Читать книгу: «Вера, надежда, резня», страница 2

Кажется, что, если песни не рассказывают прямолинейную историю и больше основаны на образах, даже аллегориях, они становятся все более неясными по смыслу.

Да, но я никогда нарочно не делаю песню слишком сложной или вызывающей. «Ghosteen» – сложный альбом, но я не думаю, что он сложный в плане текстов. Образы в нем ясные и точные.

Прошлой ночью я перечитывал Стиви Смит – поэтессу, которую люблю больше всех на свете и к которой возвращаюсь уже много лет. Был период, когда она писала очень простые стихи, почти детские, но чаще всего я вообще не понимаю, что она имеет в виду. Однако именно эта тайна так тебя завораживает и волнует. Даже шокирует, столько там скрытой ярости. Тебя будто останавливают за шаг до понимания. Или скажем, за шаг до осознания. Это, пожалуй, лучшее определение.

«За шаг до осознания» – хорошо сказано.

Да, «шаг до осознания» мне тоже нравится. Знаешь, я надеюсь, что люди послушают песни и найдут строчку или куплет, которые неким образом откликнутся в них духовно или даже необъяснимо, мистически. Кажется, что песня иначе взаимодействует со слушателем, как будто мы вместе с ним только что постигли и ее саму, и скрытый в ней смысл. Возникает чувство открытия, всеобщее и объединяющее, которое создает возвышенные и ошеломительные отношения между артистом и слушателем. Я надеюсь, что происходит именно так.

2. Польза веры

Кстати, а может, поговорим в общих чертах о духовном?

С чего ты хочешь начать?

Что ж, однажды я назвал твои поздние песни «духовными» как по форме, так и по содержанию, и ты тут же предложил заменить это слово на «религиозные». Я подумал, что это очень характерно.

Слово «духовность», на мой взгляд, слегка аморфно. Оно может означать буквально все что угодно, тогда как слово «религия» более конкретно, связано с традицией, может быть, даже консервативно.

Потому что религия требует глубокой приверженности и предъявляет особые требования к верующему?

Религия – это духовность плюс твердость, как мне кажется. И да, она предъявляет к нам требования. Для меня это своего рода борьба с идеей веры – та нить сомнения, которая проходит через большинство устоявшихся религий. Именно это противоборство понятию божественного лежит в основе моего творчества.

Пожалуй, мы раскроем эту тему позже. Но ты говоришь, что в плане веры и убеждений в целом ты, по существу, консерватор?

Да, так было всегда, и не только в плане веры. Думаю, что по складу характера я вообще консервативен.

Это весьма тенденциозное слово.

Ну, может быть, для тебя оно такое.

Определенно. Ты хочешь сказать, что ты традиционалист?

Пусть буду традиционалистом, если это слово тебе больше по душе. Меня не особо интересует эзотерика. Меня привлекает то, что многие считают традиционными христианскими идеями. Я совершенно очарован Библией, и в частности жизнью Христа. С самого начала это так или иначе сильно влияет на мое творчество.

И все же, когда критики пишут о твоих песнях, этот аспект редко обсуждается. Как ты думаешь, может, журналисты нарочно уклоняются от этой темы?

Боже мой, да! Помню, я давал интервью какой-то музыкальной газете лет тридцать назад, и журналист, не успев сесть за стол, выпалил: «Сразу предупрежу, мой редактор сказал мне: „Пусть только не начинает о Боге!“»!

Этот интерес к каноническим аспектам религии идет из твоего детства?

Конечно, дело в некой ностальгии, и, пожалуй, это ностальгия по тем временам, когда я впервые услышал все эти библейские истории. В детстве я пел в церковном хоре и потому ходил в церковь пару раз в неделю. Бывая там, я многое узнал. Я познакомился с библейскими преданиями и очень их полюбил. Меня буквально тянуло ко всему этому. Помню, как купил в лавке при соборе деревянный крестик с серебряным Иисусом, знаешь, такой, который носят на шее. Мне было лет одиннадцать. К нему была прикреплена бумажка с надписью: «Сделано из дерева Истинного Креста». Я подумал: «Ух ты, Истинный Крест!»

Ах, тебе лгали уже тогда!

Ха! Да. Я тогда спросил маму: «Мам, это сделано из настоящего креста, на котором умер Иисус?» И она сказала: «Все может быть, дорогой» – с такой интонацией, что я понял: это неправда, – но крестик все равно сохранил свою тайну в моих глазах.

Дело в том, что я всегда был склонен к подобным вещам. А потом, когда во мне пробудился интерес к искусству, я часто обращался к религиозным произведениям. Я чувствовал, что в них есть нечто большее, какая-то скрытая сила. Для меня это был ключ к религии.

То есть в дни бурной молодости, когда ты обращался к библейским образам при написании песен, это тоже было следствием глубокого интереса к божественному?

Ну, меня окружали люди, которые не проявляли никакого интереса к вопросам духовности или религии, а те, кто проявлял, были яростными противниками религиозности. Мой круг общения был антирелигиозным, если не сказать больше, поэтому эти мои идеи в тот момент не получили должного развития. Но я всегда боролся с понятием Бога и одновременно испытывал потребность во что-то верить.

Должен сказать, это было не сильно заметно.

Нет, скорее всего, нет! Но думаю, люди просто видели то, что хотели видеть. В том смысле, что ранние концерты The Birthday Party были своего рода церковными службами, со всем этим валянием по сцене, изгнанием демонов и «говорением на языках»⁴. Это было старое доброе миссионерство! Или, по меньшей мере, увлечение вопросами религии. Ну и, конечно, меня ужасно тянуло к хаосу. Моя жизнь была крайне беспорядочна – разумеется, на музыке это тоже отразилось, – но я всегда стремился обрести духовное пристанище. Возможно, этот хаос был одной из причин моей скрытой тоски по какому-то глубокому, важному смыслу, но не стану утверждать наверняка. Идею, что нет ни Бога, ни чего-либо божественного – совсем никаких духовных тайн, ничего сверх того, что предлагает мир разума, – мне было слишком трудно это принять.

Рассматривал ли ты религию как способ придать своей жизни определенный порядок?

Нет, дело было не в этом. У меня была тяга к хаосу, но были и другие занятия, настоящие увлечения. Я мог проснуться в гостиничном номере, вокруг разруха после тяжелой гастрольной ночи – пустые бутылки, всякая наркотическая шняга, может быть, незнакомка в постели и тому подобное, – а рядом открытый томик Гедеоновой Библии⁵ с подчеркнутыми абзацами. Так было всегда.

Тогда мне казалось, что Библия была просто источником вдохновения для твоих песен, примерно так же, как тебя привлекали Фолкнер, Фланнери О’Коннор и вся традиция южной готики.

Что ж, эти писатели в основном меня и привлекали своим богоборчеством. А Библия – невероятный источник образности и смелой, поучительной человеческой драмы. Сам ее язык необыкновенен. Думаю, во мне всегда было сильно стремление к чему-то, что больше меня самого, к тому, от чего я чувствовал себя отлученным. Даже в смутные времена, когда я боролся с зависимостью, мне всегда были интересны те, для кого религия – часть жизни. В каком-то смысле я завидовал этим людям, я жаждал веры, когда внутри меня была абсолютная пустота. И это стремление было всегда.

Я так понимаю, что сейчас ты эту тягу и реализуешь.

Ну да, в основном потому, что, став старше, я осознал: возможно, поиск – это и есть религиозный опыт; желание верить и стремление к смыслу, движение к невыразимому. Вдруг это и есть главное, несмотря на всю абсурдность. Или как раз благодаря абсурдности.

В конечном счете, может быть, вера – это просто выбор, как и любой другой. А может быть, сам поиск – это и есть Бог.

Но сомнения по-прежнему являются частью твоей системы верований, если это можно так назвать?

Сомнение – это, конечно, движущая сила, и, возможно, я никогда не буду тем, кто отдается идее Бога полностью, но все чаще я думаю, что мог бы таким стать или даже что был таким все это время.

Человеку свойственно сомневаться, верно?

Да. Если уж на то пошло, мне неприятна самодовольная уверенность некоторых набожных людей, да и некоторых атеистов тоже. Это высокомерие, ханжество. Я его не разделяю. Чем более непоколебимы чьи-либо убеждения, тем больше они обесцениваются, потому что человек перестает задавать вопросы, а это может привести к иллюзии морального превосходства. Показательный пример – воинственный догматизм современной культуры. Немного смирения не помешало бы.

Итак, правильно ли я тебя понял: ты хотел бы избавиться от сомнений и просто верить в Бога всем сердцем, но рациональное «я» препятствует этому.

Что ж, мое рациональное «я» сейчас кажется менее решительным, менее самонадеянным. В жизни случается разное: ужасные вещи, великие опустошающие события, когда потребность в духовном утешении может быть огромной, и твоя рациональность в такие моменты отступает. Нам вроде бы положено верить в логичность мира, но, когда он летит к чертям, желание найти какой-то высший смысл в происходящем может возобладать над разумом. И тут рационализм оказывается самым неинтересным, предсказуемым и бесполезным свойством человека. Во всяком случае, таков мой личный опыт. В последнее время я все более недоволен собственным скептицизмом; он кажется мне тупым и непродуктивным, чем-то, что мешает мне двигаться дальше. Я чувствую, что было бы хорошо преодолеть его. Думаю, я был бы счастлив, если бы перестал рассматривать витрины и просто шагнул в дверь.

Скажем так, будь осторожен со своими желаниями; уверенность редко способствует творчеству.

Возможно, это так, но кто сказал, что творчество – начало и конец всего? Кто сказал, что наши достижения – это единственное, что важно? Может быть, есть другой достойный образ жизни, иные способы существования в этом мире.

Тебе не приходило в голову заняться чем-то другим, кроме написания песен и концертных выступлений?

Я думаю, в какой-то момент просто меняется мотивация творчества, сочинения музыки. Ты вдруг обнаруживаешь, что все это может служить совершенно иным целям. Приходит понимание, что твоя неуемная энергия, если направить ее в нужное русло, может помогать людям. Музыка способна избавлять людей от страданий, пусть даже ненадолго.

Значит, ты не рассматриваешь музыку просто как побег от реальности?

Нет, это нечто большее. Думаю, музыка способна преодолевать лживые уловки, примиряющие нас с этим миром, – предрассудки, привязанности, концепции и барьеры, которые в основном заставляют нас страдать, – и прикасаться к тому, что скрыто в глубине нас, к самой сути, чистой и доброй. К нашему священному началу. Скажу так: из всего, что создает человек, по крайней мере в творческом плане, музыка – это нечто большее, невыразимое, потому что она позволяет нам получить поистине мистический опыт.

Что же касается твоего предыдущего вопроса, я очень привязан к тому, что делаю, поэтому у меня нет мыслей посвятить себя чему-то другому. То, чем я занимаюсь, приносит мне подлинную радость. Я чувствую тесную связь с людьми, а еще ответственность перед фанатами, которые столько дали нашей группе. Мне хочется продолжать, поскольку я люблю свое дело и ценю отношения с аудиторией. Я просто хочу сказать, что однажды мы можем с удивлением обнаружить: наше творчество не равно цели нашей жизни. Возможно, оно – лишь средство для достижения цели.

Ты думал, какой может быть эта цель лично для тебя?

Все время пытаюсь это выяснить.

А как насчет людей из творческого окружения: кто-нибудь из них разделяет твой глубокий интерес к Богу и религии?

Трудно сказать, вряд ли.

Кто-нибудь из них когда-либо возражал против религиозного аспекта в твоих песнях?

Нет, не припомню такого. Никто никогда не говорил: «О нет, только не очередная песня об Иисусе!» Во всяком случае, мне в глаза. Кто-то вполне мог так думать, но никогда не говорил об этом вслух.

Даже Бликса [Баргельд], известный своим острым языком?

Даже он! Насколько я знаю, Бликса никогда не был верующим, но всегда любил поговорить о религии. Ему любопытна жизнь, и он знает побольше многих. В чем-то его взгляды были прямолинейные и шокирующе радикальные, но его также интересовали самые разные вещи. Так мне казалось тогда, хотя, возможно, сейчас он и изменился, я не знаю.

Мик Харви на дух не переносил официальную Церковь. Его отец был викарием, так что Мик повидал эту кухню изнутри и, как следствие, стал яростным противником религии. Не думаю, что его взгляды со временем изменились. Я в этом сомневаюсь.

Много людей, прошедших через религиозное воспитание, теперь особенно нетерпимы к религии, – в некоторой степени я причисляю сюда и себя.

Да, к сожалению, официальная Церковь иногда играет на руку атеизму.

А как же Уоррен? Как он относится ко всему этому?

Уоррен по-своему очень духовен. Он выражает это с помощью музыки, но я не уверен, что он тратит много времени на постижение Бога. Заметь, я с ним особо не беседовал на эту тему. Он определенно очень открыт миру, и я чувствую, что он интересуется этими вопросами на свой лад.

И выглядит он соответствующе.

Да. Иоанн Креститель! Его голова выглядит так, словно ей самое место на блюде.

Не мог бы ты рассказать чуть подробнее о конфликте между сомнением и верой, о котором упоминал ранее? Я знаю, что какое-то время тебя это волновало.

Да, что-то в этих взаимоотношениях меня действительно волнует. Возможно, не в последнюю очередь потому, что мое жизненное пламя подпитывается размышлениями и мучениями над чем-то, чего, возможно, и не существует! Так что в некотором смысле, может быть, сомнение, неуверенность и тайна оживляют все это.

Судя по некоторым нашим беседам до того, как мы занялись этой книгой, мне кажется, ты действительно избавляешься от того, что осталось от скептицизма, и приближаешься к Богу.

Может быть. Знаешь, для меня полезно говорить об этих вещах, потому что, как уже сказал, я к этому не склонен. Иногда нужно высказать вслух то, что думаешь, просто чтобы убедиться: это действительно так. Это помогает мне прояснить собственную позицию, когда я начинаю сомневаться в своих взглядах. В этом огромная ценность беседы, она может направить тебя в нужное русло.

В последнее время, особенно в период пандемии, у меня наконец появились возможность и желание заняться религиозной практикой и духовным принятием. Таким образом я чувствую, что могу достичь состояния, когда мои отношения с Богом станут чуть полнее, скажем так. И для меня преимущества очевидны. Я, конечно, стал бы от этого счастливее.

Но для этого потребовался бы прыжок веры – прыжок за пределы разумного.

Может быть, но на рационализме свет клином не сошелся. Мне ближе концепция поэтической правды или мысль о том, что что-то может быть «правдоподобным». Я считаю это прекрасным гуманным выражением.

Так оно и есть, но мне идея, что существование Бога «правдоподобно», кажется способом перестраховаться.

Что ж, понятие правды поэтической, или правды метафорической, как ее еще называют, – идея, что вещи «правдоподобны», – может принести реальную практическую пользу. Метафорическая правда, насколько я понимаю, основана на предпосылке, что даже если что-то может быть неверным буквально или эмпирически, для нас это все равно может быть полезно.

Как может быть полезной вера в то, что буквально или эмпирически неверно?

Представь, что ты посещаешь Общество анонимных наркоманов. Я знаю об этом не понаслышке, потому что, когда впервые решил завязать, регулярно ходил на их собрания… Там ты все время сталкиваешься с понятием «правдоподобного». По сути, у этих людей нет надежды. У многих из них нет внутри духовной искры, но все они вверяют свою жизнь высшей силе, надеясь покончить с зависимостью. Поначалу большинство не хочет даже думать об этом, что вполне рациональная реакция. С какой стати ты должен доверить свою жизнь тому, чего, по твоему мнению, не существует? Но им говорят просто «пройди путь» – а они достаточно отчаялись, чтобы последовать указаниям, в конце концов это же вопрос жизни и смерти, – и вот они доверяют свою волю и жизнь тому, чего, вполне вероятно, нет. И очень часто зависимые излечиваются, становятся трезвыми, и жизнь их значительно улучшается. Более того, бывает, что люди становятся верующими, и это как бы само собой разумеется. Они обнаруживают, что вера в нечто «правдоподобное» работает во всех аспектах. Я хочу сказать, что вера сама по себе приносит немалую пользу – одухотворяет и исцеляет, – независимо от того, есть Бог на самом деле или нет.

И уже изначально ясно, что эта высшая сила и есть Бог.

Говорят, что она может быть чем угодно – при условии, что она сильнее, чем ты сам. Это может быть, например, сама группа поддержки, но я думаю, большинство понимает это как некую божественную волю. По сути, тебе говорят смириться и обрести веру, и если ты готов это сделать, то увидишь, что это работает.

Так что лично для меня религия очень полезна. Это делает меня счастливее, а мои отношения с людьми – приятнее и помогает лучше писать песни. Так мне кажется.

А веришь ли ты в искупление в христианском смысле?

Что ж, Шон, я считаю, что все мы страдаем, и чаще всего страдания – это ад, созданный нами самими. Это состояние, за которое несем ответственность только мы, а значит, и найти избавление – личная задача каждого. Один из способов – попытаться постичь моральный и религиозный смысл и относиться к другим так, будто они важны. У меня есть ощущение, что, если я причинил вред, скажем, отдельному человеку, этот поступок влияет на мир в целом и, может быть, даже на космический порядок. Я считаю, что мое действие – это оскорбление Бога и оно должно быть каким-то образом исправлено. Я также верю, что хорошие поступки, наши маленькие добрые дела меняют мир так, как мы и представить не можем. Я хочу сказать, что все мы что-то значим. Наши действия что-то значат. Мы ценны.

Я полагаю, последствия наших поступков больше, чем мы можем увидеть или понять, и нам нужно найти способ проникнуть в суть вещей, в их тайну – признать очевидную важность этого и набраться мужества для того, чтобы не возвращаться к привычному образу мышления.

Это как-то связано с твоей новой музыкой, которая, как мы уже говорили, часто выходит за пределы земного и приближается к понятию трансцендентного?

Для меня сочинение, и особенно исполнение музыки, – способ укрепить нравственное состояние. Я думаю, ощущение подъема, свойственное этим песням, исходит именно из наших попыток приблизиться к тайне. Возможно, именно поэтому «Ghosteen» оказал на многих людей такое глубокое духовное влияние.

Я считаю «Ghosteen» религиозным альбомом, потому что он посвящен попыткам человека превозмочь страдания. В общем-то, альбом не просто посвящен этой борьбе; он сам свидетельство этой борьбы.

А также ее живое описание.

Я твердо уверен, что «Ghosteen» обладает особой силой, такой же, как, например, некоторая религиозная музыка. Прослушивание этого альбома может исцелить. Я знаю, это кажется преувеличением, но в «The Red Hand Files» приходят письма, которые это подтверждают. Таких писем много. Думаю, это из-за того, как был записан альбом – благодаря тому, через что я и Уоррен проходили в то время.

Ты уже намекал на это раньше. Значит, и Уоррен, когда вы записывали альбом, тоже переживал нелегкие времена?

Да, я знаю, что Уоррену в то время было очень тяжело, в личном плане. В «Ghosteen» как бы запечатлена печаль наших душ, это сосуд, в котором заключены духи. При прослушивании альбома можно уловить их трепетание.

Конечно можно. То есть ты считаешь, что создал эту музыку при помощи чего-то или кого-то божественного?

Это сложный вопрос, Шон. Скажу так: по моему мнению, откровенное неприятие божественного вредно для сочинительской деятельности. Атеизм мешает музыкальному творчеству. Это ставит тебя в невыгодное положение, потому что возможности твои ограниченны, к тому же отрицается сама священная суть музыки. По моему опыту, это просто зашоренность. Многие, конечно, с этим не согласятся, хотя я склонен считать, что у музыкантов больше времени на духовные размышления, потому что, сочиняя музыку, они растворяются в ней, погружаются в ее глубины, и нельзя просто проигнорировать божественное в ней. Из всех видов искусств музыка наиболее способна приблизить нас к сакральному.

И все же есть много замечательных песен и музыкальных произведений, которые не стремятся к божественному. Некоторые из них написаны тобой.

Не знаю, о каких песнях ты говоришь. Песня не обязательно должна быть явно религиозной, чтобы иметь духовное измерение.

Использовал ли ты понятие духовности, когда писал старые, не столь религиозные песни?

Да, я так считаю.

Например, такая песня, как «Breathless», кажется, превозносит сияющую красоту повседневности. Разве не чудесная тема сама по себе?

Да, сияющая и шокирующая красота повседневности – это то, на чем я специально стараюсь сосредоточиться, хотя бы в качестве противоядия от хронического цинизма и разочарования, которыми, похоже, сегодня заражены абсолютно все. Я вижу в этом подтверждение тому, что сколько бы ни твердили, как человечество прогнило, а мир деградировал, он по-прежнему прекрасен. Он такой, какой есть.

А «Breathless» – это, по сути, религиозная песня. Песня о любви к Богу.

Нет! Это была одна из песен, звучавших на моей свадьбе. Я никогда не считал ее песней о Боге.

Ну, вот тебе Иисус контрабандой! Сработало же. А вообще-то, речь идет не о Боге, отдельном от природы и мира; скорее, речь идет о Боге, присутствующем во всем и наполняющем жизнью все сущее.

Это хорошо, но я, пожалуй, останусь со своей земной, романтической версией, если не возражаешь.

Твое право.

Хочешь сказать, что все твои лучшие песни каким-то образом содержат этот духовный или религиозный элемент? Или что они хотя бы тянутся к нему?

Я имею в виду, что все мои песни исходят из некой точки духовного стремления, поскольку это состояние, в котором я нахожусь постоянно. Лично мне эта точка кажется заряженной энергией, полной творчества и потенциала.

Кроме того, все больше моих песен кажутся мне самому таинственными, и я слушаю их с некоторым благоговением, потому что чувствую себя отчужденным от них, как будто они пришли откуда-то извне. «Ghosteen» – это, безусловно, запись, появившаяся извне и выражающая нечто невыразимое. Я не знаю, как это объяснить, Шон. Возможно, Бог – это и есть сама боль.

Все-таки попробуй это объяснить. Что ты подразумеваешь под фразой «Бог – это и есть сама боль»?

Может быть, горе следует воспринимать как некое возвышенное состояние, когда скорбящий человек максимально близок к сущности всех вещей. Потому что скорбь помогает познать идею человеческой бренности. Ты словно погружаешься во мрак и испытываешь крайнюю степень мучений – доходишь до пределов страдания. Мне кажется, у этой высшей точки есть преобразующее свойство. Оно сильно меняет нас, а иногда совершенно преображает. Сначала это состояние ужасно, но позже ты возвращаешься в мир, осознав ранимость каждого из нас – нас, участников человеческой драмы. Все кажется таким хрупким, драгоценным и возвышенным, а мир и люди в нем – беззащитными и в то же время прекрасными. Словно в этой точке идея Бога становится более ясной и существенной. Я твердо уверен, что скорбь и Бог каким-то образом переплетены. Будто отдавшись печали, приближаешься к завесе, отделяющей наш мир от потустороннего. Я позволяю себе верить в такие вещи, потому что мне это на пользу.

Значит, это и есть понятие «правдоподобного» в деле?

И еще как – вот наглядная польза веры.

Стали ли твои размышления о вере и красоте глубже благодаря опыту самоизоляции, просто потому, что у тебя было время поразмышлять?

Пожалуй, да. В замедлении есть какая-то скрытая сила, не правда ли? Я хочу сказать, что думал об этом много лет, но нынешние обстоятельства вдруг сделали все это насущным. Моя любовь к миру и людям становится сильнее, я это говорю совершенно искренне и думаю, что я не один так чувствую. Возможно, это происходит, когда мы переживаем коллективную травму, подобную нынешней. Нас связывает уязвимость. Знаешь, у меня больше нет времени на цинизм. Сейчас он кажется совершенно неуместным.

Абсолютно согласен. Правильно ли я понял, что твое осознание коллективной травмы во многом основано на личном опыте?

Да, конечно. Каждый переживает скорбь по-своему, но мои собственные переживания в итоге стали духовным опытом, изменившим жизнь. И именно Артур привел меня в эту точку. И Сьюзи он тоже туда привел. Это – нечто непрекращающееся. У этого чувства есть приливы и течения. Но у коллективной скорби тоже есть отголоски. Горе может стать наказанием. Оно предъявляет нам требования. Оно побуждает стать чуткими, понимающими, прощающими, несмотря на страдания. Или спросить себя, для чего все это? Какова цель?

Как ты думаешь, может ли то смутное время, которое мы переживаем, надолго нас всех изменить?

Да. Я сохраняю осторожный оптимизм. Полагаю, если мы сможем выйти за границы тревоги, страха и отчаяния, есть надежда на изменения не только в культурном, но и в духовном плане. Я чувствую эту надежду в воздухе или, наоборот, подземное течение беспокойства и сплоченности, решительное стремление к более чуткому существованию. Я могу глубоко ошибаться, но, мне кажется, это возможно – даже несмотря на преступную некомпетентность наших правительств, слабое здоровье планеты, разобщенность, неспособность к милосердию и прощению, проявляемую таким множеством людей. Такая непримиримая враждебность к миру и друг к другу – но у меня все равно остается надежда. Всеобщее горе может принести необычайные перемены, своего рода обращение духа, а вместе с ним и большие возможности. Мы можем ими воспользоваться, а можем упустить их. Я надеюсь на первое. Я чувствую, что мы к этому готовы, несмотря на то, во что нас заставляют верить. У меня есть надежда, что со временем мы сможем быть вместе, даже если сейчас далеки друг от друга, как никогда.