъём. Преодолев положенные гигантские ступени, она очутилась у подножия исполинского храма. В десяти метрах от грубой арки входа находился постамент неправильной формы – чуть зеленый, мерцающий.

На постаменте замерло Существо.

Ростом оно было под шесть метров. Со светящейся треугольной головы спускались черные длинные волосы. Нечеловеческие глаза порождали пустоту. Кожа напоминала красный песок, выглаженный волной. Продолговатое бесполое тело держалось на тонких ногах, начинавшихся влажными ступнями без пальцев. В правой руке Существо сжимало копье, один конец которого посылал свет, а другой – этот свет поглощал.

Вереницы изможденных женщин подходили к Существу и стряхивали мерзкую добычу в огромный плетеный короб, стоявший у постамента. Беата знала, что никто не смеет заглянуть внутрь короба и никто не ведает, что там. Возможно, в таких коробах, раскиданных по темным городам, зарождается жизнь во Вселенной. А возможно, это было всего лишь развлечением Существа, что бдительно следило за дарами, опускавшимися в окутанную тайной емкость. Истины никто не знал.

Беата в смятении приблизилась к своему богу:

– О Схизталамот, Священник Бриллиантового Султана, Светоносец Азатота, – произнесла она, боясь возвысить голос. – Меня ждет наказание, я готова…

Можно было бы задать великое множество вопросов – но она не имела права. Она, Эрсиколата, жрица Схизталамота, покинула священный пост и сбежала. И так ли уж важно, что ее бегство было ЕГО волей? Имел ли значение тот факт, что всё это время, века и жизни, она лишь плодила рабынь, чтобы в одночасье вернуть их? Разве можно назвать подлостью то обстоятельство, что она – благодаря воле Схизталамота, Того, Чьи Глаза Смотрят В Колодец, – помнила лишь Этхалсион, его темные шпили и улицы?

– Воля твоя лежит на поверхности времен, владыка, – прошептала Эрсиколата.

В облике Схизталамота, чью внешность сложно было описать человеческим языком, ничего не поменялось, но жрица знала, что бог принял решение. И далеко не самое плохое.

Эрсиколату подхватил холодный вихрь и отшвырнул к лестнице, потащил по гигантским ступеням. Она понимала, что ее наказание отнюдь не боль, и потому не кричала. Та же сила перенесла ее на другую смотровую площадку – туда, где из рустованного фасада пустого здания сочилась студенистая черная субстанция. Вихрь сорвал хламиду с ее плеч и погрузил в стену, оставив лишь край подола.

Золотые нити хламиды по-прежнему ярко сверкали, радуя глаз, и Эрсиколата вымученно улыбнулась. Она подошла к сгусткам субстанции, плодам и дарам Этхалсиона, и позволила им оттянуть кожу на руках и бёдрах. Это согнуло Эрсиколату, но не лишило дрожащей улыбки. Придется отслужить на равных. А потом она вновь станет жрицей.

И всё повторится.

Цикл вечен.