Читать книгу: «Вера, надежда, резня», страница 3

3. Невиданное царство

Недавно я снова переслушал «Skeleton Tree» и вспомнил, как слушал этот альбом впервые. Тогда я был уверен, что большая часть песен была написана уже после смерти Артура.

Нет, на самом деле было не так, но я понимаю, почему ты так решил. По правде говоря, эта особенность «Skeleton Tree» внезапно очень меня встревожила, особенно в тот момент. Но теперь я понимаю, что так было всегда. Я всегда подозревал, что в сочинении песен есть нечто таинственное, но не вдавался в мистику.

Ты же обращался к этой идее еще в 1998 году, в своей лекции «Тайная жизнь любовной песни», – к идее, что песни могут быть в некотором роде пророческими.

Да, все верно! Насколько помню, тогда я писал, что мои песни лучше меня самого понимают, что происходит в моей жизни, но тогда это было, скорее, курьезным наблюдением, даже забавным.

А теперь ты относишься к этой идее серьезно?

Да уж!

Итак, чтобы внести ясность, это не то, о чем мы говорили ранее, – идея, что песня может раскрыть свой истинный смысл спустя какое-то время?

Нет. Это другое свойство, хоть они оба и связаны. Для меня элемент предвидения – нечто более странное, более тревожное.

В лекции ты привел в пример песню «Far from Me» с альбома «The Boatman's Call».

Да. В трех куплетах описывается траектория реальных отношений, в которых я состоял в то время. А затем, в последнем, подробно рассказывается об их несчастливом конце. Песня сама написала свой последний куплет задолго до того, как отношения фактически развалились, так что, похоже, она обладала неким тайным знанием или способностью заглядывать в будущее. В лекции я упомянул об этом в легкомысленном, несерьезном ключе, но, как я уже сказал, теперь мое отношение к этому изменилось.

«Песня сама написала свой последний куплет» – интересная формулировка. Ты веришь, что песня как-то сочинилась сама собой?

Ну, с некоторыми песнями такое бывает. Чем дольше я сочиняю, тем труднее игнорировать тот факт, что многие песни, похоже, на несколько шагов опережают реальные события. Я уверен, это как-то объясняется неврологией – дежавю, например, тоже, – но это сверхъестественное предвидение все более меня тревожит. Может показаться иначе, но на самом деле я ведь не суеверный человек. Однако пророчества в моих песнях стали слишком частыми, слишком настойчивыми и слишком точными, чтобы их игнорировать. Я очень не хочу раздувать эту тему, скажу лишь, что убежден: творчество способно отражать будущее.

Возможно, мои песни построены на бессознательном стремлении к чему-либо. Будь то стремление к разрушению или стремление к миру, все это сильно зависит от того, что меня увлекало в тот момент, но часто музыка на шаг опережает происходящее в моей жизни.

Думаю, песня, как и любое произведение искусства, всегда что-то невольно рассказывает о своем создателе. Если ты пишешь по-настоящему честную песню, она не может не быть эмоционально и психологически откровенной.

Да, это так. Песни могут быть откровенными, порой даже резкими. Они способны многое нам сказать о нас самих. Это такие опасные бомбочки правды.

Не мог бы ты как-то развить мысль о том, что часто смысл песни проявляется гораздо позже? Это очень интересно.

Я верю, что в процессе написания песен скрыта подлинная тайна. Некоторые строки сначала кажутся почти бессмысленными, но при этом возникает ощущение, что они по-настоящему честны. И не просто честны, а нужны здесь и сейчас, переполнены каким-то вселенским смыслом. Сочиняя, ты можешь войти в пространство непреодолимого томления, которое влечет за собой прошлое и нашептывает о будущем, где нам явлено четкое понимание устройства вещей. Ты сочиняешь строку, и ей требуется время, чтобы раскрыть свой смысл.

Это воображаемое пространство кажется довольно напряженным. Ты недавно описал его как тревожное – речь конкретно про альбом «Skeleton Tree»?

«Skeleton Tree» меня определенно встревожил: в этом альбоме было много намеков на то, что случилось потом. Он настолько ясно предсказал будущее, что многим было трудно поверить: почти все эти песни я написал еще до гибели Артура. Предвидение событий, связанных с его смертью, меня очень испугало. Я не из тех, кто верит в подобные вещи. Если бы раньше кто-то заговорил со мной о таком, я бы отмахнулся. Мне кажется, в этом мы с тобой похожи. В то же время мы оставляем в нашей жизни место для определенных предположений. Мы осторожно признаем, что в мире существуют, не знаю… тайны.

Да, я никогда не знаю, как поступать в таких случаях – верить предвидению или пытаться найти рациональное объяснение, что всегда получается как-то неубедительно.

Совершенно верно. Но после гибели Артура этот вопрос стал острее. Я чувствовал, как меня одновременно и выводит из равновесия и ободряет какая-то потусторонняя сила, идущая от конкретных вещей. Пророческий характер альбома – это еще не все. Сьюзи, кстати, была очень напугана моими песнями. Она всегда видела вокруг знаки и символы, особенно после гибели Артура. Для меня эта открытость и глубинный взгляд на вещи – одна из самых удивительных ее черт.

Может быть, скажешь еще пару слов о природе той «потусторонней силы», которую ты ощущал? Было ли это похоже на состояние повышенного внимания?

Что ж, после гибели Артура весь мир, казалось, трепетал от той странной духовной силы, о которой мы говорили. Меня искренне удивило, насколько я восприимчив к магическому образу мышления. Как легко я отказался от рациональной составляющей разума и какое в этом было успокоение. Это вполне могло быть защитной реакцией, частью процесса проживания горя, но это продолжается до сих пор. Может быть, это заблуждение, я не знаю, но, если это и так, оно мне необходимо и полезно.

Кроме того, подобное магическое мышление является стратегией выживания, к которой обращаются многие. Скептики скажут, что на этом образе мышления основана религиозная вера.

Да. Некоторые считают, что основа религии – ложь, но я склонен думать, что именно в этом заключается польза веры. И ложь – если существование Бога на самом деле является ложью – здесь не играет никакой роли. Иногда мне даже кажется, что существование Бога – лишь формальность, настолько богата благами жизнь, полная духовного служения. Посещение церкви, слушание религиозных мыслителей, чтение священных книг, размышления в тишине, медитация, молитва – все эти практики облегчили мне путь обратно в мир. Те, кто считает это ложью, суеверным вздором или, хуже того, массовым помешательством, сделаны из более твердого материала, чем я. Я хватался за все, что можно, и, начав, уже не мог остановиться.

Это совершенно понятно. Но даже в самые обычные времена все те вещи, о которых ты говоришь, – размышления в тишине церкви, медитация, молитва – могут обогатить даже скептика. Ты понимаешь меня? Как будто скептицизм каким-то образом делает эти моменты еще более чудесными.

Да, есть своего рода кроткий скептицизм, который скорее усиливает веру, чем ослабляет. Фактически он может стать той наковальней, на которой можно выковать прочную веру.

Когда ты начал вживую играть альбом «Skeleton Tree», тебя тоже это беспокоило?

Ну, петь эти песни вдруг стало очень тяжело. Скажу о совсем очевидном – самая первая строчка первой же песни, «Jesus Alone», звучит так: «Ты упал с неба прямо в поле у реки Адур». Всякий раз я силюсь понять, как пришел к этим словам, – в свете того, что случилось дальше. И таких случаев полно.

Я понимаю, что могу слегка ошибаться, но хочу сказать, что, возможно, наша интуиция сильнее, чем мы думаем. Вероятно, сами песни являются каналами, по которым в мир приходит некий глубинный смысл.

Может ли быть так, что расширенное пространство воображения, в которое ты попадаешь, когда пишешь песню, по самой своей природе является откровением? Такие поэты, как Уильям Блейк и У. Б. Йейтс, определенно в это верили. Сомневаюсь, что их смутил бы пророческий или богооткровенный характер собственных творений.

Нет, не смутил бы. И это связано с тем, о чем мы говорили ранее: есть еще одно состояние, которое можно вызвать определенными практиками, и это не воображение, а скорее проекция нашего разума. Это сложно, и я не уверен, что смогу все четко объяснить. Религиозная деятельница и писательница Синтия Буржо говорит о «вообразимом мире», который кажется еще одной реальностью, где можно ненадолго поселиться. Он отделен от мира рационального и не имеет отношения к воображению. Это своего рода пороговое состояние сознания, предшествующее сновидению, фантазии, которое связано с самой душой. Это «невиданное царство», где воплощаются проблески сверхъестественной сущности вещей. Там живет Артур. Если поверить в эти всполохи чего-то иного, нездешнего, внутри этого пространства можно почувствовать облегчение. Понятно, о чем речь?

Кажется, да, но, думаю, мне было бы труднее обитать в этом пространстве или глубже его понимать, чем тебе.

Помнишь, когда-то мы с тобой говорили о том, чтобы пойти в церковь и поставить за кого-то свечку. Для меня это означает войти в то самое пространство.

Для меня зажечь свечу – это скорее акт надежды, чем веры. И я склонен думать об этом как об одном из немногих пережитков моего католического воспитания.

Возможно, но пойти в церковь и поставить свечку – это, если подумать, поступок весьма логичный. Это акт стремления.

Полагаю, что да. И все же мне трудно понять, что именно это значит. Может быть, это просто заставляет меня чувствовать себя лучше.

С моей точки зрения, это, по меньшей мере, личный жест, показывающий готовность отдать часть себя непознанному, точно так же как молитва или музыка. Для меня молитва – это способ прийти к такому состоянию, когда ты можешь прислушаться к глубоким и таинственным аспектам собственной природы. Не думаю, что это так уж плохо, верно?

Нет, не плохо, но и не рационально. С другой стороны, бывает так, что самые важные вещи труднее всего объяснить.

Да, согласен. И я совершенно уверен, что рациональная часть нашей личности, конечно же, прекрасна и необходима, но зачастую ее негибкость превращает эти маленькие жесты надежды в банальную вежливость. Она закрывает для нас глубоко исцеляющую силу божественного влияния.

Должен сказать, что я восхищаюсь набожностью других. Когда я захожу в пустую церковь, мне всегда кажется важным – и каким-то уязвимым – просто задержаться там на несколько мгновений. Знаешь стихотворение Ларкина «Посещение церкви»? Там речь о том же самом.

Да! «Серьезный дом – на толочи земной»⁶. И да, в открытости и беззащитности есть как раз нечто очень мощное, способное преобразить человека.

Мне уязвимость необходима для духовного и творческого роста, ведь быть непоколебимым – значит быть закрытым, скованным, ограниченным. По моему опыту, творчество обретает огромную силу благодаря уязвимости. Ты открыт всему, что может случиться, даже неудаче и позору. В этом, безусловно, есть и уязвимость, и невероятная свобода.

Возможно, они связаны между собой – уязвимость и свобода.

Думаю, быть по-настоящему уязвимым означает быть на грани кризиса или гибели. В этих условиях можно почувствовать себя необычайно живыми и восприимчивыми ко всему, в творческом и духовном плане. Это даже может обернуться неким удивительным преимуществом, а не недостатком, как можно было бы подумать. Это неоднозначное состояние кажется опасным и в то же время наполненным возможностями. Именно в этой точке совершаются большие перемены. Чем больше времени ты проводишь здесь, тем меньше тебя волнует, что о тебе подумают, а это в итоге и есть свобода.

Мы много говорили об изменении твоего подхода к написанию песен, но это, безусловно, отражение гораздо более глубоких внутренних перемен.

Да, и эти перемены – результат множества факторов, но я предполагаю, что в основном оно уходит корнями в пережитую утрату.

Был ли когда-нибудь после гибели Артура момент, когда ты думал, что больше не сможешь писать песни?

Не знаю, думал ли я об этом в таком ключе, мне просто казалось, что все изменилось. В тот момент я ощущал внутри резкий разлад – наступил хаос и вместе с ним какая-то беспомощность. Дело не в том, что мне пришлось заново учиться писать песни; скорее, мне нужно было научиться брать ручку. Это было слегка пугающе. Ты тоже пережил внезапную утрату и горе, Шон, так что понимаешь, о чем я говорю. Боль доходит до предела, при этом почти невозможно описать ужасную силу этого переживания. Слова бессильны.

Да, и к этому никак нельзя подготовиться. Это как прилив, который хватает тебя и опрокидывает.

Хорошее слово – «опрокидывает». Но я бы хотел добавить, что переживание, которое я описываю, эта точка абсолютного уничтожения, не является чем-то из ряда вон. Это обычное дело, потому что через это проходят в какой-нибудь момент все. Этого не избежать. Если кому-то пока не довелось столкнуться с этим, значит еще успеешь – это уж точно. И конечно же, если тебе посчастливилось быть по-настоящему любимым в этом мире, ты также причиняешь невозможную боль другим, когда его покидаешь. В этом состоит завет жизни и смерти, ужасающая красота скорби.

Что я больше всего помню о времени после смерти моего младшего брата Кирана, так это полную рассеянность, неспособность сосредоточиться, и такое чувство длилось месяцами. Ты испытывал подобное?

Да, рассредоточенность тоже была большой частью этого процесса.

Ранее мы говорили о зажжении свечи в храме, и для меня это было единственным, что успокаивало разум. Как будто воцарялся мир, пусть и всего на несколько мгновений.

Тишина – вот чего жаждешь в скорби. Когда погиб Артур, меня наполнил хаос, ревущее физическое ощущение в самом моем естестве, а еще ужасный страх и ощущение надвигающейся гибели. Помню, я чувствовал, как этот страх буквально проносится по моему телу и вырывается из кончиков пальцев. Когда я оставался наедине со своими мыслями, меня охватывала почти непреодолимая физическая боль. Я никогда не испытывал ничего подобного. Конечно, это было душевное страдание, но в то же время было и телесное, очень острое, словно разрушение изнутри, вырывающийся крик.

Нашел ли ты способ побыть в тишине хотя бы несколько мгновений?

Я много лет медитировал, но после трагедии всерьез думал, что никогда больше не смогу этим заняться, что позволить покою овладеть мной станет пыткой, чем-то невыносимым. И все же в какой-то момент я поднялся в комнату Артура, сел на его кровать, в окружении его вещей, закрыл глаза и начал медитировать. Я заставил себя это сделать. И на кратчайший миг осознал, что каким-то образом все может наладиться. Это было похоже на крошечную вспышку света, а потом боль хлынула обратно. Но это был знак, позитивный сдвиг.

Когда ты упомянул о чувстве постоянной рассеянности, я вдруг подумал о том, что после смерти Артура в моей голове зазвучала неумолкающая яростная речь. Это не было похоже на обычный внутренний монолог. Это напоминало разговор с умирающим «я» или даже с самой смертью. И тогда мысль о том, что мы все умрем, стала настолько чертовски ощутимой, что отравляла все вокруг. Мне казалось, что все находятся на грани смерти.

Ты чувствовал, что смерть была вокруг и просто выжидала своего часа?

Именно. А у Сьюзи это чувство было крайне острым. Ей все время казалось, что все умрут – и притом скоро. Не рано или поздно, а что все, кого мы знаем, умрут буквально завтра. Она ужасно мучилась от мысли, что жизнь других в опасности. Это было душераздирающе.

Но в каком-то смысле это предчувствие близкого конца и дикие, ранящие чувства, которые ему сопутствовали, в итоге зарядили нас странной энергией. Не сразу, но со временем. Это была – не знаю, как объяснить, – сила, позволявшая нам делать все что угодно. Постепенно она открыла нам всяческие возможности, и от этого явилась необъяснимая безрассудная свобода. Как будто худшее уже случилось и отныне ничто больше не может причинить нам вред, а все обычные проблемы – не более чем баловство. В этом и была свобода. Возвращение Сьюзи к реальности было самым волнующим событием, которое я когда-либо видел.

В каком смысле?

Ну, было ощущение, будто Сьюзи буквально умерла у меня на глазах, а потом со временем вернулась в мир живых. Знаешь, я должен кое-что сказать – это касается вопроса, который задают все скорбящие люди: станет ли когда-нибудь легче? Снова и снова почтовый ящик «The Red Hand Files» полон писем от тех, кто хочет получить ответ на этот страшный вопрос. Мой ответ «да». Мы становимся иными. Мы становимся лучше.

Сколько времени прошло, прежде чем ты пришел к этому состоянию?

Я не знаю. Извини, не могу вспомнить. Я вообще мало что помню из того времени. Все происходило постепенно и так же постепенно продолжается до сих пор. Полагаю, это потому, что я начал писать и говорить об этом, пытаясь сформулировать, что со мной творится. Я совершил усилие, чтобы найти единственно точные слова для этого неописуемого, но в то же время очень рядового состояния духа.

Чтобы вынести свою скорбь на публику, мне нужно было объяснить, что со мной творилось. И этот поиск слов стал для меня выходом. Наш словарь, связанный со скорбью, очень скуден. Это не та область, в которой мы, как человеческий вид, практикуемся, потому что об этом слишком трудно говорить и еще более трудно слушать. Многие скорбящие просто хранят молчание, заплутав в своих мыслях, заблудившись в собственном разуме, где их единственные собеседники – это сами мертвые.

Да, люди замыкаются и цепенеют от горя. Я тогда задавался вопросом, осознавал ли ты вообще глубину реакции людей на смерть Артура? Чувствовал ли ты ту невероятную волну сострадания.

Ну, что касается фанатов, то да. Они спасли мне жизнь. При этом не было никакого навязывания. Это было настоящее чудо. И в конечном счете в памяти остаются вот такие добрые деяния.

Да, мелочи, которые люди говорят или делают, порой запоминаются надолго.

Совершенно верно, маленькие, но в то же время великие жесты. В Брайтоне есть вегетарианская закусочная под названием «Infinity»⁷, куда я нередко заходил. Это было первое место, куда я отправился, когда только вышел в люди после гибели Артура. Там работала женщина, мы всегда были приветливы друг с другом – обычная вежливость, но она мне нравилась. Подошла моя очередь, и она спросила, что я хочу, и было немного странно, потому что она не подала виду, будто что-то знает. Она общалась со мной так же, как с другими посетителями. Но потом она отдала мой заказ, а я ей деньги, и… об этом довольно трудно говорить – когда она отсчитывала сдачу, она едва-едва сжала мою руку. Намеренно.

Это был тихий жест сострадания. Простой и красноречивый, он значил больше, чем все то, что кто-либо пытался мне сказать, потому что слова бессильны перед лицом утраты. В тот момент она желала мне всего наилучшего. Было что-то по-настоящему трогательное в этом молчаливом акте милосердия.

Такой красивый инстинктивный и скромный жест.

Да, точно. Я никогда этого не забуду. Когда становится трудно, я часто возвращаюсь к тому ощущению, которое она мне подарила. Люди замечательны. Тонкие, чуткие создания.

Помогло ли сочинение песен справиться с горем и утратой?

Это пришло намного позже. До тех пор, думаю, тур с альбомом «Skeleton Tree» стал своего рода формой общественной реабилитации. И тур «In Conversation»⁸ тоже был чрезвычайно полезным. Я учился говорить о своем горе.

Когда я услышал о «In Conversation», я не понимал, что из этого получится. Сам тот факт, что ты позволяешь людям задавать любые вопросы, сколь угодно проходные или глубокие, казался рискованным. Это было похоже на ходьбу по натянутому канату?

О да! Оглядываясь назад, могу сказать, это было довольно странное время для чего-то подобного, потому что я был очень ослаблен обстоятельствами, в которых оказался. Решение было глубоко интуитивное – просто взяться за это, что бы ни случилось. Нужно понимать, что во всем этом был элемент безумия. Я жил в «невиданном царстве». Честно говоря, я не имел ни малейшего понятия, что делаю. Я учился в процессе.

То есть ты оказывался в «невиданном царстве» всякий раз, когда выходил на сцену, чтобы отвечать на вопросы?

Именно так, и даже перед тем, как выйти на сцену. Вот когда я чувствовал, что Артур действительно рядом. Мы сидели за кулисами, разговаривали, и, когда выходил на сцену, я чувствовал мощное, ободряющее присутствие и огромную силу – его руку в моей. Как с той женщиной, протянувшей мне руку в кафе, – будто ее рука неким образом стала и его рукой. Я чувствовал, что своим желанием возвращаю его к жизни. Это было удивительно.

Я понятия не имел, что это было так ярко и преображающе.

Да, так и было. Я делал это каждый вечер и в процессе обрел своего рода несокрушимость через острую уязвимость. Я не упивался этой ситуацией, не эксплуатировал ее. Я довольно буднично говорил о состоянии, в котором оказался. Я пытался помочь людям и получал помощь взамен.

Да, это было видно. В этих встречах «In Conversation» определенно было что-то мощное для каждого.

Да, прием был очень теплым. Часто люди очень трогательно раскрывались. Как будто оказались в зале именно для этого. И я обрел силы и уверенность в том, что могу взять и сделать это рискованное дело, – и какая разница, сработает это или нет? Я знал, что это будет рискованно, потому что я разрешил людям задавать вопросы о чем угодно, но подумал: «Да какая разница, что будет?» Это был большой сдвиг в моем мышлении – перестать беспокоиться о результате творческих решений, пусть фишка ляжет как угодно. Эта идея отражается во всем, что я делаю с тех пор.

Значит, речь шла о том, чтобы стать не только открытым и уязвимым, но даже дерзким перед лицом утраты?

Да, и это сильная позиция, потому что меня невозможно было застать врасплох, я был готов ко всему. Оглядываясь назад, могу сказать, что постоянное проговаривание собственного горя и выслушивание чужих историй исцеляет, потому что те, кто скорбит, – знают. Именно они рассказывают историю. Они уходили во тьму и возвратились, обретя мудрость. Они знают что-то, что должны узнать другие скорбящие. И что самое удивительное, все мы приходим туда в нужное время.

Была ли запись «Ghosteen» еще одним способом проникнуть глубже в ту реальность, где находится Артур?

Да, я так считаю. Работа над «Ghosteen» началась гораздо позже, и она была интенсивной настолько, насколько это вообще может быть. Но еще и отчаянно прекрасной, понимаешь? Она была жизнетворной в самом сокровенном смысле. И даже более того.

В «Ghosteen» есть своего рода святость, которая обращается к отсутствию моего сына и вдыхает жизнь в пустоту. Те дни в Малибу, когда я писал этот альбом, не были похожи ни на что ни до ни после из-за их дикой энергии. Я не могу говорить за Уоррена, но уверен, что он сказал бы примерно то же.

Было ли трудно работать над этим альбомом?

Нет, не трудно, мы были просто одержимы. Это было нечто необыкновенное, особенно сессии в Малибу, когда мы буквально жили в студии. Мы ночевали в доме неподалеку. Сама студия представляла собой одну комнату со звукорежиссерским пультом. Мы мало спали и работали до упаду, не покидая территорию. И так день за днем.

Как получилось, что вы записывались в Малибу?

Это все благодаря Крису Мартину из Coldplay, он предложил нам воспользоваться своей студией, пока сам записывался где-то еще. Это был удивительный жест.

Значит, вы уединились на территории студии Coldplay?

Да. Хотя это звучит намного грандиознее, чем было на самом деле! Это была невероятно насыщенная работа, поражающая своей напряженностью, но с точки зрения творчества – совсем несложная. Наоборот. Мы были словно загипнотизированы тем, что мы делали.

Эта напряженность была исключительно позитивной?

Да, в самом лучшем смысле. И Уоррен был просто великолепен. Мы оба плохо спим, и я встаю ни свет ни заря после того, как лег спать глубокой ночью, а Уоррен уже сидит во дворе в трусах, в наушниках и просто слушает, слушает, слушает. Преданность Уоррена проекту, его самоотдача превосходила все, что я когда-либо видел.

Понимал ли он твои идеи, или нужно было их объяснять?

Мы не говорили о таких вещах, но песни получались очень близкими к тому, что я хотел выразить. Когда вы вместе пишете музыку, разговор становится в лучшем случае вспомогательной формой общения. Что-то объяснять становится не нужно, даже вредно.

Сейчас кажется странным об этом говорить, но я думал о том, что мог бы послать Артуру сообщение. Я чувствовал, что если и есть какой-то способ сделать это, то именно так. Попытка не просто осмыслить потерю, а каким-то образом установить контакт – может быть, такой же, как во время молитвы.

Да, в этой пластинке есть что-то от молитвы.

Точно. И в этом смысле у нее был скрытый мотив, еще одна цель – с помощью музыки каким-то образом вызвать духов, дать им пристанище.

И сообщить что-то Артуру?

Да, кое-что сообщить. Попрощаться.

Я понимаю.

Вот чем для меня был «Ghosteen». Артура похоронили, он просто исчез, но я так хотел снова установить с ним связь и попрощаться.