Читать книгу: «Вера, надежда, резня», страница 4

4. Любовь и определенный диссонанс

Вчера вечером я слушал «Ghosteen», и меня поразило, что сгущенная атмосфера альбома передается не только с помощью слов и музыки, но и через твой голос, каким-то образом изменившийся.

Понимаю, о чем ты. Когда слушаю эти песни, мне кажется, будто их поет кто-то другой или что-то другое. И что еще более странно, эти песни поются лично для меня. Это странно.

Как будто ты поешь о себе? Или для себя?

Да, похоже на то. Думаю, дело в том, как мы с Уорреном записывали «Ghosteen»: было в этом что-то бессознательное, глубинное, что привлекло к песням некие силы. Как мы уже говорили, эта запись имеет молитвенный характер. И я думаю, наши молитвы предъявляют нам требования; они чего-то ждут от нас, обращают наше внимание внутрь себя. В этом плане «Ghosteen» кажется мне уникальным, как и всякая религиозная музыка.

Значит, ты считаешь, что у тебя нет других песен с таким же религиозным внутренним смыслом? А «Into My Arms», например?

Лично для меня нет, она не обладает той предельной интимностью. Дело не в том, что «Into My Arms» оставляет меня равнодушным. Я понимаю композицию песни и ее ценность. Я хорошо помню все, что связано с ее появлением. Помню, как сидел на кровати в общежитии реабилитационного центра и писал текст, собирая песню по кусочкам, четко осознавая ее намерение и цель.

Я не знал, что ты написал «Into My Arms» в реабилитационном центре.

Да. Там по воскресеньям разрешали ходить в церковь. Как-то раз я шел из церкви через поле, и мне явилась эта мелодия. Когда я вернулся, сразу сел за скрипучее старое пианино и написал мелодию и аккомпанемент, а затем пошел в общежитие и написал текст. Помню одного только что поступившего наркомана. Он был в дерьмовом состоянии, весь в болячках и постоянно опрыскивал себя дезодорантом «Линкс» – как будто это могло что-то изменить. Он посмотрел на меня и спросил: «Что это ты делаешь?» И я сказал: «Пишу песню». А он спросил: «Зачем?»

Неплохой вопрос! А ты, значит, жил в общежитии?

О да, старая школа по полной программе – до того, как появились роскошные пятизвездочные рехабы. Так или иначе, в то время я четко понимал процесс написания песен: я осознавал цель, знал, что у меня есть мелодия и неплохой текст, знал, что у меня получается хорошая песня. И хоть я люблю «Into My Arms» и она мне отлично послужила, но, когда я ее играю, она не волнует меня так, как волнует тех, кто ее слушает. Меня больше трогает их реакция, чем сама песня, потому что я чувствую ее эмоциональное воздействие. Мне просто кажется, что я создал что-то, чем они могут наслаждаться, и выпустил это в мир вместе с другими моими песнями.

«Ghosteen» – совсем другое дело. Этот альбом в меня будто вглядывается. Кажется, что он надвигается на меня, волоча все свои тайны на прицепе. Как будто пытается что-то мне сказать. И возможно, так оно и есть! Вероятно, он раскроется, когда мы наконец сможем исполнить его вживую, но я точно не знаю.

Ты готовил «Ghosteen» к концертному исполнению, когда разразилась пандемия. Мне кажется, что наши с тобой беседы не состоялись бы, если бы ты уехал в тур.

Наверно, нет, и уж точно мы бы так с тобой не подружились. При всех огромных преимуществах лично для артиста и для фанатов гастроли требуют некоторых жертв. Самая большая из них – ощущение нормальности. А также дружба, семья – обычная жизнь, возможность делать ничем не примечательные вещи.

Например, я хочу заняться керамикой, это очень рутинное занятие, но такими вещами трудно заниматься, когда все время гастролируешь.

Ты занялся гончарным делом!

Нет, керамическими фигурками. Вариация на тему традиционной стаффордширской керамики, но лучше поговорим об этом позже.

Ладно, умолкаю…

При этом у меня просто душа разрывается оттого, что нам так и не удалось сыграть «Ghosteen» вживую. Будто его естественное созревание, или развитие, или как это еще назвать, прервано пандемией. У него так и не было шанса повзрослеть. Так что «Ghosteen» еще многое может нам рассказать.

Мне кажется, когда вы записывали эту пластинку в Малибу, вы сами, по сути, были лишь каналом для песен.

Да, песни будто текли сквозь нас. Откуда-то извне. У меня такое отношение, в частности, к «Spinning Song» – очень глубокая связь с этой песней, какая-то мистическая. Она имеет на меня огромное эмоциональное воздействие. Как будто она – нечто большее, чем кажется на первый взгляд, если понимаешь, о чем я.

Расскажи, пожалуйста, как появилась эта песня – и почему ты считаешь ее такой эмоционально резонансной?

Мы с Уорреном импровизировали на одну повторяющуюся тему уже как минимум пару часов подряд. Если Уоррена посещает идея, требуется немало усилий, чтобы его отвлечь. Я не говорю, что, когда дело доходит до музыки, Уоррен становится одержимым, но очень близко к этому! Он может отрешенно сидеть и часами играть фактически один и тот же кусок, с минимальными вариациями, абсолютно выпав из мира. Это может быть и благословением, и проклятием, но часто дает возможность сосредоточиться на вокале. Это выталкивает меня за пределы того, что можно было бы назвать моей заветной идеей.

Эту идею о том, какой должна быть песня, ты держишь в голове с самого начала?

Да, законченная идея – стихи, над которыми я работал месяцами: обдумывал, взращивал, лелеял, полировал, совершенствовал, – и вдруг обнаруживается, что они не соответствуют музыке, на которой зациклился Уоррен. И тогда я вынужден либо отказаться от своей идеи, либо ее переделать, либо использовать лишь фрагменты. Дойдя до этой точки, я в итоге могу спеть буквально что угодно – иногда от скуки, иногда от разочарования, а часто в попытке нарушить или изменить ход песни, чтобы снять эту Уорренову маниакальную осаду. И очень часто именно среди сырого, рассредоточенного, неподготовленного материала обнаруживается настоящее сокровище. Когда входишь в это состояние, внезапно проявляется другое, таинственное начало.

Мне кажется, здесь есть над чем подумать. Ты хочешь сказать, что слова теперь подчиняются музыке, что музыка фактически диктует слова?

Когда как. Конечно, слова должны соотноситься с музыкой, но это не значит, что они ей подчиняются. Если взять такие песни, как «I Need You» со «Skeleton Tree», они почти полностью основаны на несовпадении моего вокала и музыки. Я намеренно или случайно пою в другом ритме относительно музыки. Или это музыка играет в другом ритме относительно вокала. Смотря что считать главным! Но песня прекрасна, и из этого несоответствия исходит ее обезоруживающее напряжение. Написать такую песню нарочно было бы невозможно.

Музыка может разрушить структуру текста, чтобы добраться до его бессознательной, невысказанной сути. Так произошло с большинством песен «Ghosteen», и это одна из причин, по которой они обладают таким сильным эмоциональным притяжением: потому что слова исходят из бессознательного.

Удивительно, что ты пришел к некоторой возвышенности от скуки, которая может быть невероятно плодотворным творческим состоянием.

Да, конечно! По моему опыту, скука часто приводит к прозрению, к великой идее. В каком-то смысле это мучения сочинительства, потому что скука – это просто скука, пока она не превращается во что-то другое!

Но возможно, «скука» здесь неточное слово. Для меня это, скорее, некая отрешенность – когда ты отпускаешь идею, которую считал важной, готов отказаться от контроля над ней. Я обнаружил, что могу достичь этого только с помощью импровизации и, конечно же, сотрудничества. Природа импровизации – это взаимодействие двух людей, между которыми есть любовь и определенный диссонанс.

Не мог бы ты подробнее рассказать о природе воображаемого пространства, в которое попадаешь, когда импровизируешь и поешь все, что приходит в голову?

Не знаю, Шон; я изо всех сил стараюсь выражаться яснее. Это место полубессознательное, сумеречное, место для того, чтобы отвлечься, чтобы сдаться.

Интересно, нет ли тут опасности, что, как автор песен, ты отказываешься от продуманной лирики и всей продуманной архитектуры песни ради чего-то более зыбкого, неопределенного?

Да. Так на самом деле и происходит. Я скажу, есть стихи, которые я «написал» во время студийных сессий, которые просто не звучат, если записать их на бумаге. Возьмем ту же «I Need You», которая как стихотворение – полный провал, но как песня обладает необычайной эмоциональной силой. Так что это, конечно, жертва, но в данный момент я готов ее принести. Я просто думаю, что новые песни более интересны, более эмоциональны и в своем роде более правдивы.

Тем не менее некоторые из последних песен тщательно структурированы. Сразу же приходит на ум «Spinning Song» – столько в ней формальных и тематических сдвигов и поворотов. Не расскажешь об этом?

Итак, все начинается с как бы народной сказки об Элвисе Пресли, которую я написал пару лет назад. В плане формальной поэтики, это детское стихотворение из семи строф о короле рок-н-ролла и его королеве. А заканчивается оно образом кружащегося пера или души, взлетающей все выше и выше, а в самой вышине моя жена Сьюзи сидит за кухонным столом и слушает радио.

Этот образ Сьюзи имеет для меня важнейшее значение, потому что он стал сердцем не только этой песни, но и всего альбома. Кажется, я уже говорил, что это последнее безмятежное воспоминание о моей жене до того, как мы узнали о гибели Артура.

Тут в песне происходит физический перелом, и синтезатор начинает восходящую партию. Мы нащупали этот момент благодаря продолжительной импровизации, когда я снова и снова устало пел мантроподобную фразу «И я люблю тебя», немного фальшиво и немного не в ритме. К тому моменту у меня, очевидно, закончились темы для пения, но, когда эту часть поставили сразу после строчек о Сьюзи, вышло очень трогательно. По крайней мере, для меня это символизирует распад нашего мира. Кроме того, повторяющийся рефрен – «И я люблю тебя» – переводит песню из разряда мифических в более реальные и осязаемые. Она превращается в разбитое, измученное признание в любви.

За этим последовала еще одна жесткая редакция другого сегмента оригинальной импровизации, где я начал петь фальцетом, чего, кстати, никогда раньше не делал. И это тоже, вероятно, было от раздражения или скуки. Во всяком случае, я спел строки «Мир придет со временем» и «Наступит время для нас». Что касается текста, здесь он очень упрощенный, его было бы очень сложно записать на бумаге и отнестись к нему серьезно. И все же это работает.

Да, это прекрасно трогательный момент и дерзкий в своей кажущейся простоте.

Должен сказать, что, по-моему, это трехэтапное движение – от разломанного детского стиха к разломанной мантре и к духовному провозглашению надежды в конце, – возможно, лучший процесс сочинения песни, в котором я когда-либо участвовал. Для меня она самая яркая. При этом я не могу вспомнить, как записывал что-либо из ее составляющих.

Правда?

Да, мы определенно не осознавали, каким будет результат, когда все это делали. Так что, как я уже говорил, «Spinning Song» очень глубоко влияет на меня как на слушателя, потому что я не ощущаю причастность к ее замыслу или что писал ее осознанно. Словно ее написал кто-то другой, буквально.

Бессознательное «я»? Или чье-то руководящее присутствие?

Я правда не знаю.

Для тебя важно, что ты этого не знаешь?

Нет. Более того, есть некоторые вещи, которые я не решаюсь объяснить, настолько они хрупкие и загадочные. «Spinning Song» задает курс для всего остального альбома. Она дала дорогу силам, творческим и потусторонним, чтобы они явились и взялись за дело.

Когда ты так говоришь, я все время вспоминаю эту идею Йейтса об «автоматическом письме» – словах, которые в состоянии транса появляются из подсознания на бумаге.

Ну, не знаю, но думаю, мы с Уорреном, скорее, позволяли бессознательным силам влиять на то, какой песня получится в итоге. Можно даже сказать, что мы поддались тогда каким-то духам или демонам. Понимаю, как это звучит, поэтому говорю с определенной осторожностью. В прошлом я записал много песен и делал это в самых разных состояниях, было несколько очень странных студийных сессий, но ни одна из них не сравнится с «Ghosteen». Это сильнейшая творческая одержимость. Я уверен, что Уоррен сказал бы то же самое.

Насколько странными были некоторые из прошлых студийных сессий?

Ну, например, когда мы записывали альбом «Tender Prey», продюсер Тони Коэн был настолько обдолбан, что поселился в вентиляционной трубе.

Это совсем другая странность! Но было ли во время записи «Ghosteen» ощущение хрупкости, того, что в любой момент чары могут развеяться?

Мой хороший друг Эндрю Доминик, кинорежиссер, часто бывавший в студии, рассказал, что во время сессий в Малибу музыка, которую он слышал, колебалась от шедевра до провала, но по ходу дела становилась все интенсивнее, обретала некий «спасительный дух».

Как ты думаешь, что он имел в виду? Что музыку спасло от провала присутствие высших сил? Или что создание музыки спасло вас?

Ну, если его прижать, он, наверно, скажет, что и то и другое. Думаю, Эндрю считает музыку самой чистой и святой формой искусства – самой близкой к Богу. Ты просто сидишь в комнате с друзьями, делаешь музыку и подключаешься к божественному. Он этому очень завидует. Простоте. Прямоте. Как режиссер, Эндрю тратит много времени, пытаясь сохранить свою правду, суть творчества и не допустить, чтобы оно было осквернено индустрией. Для него это вечная битва. Эндрю – крутой парень, но можно видеть, чего это ему стоит.

Оглядываясь назад, как ты думаешь, что формировало – или подпитывало – эту творческую одержимость? Горе? Отчаяние? Или нечто более возвышенное?

Иногда я думаю о том, что дал мне Артур, не только при жизни, но и после смерти. Для меня это способ найти смысл в безысходности, которая накатывает время от времени. И правда в том, что уход Артура в итоге стал для меня мотивирующим фактором. За эти годы мы со Сьюзи пережили прекрасные, значительные моменты, и во многом они, словно пороховой след, ведут к гибели Артура. Это таинство, «угрожающая красота»⁹ в самом сердце утраты, скорби. Конечно, мы бы все отдали, чтобы его вернуть, но таких космических сделок не бывает. Одной из многих вещей, которые Артур дал нам, был альбом «Ghosteen». Передал лично, я считаю. Во всяком случае, я в этом уверен.

Похоже на то. В некоторых из этих песен, безусловно, есть редкая чистота и естественность. Песня «Ghosteen Speaks», например, кажется обнаженной в своей ясности.

«Ghosteen Speaks» была последней песней, которую мы записали. Она нам нравилась, но при этом мы удивлялись – насколько она получилась голой. Помню, как однажды в студию вошел Эндрю и Уоррен надел ему наушники и сказал: «Послушай!» Выражение лица Эндрю говорило само за себя.

Он думал, что это было мощно или слишком сурово?

Я думаю, он почувствовал, что в песне есть какая-то воодушевляющая, но разрушительная сила. Эндрю приходил часто. Он приезжал из Лос-Анджелеса, думаю, ему нужно было побыть среди людей. Он тоже пытался решить свои проблемы. По правде говоря, присутствие Эндрю вносило беспорядок, но оно было честным и очень полезным. Несколько недель, прежде чем отправиться в студию, я присматривал за ним в доме, который снимал в Голливуде, поскольку он приходил в себя после краха длительных отношений и не мог оставаться совсем один. Он залечивал разбитое сердце и держался на волоске.

Так что все мы втроем, Уоррен, Эндрю и я, пребывали, как мне кажется, в этом странном, уязвимом состоянии. Мы нечасто обсуждали свои проблемы, мы жили в них. Атмосфера была – не знаю, как это описать, – необычной. Можно сказать, наполненной демонами.

Одержимость демоном утраты?

Ха! Да, можно и так сказать.

Ты говорил, что Хэл Уиллнер¹⁰ тоже заглядывал. Представляю, каким он был интересным человеком.

Да. Однажды мы поставили Хэлу запись. Он не проронил ни слова. Просто сидел, обхватив голову руками, и слушал. Когда альбом закончился, он сказал: «В жизни не слышал ничего подобного». Хэл был под сильным впечатлением. А потом встал и ушел. Думаю, это был последний раз, когда я его видел. Ты же слышал, что недавно он умер от ковида в Нью-Йорке. Бедный Хэл. Это так грустно и ужасно, такая несправедливость. Его многие любили. Если бы наша жизнь как-то оценивалась по глубине взаимодействия с миром и людьми, Хэла нужно причислить к лику святых, я считаю. Он был прекрасным человеком.

Действительно. Настоящий оригинал.

Я рассказывал, как он привел в студию Лу Рида, когда мы с Уорреном записывали саундтрек к «Самому пьяному округу в мире»?¹¹ Мы уговорили блюграсс-музыканта Ральфа Стэнли спеть для финальных титров «White Light, White Heat» The Velvet Underground а капелла. Охренеть и не встать! Даже не верится. Хэл поехал в Вирджинию или куда там еще его записывать, что само по себе стало огромной проблемой. Ральф Стэнли, мягко говоря, с большим подозрением отнесся к этому проекту. Скажем так, Ральфу не очень нравилось делать что-то непривычное. Не знаю уж, что он там думал про Хэла. Как бы то ни было, Хэлу удалось добиться от Ральфа совершенно удивительной записи. Это был один из исключительных талантов Хэла – вытаскивать музыкантов из зоны комфорта и сталкивать с другими музыкантами, – такие сумасшедшие идеи не должны были срабатывать, но почти всегда срабатывали!

Мы с Уорреном работали в студии в Лос-Анджелесе, и тут приходит Хэл вместе с Лу. Лу садится, и мы ставим ему Ральфову версию «White Light, White Heat». И Лу просто заплакал, прямо там, сидя на диване.

Это был прекрасно, удивительно, потому что тогда мы не так хорошо знали Лу. После этого я встречался с ним несколько раз, обычно вместе с Хэлом и нашим другом Рэтсо Сломаном. Однажды я обедал с Лу, Хэлом и Рэтсо в Нью-Йорке, и это было огромное удовольствие.

Всем обедам обед!

Да, так и было. Между этими парнями была большая любовь, но также какая-то глубокая и лукавая игра – думаю, из-за того, что они все евреи. Там еще был певец Энтони Хегарти, который теперь стал певицей Энони. Это был отличный вечер. Я также как-то играл с Лу Ридом на мероприятии в поддержку Палестины, когда был вхож в те круги! А с Хэлом я сделал бесчисленное количество проектов. Он был таким добрым человеком, милым к моим детям. И Рэтсо тоже. Рэтсо возил моих детей на Кони-Айленд. Он их познакомил с фокусником Дэвидом Блейном. Замечательные люди. Ты знал Хэла?

Я пересекался с ним всего несколько раз, обычно за кулисами одного из его мероприятий. Я встречал его один раз, около двадцати лет назад. Я остановился в Дублине у Гэвина Фрайдея¹², и Хэл приехал прямо из аэропорта. Я открыл входную дверь, а он стоял на ступеньках в резиновой маске О. Джей Симпсона. Без каких-либо объяснений. Оказалось, что он не снимал ее всю дорогу до города в такси.

Да уж! Это Хэл.

Царствие ему небесное.

Да.

Вернемся к Малибу: на протяжении всего этого интенсивного творческого процесса в студию явно заходила куча народу. Вам это не мешало?

Ну, вообще-то, людей было не так много. Крис Мартин был рядом, потому что мы работали в его студии. У Криса очень необычная энергетика. Он милый парень и мой дорогой друг, что, кажется, некоторых удивляет.

Я понимаю, почему это может вызывать удивление. В музыке вы совсем не похожи.

Ну да, наша музыка сильно отличается, и что с того? Меня всегда привлекала его щедрость духа, его вовлеченность в мир. Он прекрасный парень, и мы очень дружны. Похожие отношения у меня были с Майклом Хатченсом¹³. Мы просто очень хорошо понимали друг друга, хотя в музыке мы были совершенно разными.

Когда мы записывались в его студии, Крис часто заезжал из другой студии неподалеку, где записывали новый альбом Coldplay. Он буквально врывался к нам, полный маниакального, экстатического жизнелюбия, и мячиком летал по студии. С ним часто бывала его девушка Дакота и ее пес Цеппелин.

Создается впечатление, что он слишком темпераментный, а так и не скажешь по его музыке.

Он, несомненно, полон энергии. Когда он успокаивался, мы ставили ему песню, над которой работали, – каждый день новую. И он слушал, но слушал внимательно, с его глубоким пониманием ремесла, поп-музыки и того, как создаются хиты. Крис – забавный парень со специфическим чувством юмора, а еще он обезоруживающе прямолинеен. Он говорит, что думает, из принципа. Он жесткий человек и не боится высказать свое мнение. Так что Крис слушал, а затем выносил вердикт. В целом ему нравился наш материал, очень нравился, но иногда он высказывал неожиданные предложения, которые, если они принимались, радикально меняли песню.

Такое действительно было? Ты правда менял песню по совету Криса Мартина?

Да, мы это делали. Третья песня на пластинке, «Waiting for You», – баллада, но изначально там был наложен очень громкий, суперагрессивный закольцованный индастриал-фрагмент, совершенно поперек ритма от начала до конца песни. Эта петля и сейчас звучит в самом начале. Изначально она доминировала. Нам казалось, что это придает песне такое странное диссонансное напряжение, добавляет звуку нерва. Мы никогда особо не сомневались в этом материале, но, когда поставили запись Крису, он посмотрел на нас и сказал: «Ребята, я вас очень люблю, но нельзя ли послушать эту песню без этой чертовой консервной фабрики?» Тут Эндрю Доминик вскочил со стула и закричал: «Слава богу, кто-то это предложил!»

Как ты это воспринял?

Тогда мы были не очень довольны, потому что нам нравилась вся эта жесткость, но мы последовали его совету. Убрали индустриальную петлю, и осталась очень красивая, трогательная песня, яркая сама по себе – классическая олдскульная баллада, сырая, хрупкая и свободная. Так что слава богу!

Мне немного грустно говорить о том времени, потому что само место, где мы жили, сгорело в пожарах Малибу через пару недель после нашего отъезда.

Это немного жутковато, учитывая, что первая строчка песни «Hollywood» звучит так: «Пожары продолжались всю ночь».

Да, однако маленькая студия чудом уцелела. Все вокруг было буквально испепелено. Но я знаю, ее удалось восстановить. Думаю, она снова работает.

Возвращаясь к «Ghosteen Speaks», она невероятно запоминается своим аскетизмом.

Да, все сводилось к мантре или молитве. На самом деле на протяжении всего альбома для меня было важно раскрыть суть песни – без выдумок, украшений и брони, за которой можно спрятаться.

Мы уже говорили о «тонкости смертной завесы», верно? Что ж, «Ghosteen Speaks» кажется мне вратами, через которые могут войти духи и начать действовать.

Понятно. Теперь давай перейдем к более общим вещам. Как именно придумывались и записывались песни?

В самом начале, в группе The Birthday Party, если у меня была песня, я просто пел стихи Мику. Без инструмента, без ничего. Я немного играл на фортепиано, но не особо хорошо, так что фактически просто пытался объяснить свой замысел. Мик великолепно умел интерпретировать и упорядочивать хаос, бурливший в моей голове. Потом я напевал партию гитары и так далее. По сути, Мик пытался воплотить то, что я задумал. Это было очень примитивно, но в большинстве случаев срабатывало, потому что мы и добивались чего-то первобытного и хаотичного.

К тому времени, когда сформировались Bad Seeds, я уже сочинял песни на фортепиано. Я просто приносил написанные вещи, группа собиралась вокруг пианино, и я играл. Типа, вот песня, она звучит так, а вот еще одна, она звучит вот так. А некоторые песни мы сочиняли прямо в студии. Примерно так это и происходило в течение многих лет.

Правильно ли я понимаю, что твой новый импровизационный подход не годится для полноценной группы, где у каждого участника есть определенная роль?

Ну, это сложно: часто ведь обнаруживается, что ритм-секция накладывает на песню рамки и уводит ее куда-то, откуда нет пути назад. Как только, скажем, Марти вступает на басу, песня сразу обретает линейность, а когда работаешь без ритм-секции, освобождаешься от этой строгости. Вместо линейной или двумерной песни рождается нечто более лирическое и многомерное! Я бы сказал, стремящееся к небесам. Мне очень нравится, как «Ghosteen» постоянно стремится ввысь.

При всем том должен сказать, что многие знаковые для Bad Seeds песни основаны на сильных линейных повторяющихся басовых партиях, которые звучат очень напористо: «From Her to Eternity», «Saint Huck», «Tupelo», «Stagger Lee», «Do You Love Me?». Это все замечательные вещи, по-настоящему замечательные, и Марти был мощным мотором большинства из них, но я думаю, что мы с Уорреном просто пытались на какое-то время отойти от такого подхода.

Давай поговорим о «Skeleton Tree». Я знаю, что работа над этой записью была для тебя очень необычным опытом.

«Skeleton Tree» – полная противоположность «Ghosteen». Как я уже говорил, «Skeleton Tree» не имел для меня особого значения. Я не проникся им, даже когда мы в последний раз слушали готовый альбом в студии во Франции. Я был скорбящим зомби. И для меня все вокруг буквально пульсировало болью, мраком и смятением. Мне было физически плохо. Так что, по сути, это совсем другое. Можем поговорить об этом позже?

Да, конечно.

Знаешь, я не уверен, что когда-либо слушал «Skeleton Tree» полностью.

Что ж, это не так уж и удивительно.

На что похожа эта запись? Честно!

Это, безусловно, мрачная пластинка, интенсивная, горящая ровным пламенем. Это мощная работа, запоминающаяся, но да, она сильно отличается от «Ghosteen».

Хорошо. Рад это слышать.

Можно спросить – были ли у тебя с Уорреном когда-либо столкновения в студии?

Не особенно. Мы вроде бы четко понимаем разделение ролей в студии, общее направление движения. Уоррен смелее в творчестве, более склонен к поискам. Я больше ориентирован на поэзию, которая требует особой внимательности.

Так что мы могли иногда расходиться во мнениях, но это не те конфликты, которые долго тлеют. Это не глубокая кипящая ярость Мика. Это не Бликса, который бросает гитару и носится по студии, крича на всех.

Такая драматичность имеет право на существование и возникает не на пустом месте, но может стоить огромного количества времени и энергии.

Учитывая, что ты и фронтмен, и автор песен, ты когда-нибудь был диктатором в студии?

Ха! Ты прошел тест на тип личности по эннеаграмме?

Да, ты мне об этом рассказал, и я попробовал.

Какой у тебя результат? Пятерка?

Вообще-то, да.

Я так и думал. Искатель. Ну, а я классическая восьмерка – значит у меня в моей патологической составляющей личности склонность к тирании. Но подозреваю, Мик такой же – и Бликса, конечно, тоже. Все мы – классический восьмой тип. Огромный потенциал для дисгармонии! Это как если бы Гитлер, Сталин и ебаный Мао Цзэдун попытались вместе записать пластинку!

То есть это ты так витиевато сказал, что можешь быть диктатором.

Безусловно, я могу быть настойчивым, когда дело касается того, что мне по-настоящему дорого, возможно, даже слишком настойчивым. Наверное, меня можно в этом упрекнуть, хотя в других вопросах я бесконечно уступчив. Я бы сказал, что в основном я гибок, хотя кое-кто может с этим не согласиться. Думаю, сейчас я умею слушать и со мной хорошо работать. В своем наиболее продуктивном состоянии я выявляю в людях хорошее, но, к сожалению, мы не всегда ведем себя идеально. В прошлом, наверное, со мной было сложно, но сейчас я стал старше и мудрее. Я больше времени нахожусь на светлой стороне. Во всяком случае, я надеюсь, что это так. Но раньше в моей жизни было немало жести, множество кровопролитий. Мне за это стыдно.

За то, как все обернулось с Миком и Бликсой?

Перед кем я чувствую себя виноватым, так это перед Миком. Мне кажется, я не так хорошо понимал его, как мог бы. И сейчас я сожалею об этом. У нас было долгое, насыщенное творческое сотрудничество, а со всей этой враждой, возникшей перед его уходом, я упустил это из виду. Я очень рад, что мы снова друзья. Сейчас у нас очень теплые отношения. Я этому искренне рад. Знаешь, мы все меняемся. Я надеюсь, что мне это удалось. Я уже не так часто обращаюсь к этой жестокой грани своей личности.

Ты определенно успокоился.

Мне не первый раз это говорят.

Учитывая нынешнюю специфику работы с Уорреном, есть ли в этом процессе место для песен, написанных традиционным способом? Для песен, полностью созданных на листе бумаги, отрепетированных, а затем записанных?

Я на это надеюсь, но прямо сейчас трудно сказать. В настоящий момент я просто не могу себе представить, что когда-либо снова запишу рок с электрогитарой. Я бы просто не знал, как за это взяться.

Я спрашиваю, потому что, например, «Galleon Ship» звучит довольно традиционно. Если убрать электронику, эта песня будет звучать почти как народная баллада. Она возникла в результате импровизации?

Да, это было так, но ты прав: «Galleon Ship» звучит как ирландская баллада. Когда Уоррен запускает этот свой гудящий дроун, я вдруг начинаю петь как ирландец! Я писал «Galleon Ship» довольно долго. Там целая масса традиционных фольклорных тем, но основа песни имеет героическую природу: двое влюбленных просыпаются утром и стоят перед всемирной скорбью. Образ тысяч кораблей-призраков. Немного банально, но эффектно. Я был доволен этой картиной и тем, как музыка нарастает в удивительное крещендо. Все эти многослойные вокальные партии словно запускают песню в стратосферу.

Значит, ты не до конца отказался от хорошо продуманных песен с традиционным повествованием?

Если ты имеешь в виду, собираюсь ли я вернуться к более традиционному, формальному способу написания песен, к чему-то менее дробному, менее ломаному, более структурированному, то я не знаю. Возможно. Я много об этом думал в последнее время. Слушаю Джимми Уэбба: «By the Time I Get to Phoenix», «Wichita Lineman», «Where’s the Playground Susie», «Galveston». Большие, классические, грандиозные темы. Боже, я это обожаю. Песни Элвиса семидесятых годов: «Kentucky Rain», «Always on My Mind». Крис Кристофферсон. Просто прекрасно.

Эти песни до сих пор звучат очень амбициозно – поэтическая изысканность, мелодии, аранжировки. Хотя и кажется, что они принадлежат другому времени, другому миру.

Да, но мир, в котором я живу сейчас, похоже, сильно отличается от того времени, когда мы делали «Ghosteen». Он кажется более структурированным. У него есть форма. Возможно, это уже не та форма, что была когда-то – на самом деле, общего довольно мало, – но временами есть ощущение, что жизнь вернулась к более упорядоченному повествованию, а не к чему-то сломанному и разбитому.

Я не принимаю это как должное, Шон. Следует ценить это чувство совпадения с ритмом жизни, перехода от одной ситуации к другой, ветра в спину, целеустремленности и ценности, некое подобие порядка. Это чувство только углубляется, когда помнишь, насколько оно преходящее и как легко рушится. Мне кажется, большая часть жизни проходит в попытках заново собрать себя воедино. Но надеюсь, новыми и интересными способами. Для меня именно это и есть творческий процесс – пересказ собственной истории так, чтобы она обрела смысл. Вот почему я люблю эти старые песни – они собирают осколки жизни и организуют из них что-то последовательное, осмысленное и настоящее. Я могу слушать их целый день.