Читать книгу: «Незваные гости», страница 4

– За такое прозвище спасибо. А что касается миссии, то она есть: вербовка.

Я усмехнулся.

– Меня вы завербовать не сможете.

– Отчего же? Тебе же не нравится убивать. А это то, чем вы, бандеровцы, и занимаетесь.

– Наша цель – не убийство само по себе. Мы убиваем врагов свободной Украины.

– Свободной Украины? Пояснишь мне, что это?

– Это страна только для нашего народа, без властителей из Москвы, Варшавы или Берлина, без угнетения нашей культуры, нашего языка. Страна, где мы живём сами по себе и никого не трогаем и где нас никто не трогает. Ну, разве не прекрасно?

– А что насчёт поляков и евреев? С ними как поступите? Так же, как весной 43-го, когда их вырезали?

– Без жертв, пусть и ошибочных, невозможно победить. Все революционеры ради победы проливали кровь.

– А ты, значит, не революционер? Ты же не смог пролит кровь учителя. Отчего так?

Я понял, что на этот вопрос ответить честно я не смогу. Только не ей. Эта чекистка пытается обнаружить моё слабое место, но полностью овладеть мной я не мог дать. Я сразу выпалил:

– А тебе какое дело? Разные могут быть причины!

– Например, проснувшаяся человечность? – спросила она.

Я встал в ступор. Я не знал, как отвечать. А что ответить, если она, в сущности, права? И тут она подошла ко мне почти вплотную и сказала:

– Может, всё-таки пойдёшь к нам?

Я вышел из ступора, обомлев от такой наглости.

– К чёрту тебя! Вы, чекисты, такие же убийцы, как и мы!

– Я не убила не одного человека. – парировала девушка.

– Ну, давай я буду первым. – сказал я и демонстративно поднял руки, блефуя. – Застрели меня, чего тянуть? Не хочешь же ты, чтобы я и дальше ходил по земле и убивал людей?

– А я тебя не убью. – сказала мне девушка.

– Ну, тогда арестовывай. Видишь же – я не буду завербован добровольно. Так вербуйте меня под пытками!

Тут я вытянул руки, чтобы она надела наручники, и она, увидев это, подошла ко мне ещё ближе. Я же, конечно, не собирался сдаваться добровольно и хотел убежать прямо из её рук. Не только же ей меня дразнить. Однако внезапно она подошла, взяла меня за руки и… поцеловала в щёку. Я выпучил на неё удивлённые глаза.

– И всё-таки я тебя не заарестую. – сказала она. – А вот завербовать могу попробовать. Ой, поймаю я тебя, Мыкола, ой, поймаю…

И она снова скрылась во тьме. И я снова обомлел. «Что же творит эта девка?» – подумал я.

Эта Лисичка не выходила у меня из головы очень долго. Когда я засыпал, у меня перед очами всплывал её образ. Образ девушки, мотивы которой мне не ясны, но это даже делало её для меня ещё интересней. «Чего же ты, чертовка, хочешь?» – думал я. Я так долго о ней думал, что стал боятся, что эти мысли вместе с не очень хорошими условиями жизни просто сведут меня с ума. «А вдруг она этого и добивалась,» – думал я, – «чтоб я только о ней думал и пришёл-таки к ней, как миленький?». Я стал настолько задумчив, что даже товарищи мои удивлялись. Особенно Никитенко, который был мне ближе всего. Помню, был такой момент: сидели мы в полдень в нашем схроне и тихонько играли на гитаре, которую Никитенко украл у убитого колхозного агронома. Пели мы «Красную калину», «Мы родились в великий час», пели медленно, даже несколько грустно. Конечно, мы не разуверились в собственном деле, мы хотели завоевать свободу для своей страны, но мы так часто к тому моменту проигрывали бои с советскими солдатами и чекистами, что наша цель казалась всё недостижимее. Дабы прервать наши меланхоличные песнопения, Сизый разлил нам всем горячего чаю (алкоголь мы не пили – это было воспрещено) и, подняв свой медный стакан с горьким пойлом, сказал:

– Дело наше, братцы, сложное. Можно даже сказать, что безнадёжное. Так выпьем же за успех нашего безнадёжного дела, ибо только такими делами можно заниматься!

Не сказать, что это звучало оптимистично, но солдатам понравилось. Они даже несколько повеселели. Мы даже на радостях запели «Ночь какая лунная» и «Ты ж меня обманула». Кто-то даже пытался танцевать на сыром полу. Выглядело это, честно говоря, потешно. А я сидел в сторонке и думал о той девке, что меня с ума-разума свела. Подошёл ко мне Никитенко со стаканом чая и спросил:

– Чего такой невесёлый?

Я не хотел ни с кем говорить, а потому ответил ему:

– О Батькивщине думаю.

– Нет, брат, с таким лицом ты, скорее всего, о девке красной думаешь.

Я даже немного усмехнулся от слова «красной», ибо девка действительно была красной. Правда, в политическом смысле. Но быстро я увёл взгляд от него и сказал:

– Не важно. Ступай, брат, не до разговоров мне зараз.

– Но ведь вижу же, что о дивчине думаешь. Вот у тебя какое лицо зараз красное! – усмехнулся Никитенко. – Тоскуешь, небось, из-за долгой разлуки?

Я ничего ему не ответил. Но он не унимался.

– Я тебе так скажу: ты с ней постарайся встретиться на следующем задании. Я так с Машкой своей встречался, пока мы под Полтавой были.

– Ты смерти моей хочешь? – спросил я. – А вдруг приду я к ней – и пристрелят меня вороги?

– А ты будь тихим, как мышка. Мышки – они тихие, их не заметишь, а тут – бац! – и у тебя уже следы зубов на хлебе. Мы для Советов уже словно мыши, так что просто действуй, как всегда. Ну, и не затягивай время, само собой.

Конечно, Никитенко был тот ещё парень, и этих «его» Маш, Варвар и прочих у него было много. Но даже этот пёс смог меня натолкнуть на мысль. Да, может, я и не завербуюсь, но про дивчину ту что-нибудь да узнаю. А быть может, и сам её завербую! А для встреч наших надо было предложить одну избушку брошенную, что близ леса стоит.

И вот я был отправлен убить милиционера, которого наняли на место старого, которого я зарезал. Новый был крупнее, подтянутее, моложе. И, как оказалось, наглее. Местные его не сильно полюбили: он мог любого забрать в отделение и начать допытываться о том, совершал ли этот кто-то, например, хищение колхозного имущества. Причём даже не важно, кто был перед ним – ребёнок, женщина или старик, – он всё равно давил. Некоторые даже жалели, что не ценили старого, что был пьяницей, но тихим. А поскольку председатель колхоза не замечал данной проблемы, её решили исправить мы. Я, как обычно, ночью вышел в деревню, прошёл задними дворами и, наконец, добрался до отделения милиции. Этот милиционер сидел там даже ночью, читая газету или книгу. Я поглядел, что в отделении никого больше нет, и постучал в окно, дабы милиционер вышел проверить. Тот, конечно, был не дурак и на первый стук не купился. Тогда я постучал ещё немного, и тогда он, взбешённый и с пистолетом в руке, вышел во двор. Я спрятался было в кустах, но он, словно чуя, где я, пришёл прямо ко мне. Раскрыв кусты, он намеревался тут же выстрелить, но я схватил его руку и повалил его на землю, другой рукой закрыв ему рот и нанося ему удары ногой в живот. Видя, что он всё никак не успокоится, я ударил его по лбу своим лбом. От такого он мигом потерял сознание. Я же достал нож и нанёс пару резких ударов в область печени. Я вытер нож о его форму, поднялся на ноги, но сразу не ушёл. Я стал ждать Лисичку. И ведь дождался-таки! Она как раз вышла из-за здания отделения милиции и посмотрела на меня с некоторым ироничным укором.

– А ты, мальчик, всё никак кровушки не напьёшься? – издевательски спросила она.

– Я кровь не пью, не упырь. – сказал я. – И я тебе не мальчик.

– Ну, пусть ты и выглядишь мужчиной со своей щетиной, – сказала она, улыбаясь и подходя ко мне, – но ты всё равно мальчик.

– Слушай, давай не здесь говорить. – сказал я. – У меня есть одно местечко…

– Я заинтересована. – сказала она, подбежав ко мне вплотную, от чего я испугался и смутился одновременно. – Ну, и где же это твоё место?

– Зараз покажу. Иди за мной.

Мы пришли к заброшенной избушке. В ней, несмотря на месяцы отсутствия кого-либо внутри, царили порядок и чистота. Печь была чисто белая, а в ней стоял поднос с уже несколько подпорченными пирожками. На печи были аккуратно застелены простынь и меховое одеяло. На чистом полу, устланном красным ковром, стояли дубовые стол и лавка. По углам лежали полупустые мешки, в которых была картошка. Несмотря на ночную тьму, благодаря ясному месяцу в избе было светло. Когда мы вошли туда, Лисичка вальяжно прошла по избе и осмотрелась, после чего сказала:

– Красиво здесь. И отчего никто тут не живёт, интересно?

– Хозяина раскулачили. – сказал я.

– Ах, точно, я ведь и приходила сюда по этому делу. Как же я могла забыть?

– Нарываешься. – сказал я. Мне не нравился её такой лёгкий тон при упоминании участия в репрессиях. Она же улыбнулась и, сев на лавку, сказала:

– Странно, не правда ли? Хлопец привёл дивчину в пустую хату без какой-либо причины. Явно же недоброе замышляешь?

– Ч-что, по-твоему, я замышляю? – спросил я.

– Ну, снасильничать меня, например.

– Я не такой человек. – сказал я. – Баб не насилую.

– Молодец. – сказала она. – Может, ещё и не убиваешь?

– Я на девушек руку поднять не могу. – сказал я.

– Тогда, если я на тебя сейчас наброшусь, ты ничего мне не сделаешь? – спросила она.

– Могу и убить случайно. У меня нож есть…

– Этот? – она показала мне нож. И ведь да! Это был мой нож! Кроме того, пощупав карманы, я понял, что и пистолета у меня нет. Он тоже оказался у неё в руках. Кинув эти вещи на стол, она практически подбежала ко мне и набросилась, обхватив меня обеими руками и обеими ногами, после чего я повалился на пол. Я пытался сопротивляться, даже пытался наносить удары, но ей будто было наплевать. А потом она наклонилась своим лицом над моим и сказала, тепло дыша на меня:

– Вот и поймала. – и улыбнулась так хитро. Потом она наклонилась и поцеловала меня своими несколько шершавыми, но всё же мягкими губами. Я так сильно обомлел от такого, что не смог двинуться с места, и лишь по прошествии полминуты я смог оттолкнуть её. Тем не менее, она продолжила на мне лежать.

– Ты чего творишь?

– Ты чего так разволновался? – спросила она с издёвкой.

– Почему ты тут такое вытворяешь?

– Потому что ты понравился мне. – сказала она весёлым голосом. – Ещё тогда, в школе. Ты меня никогда не видел, но я даже после твоего ухода из школы за тобой следила. А когда война началась, я к красным партизанам ушла. Когда я убегала, я и тебя видела. А потом, не увидев тебя в отряде и услышав, что рядом, в соседней пуще обосновались украинские националисты, поняла почему-то, что ты только к ним мог сбежать. Я долгие годы ждала и верила, чтобы снова тебя встречу, а потом, став сотрудником спецслужб, даже активно участвовала в поимке бандеровцев. Ну, вот и поймала того, который мне нужен… Меня несколько удивил её рассказ. Я в принципе не мог поверить в тот факт, что меня кто-то искал после побега, учитывая даже то, как я отнёсся к своим приёмным родителям. Я думал, что нет в этом мире никого, кто бы мог быть во мне заинтересован, кто бы мог сидеть или лежать рядом только для того, чтобы быть рядом со мной. И тут практически с неба свалился такой человек.

– И что конкретно тебе во мне понравилось? – спросил я.

– Твоё лицо мрачное. – сказала она. – Твои кудри чёрные. Твои руки сильные. И взгляд твой… – она всмотрелась в мои глаза. – Весь такой грозный, тяжёлый…

– И как тебе такой страшный человек мог понравиться?

– А ты для меня не страшный. Я люблю в тебе это всё. А ещё я понимаю, отчего ты такой мрачный. И я полностью тебе сочувствую. Я ведь даже пыталась добиться того, чтоб тебя оставили в пионерской организации, в школе, но всё напрасно было. Все мои аргументы разбивались о требования директора.

И ведь действительно. Пусть я и помнил, что все были против меня, я забыл, что эта девочка действительно, пусть и робко, пыталась оправдать меня перед другими, но ей тут же затыкали рот. В этом я мог верить той, что лежала рядом со мной. Я же лежал и не понимал. Отчего эта девушка в прошлом так старалась мне помочь, а сейчас лежит тут со мной и раскидывается комплиментами? Может, оттого, что я никогда не знал таких людей подле меня?

– Я хочу и теперь тебе помочь. – продолжила Лисичка. – Сдайся с оружием, и тебя амнистируют. Тебя отпустят на волю. Хочешь – на завод, хочешь – в деревню. А я рядом буду…

Я приподнялся и посмотрел на девушку с лёгкой улыбкой. Я понял, чего она добивалась. Нет, не было у неё злого умысла – ради такого невинность не отдают так легко. Она просто захотела мне помочь. Но я погладил её по волосам и сказал:

– После всего того, что ты мне сделала, я начинаю сам потихоньку влюбляться в тебя. Но я люблю свою страну, свой народ, и не собираюсь отказываться от борьбы. Мы ещё не проиграли.

– Если проиграешь, то будет хуже. – сказала она несколько грустным голосом.

– Может, и так. Но лучше бороться до конца, чем оставить всё на полпути и подставить своих товарищей.

– И чем тебе так приглянулись эти националисты? – спросила она.

– Это сложный вопрос. Да, они жестокие, но я с ними говорю на одном языке. Это те люди, что, как и я, пострадали от советской власти. Я и мои товарищи – не фашисты, мы просто любим свою страну и ненавидим тех, кто устанавливает в ней свои порядки.

Лисичка слушала с интересом. Когда я докончил, она тоже приподнялась, приблизилась своим лицом к моему и сказала:

– Хорошо, я тебя понимаю.

– Точно? Ты не обиделась, случаем? – спросил я.

– А чего тебе переживать, обиделась я или нет?

– Ну, я всё же не могу тебе не симпатизировать после твоих слов…

Лисичка посмотрела на меня с улыбкой, погладила меня по моей бородатой щеке и сказала:

– Хорошо, Мыкола. Воюй и дальше. Но я тебе гарантирую: скоро сам явишься с повинной. Уж я об этом позабочусь…

И мы продолжили встречаться в той хижине, когда представлялся случай. Это были воистину прекрасные ночи: воссоединившись, мы будто грели друг друга своими сердцами. Вся тоска, вся усталость будто уходили, когда рядом была она. Уверен, у неё было то же самое. Она крепко меня обнимала, целовала так, что на мне не целованного места не оставалось, и смотрела взглядом влюблённой старшеклассницы. Хотя я сам предавался такой, казалось бы, глупой юношеской влюблённости в те минуты. И, обнимая её, лежащую рядом, я не мог налюбоваться её огненно-рыжими волосами, её гладкой, румяной кожей. А она смотрела на меня и, гладя мою грудь, приговаривала:

– Ой, поймаю я тебя, Мыкола, ой, поймаю…

И ведь не подозревала, что уже поймала. Если до нашей первой встречи в избе я постоянно о ней думал, то после не мог думать ни о чём, кроме неё. Только стал я веселее и будто расцвёл. Даже Никитенко это заметил и молчаливо угадывал, что у меня на душе.

И вот через год после этих событий, в 1948 году, началось кое-что поинтереснее.

Нам доложили, что главный штаб УПА, находившийся тогда где-то в Европе, договорился с американской разведкой, чтобы та поставляла украинским повстанцами оружие. Нашей задачей было просто выйти на место высадки и забрать сброшенное оружие. Конечно, у нас не было нехватки винтовок или автоматов, но старые немецкие и советские оружия уже давали осечку, так что новое оружие было нам нужно. Происходил десант, опять же, ночью: над лесом пролетал самолёт, который сбрасывал на парашюте ящик с оружием. Мы же были наготове: смотря с деревьев в бинокли, мы видели момент скидывания груза и сразу же бежали к месту, куда он должен был приземлиться, дабы успеть забрать его до вездесущих чекистов, которые тоже знали о десанте и которые пытались перехватить груз. Всего десантов было, на моей памяти, около десяти. И только в трёх случаях мы не смогли захватить груз. В основном мы были настолько быстрые и проворные, что чекисты ничего не могли сделать. Даже Лисичка мне жаловалась на то, что мы слишком быстрые. Жаловалась, конечно, смеха ради, но я мог её понять.

И вот, перед той самой третьей неудачей, в сентябре этого года, я ещё раз встретился с Лисичкой. Всё было, казалось, как обычно, но в её разговорах сквозила какая-то тревога, и она любила меня в ту ночь, как в последний раз. Когда я поинтересовался у неё, что случилось, она посмотрела мне в глаза и сказала:

– Завтра планируется не просто захват груза, но и ликвидация вашего отряда. Я боюсь за тебя…

– Не бойся, Лисичка. – сказал я ей и погладил по голове. – Я фашистов пережил, а они похуже будут. Уж вас-то точно переживу.

– Ты уверен? – спросила она. – Нам дан приказ пленных не брать. Так что теперь раскаяться у тебя не получится.

– Я не боюсь смерти. – сказал я уверенно, но, посмотрев на Лисичку, я понял: боюсь. Она смотрела на меня с таким беспокойством, с каким мать смотрит на сына, провожая его на войну (по крайней мере, я так это понял). И я почувствовал, что мне есть, что терять в этом чёртовом мире. Её. Если я умру, я потеряю её навсегда. Я крепко обнял Лисичку и сказал:

– Я не умру сегодня. Я не хочу умирать сейчас. Ради страны и ради тебя я не умру. Я буду прятаться…

– Нет, ты лучше сбеги насовсем… – прошептала мне Лисичка.

– Как это? – спросил удивлённо я.

– За кордон. В Германию сбеги, а оттуда – для надёжности – за море, в Америку. Так тебя точно не поймают.

– Но как же ты?..

– Я тоже сбегу. Только позже. Всё будет хорошо. Мы встретимся…

– А тебе не будет тоскливо на чужой сторонке?

– Нет. Там много наших. Мигранты. Мы там приживёмся…

Я думал, глядя на неё, и внимал её словам. Конечно, меня совсем не радовала перспектива покидать родную землю, но потом у меня появилась мысль: кто сказал, что это конец? Если мы сбежим, мы продолжим борьбу за кордоном. Мы будем посылать нашим братьям оружие, припасы, деньги… Наша борьба не будет окончена. А с Лисичкой я ещё и смогу чувствовать себя человеком… Я погладил девушку по щеке и сказал:

– Хорошо. Мы так и поступим.

– Я буду молиться за тебя… – сказала она.

– А я – за тебя.

На этой трогательной ноте мы и распрощались…

Наступила ночь операции. Звезд не было видно, месяц светил еле-еле, из-за чего высмотреть что-либо на расстоянии вытянутой руки было практически невозможно. Мы затаились за деревьями, в то время как Никитенко и другие наши товарищи, что по глазастее, высматривали самолёты через бинокли. Наконец, Никитенко подал сигнал: самолёт появился в поле зрения. Этот летательный аппарат издалека казался на фоне тёмного неба чуть более тёмным пятном, и лишь маленькие светлые огни иллюминаторов выделялись во тьме. Парашют должен был быть заметен, ведь он был белого цвета, однако, пока самолёт летел над лесом, мы не видели никакого белого пятна. Когда самолёт начал пролетать уже высоко над селом, мы подумали, что перепутали его с советским самолётом. Как вдруг в свете огней села в небе мы заметили-таки это белое пятно. Мы не могли понять: как так? Почему они сбросили груз в людное место, а не в заранее обговорённое? Сейчас я понимаю, что, скорее всего, у них была какая-то неисправность, из-за чего сбросить груз раньше они не смогли. Мы же, глядя на этот беспорядок, возмущались: что же нам теперь делать? Говорили, что груз оставлять нельзя, но ведь местные милиционеры могли легко его обнаружить, так что идти за грузом в село было не очень безопасно. За то, чтобы идти, была половина отряда, против же были я, Никитенко и некоторые другие. Однако Сизый вставил своё слово:

– Нам нужно добыть оружие любой ценой. Иначе оно попадёт в руки врага.

Решено было послать двоих за ящиком. Выбрали нас с Никитенко, поскольку мы были самые осторожные. Мы пытались объяснить Сизому, что лучше оставить груз ради нашей же безопасности, но Сизый был непреклонен. «Оружие нам нужно, врагу его оставлять нельзя. И так уже оставили два раза» – сказал он. Делать нечего – пошли.

В селе горели фонари, в некоторых домах даже горел свет в окнах, но людей не было. Село казалось почти безлюдным. Даже милиционеры не ходили с патрулём. Никитенко этому обрадовался, я же посчитал подозрительным. Мы стали рыскать в поисках груза, рыскали минут двадцать и, по итогу, обнаружили его в том месте, где хотели обнаружить меньше всего – в чьём-то дворе. В доме горел свет и слышались шаги. Это было очень плохо. Но мы решили действовать так быстро, как только возможно: мы перепрыгнули через забор и, взяв руками груз, не без усилий перетащили его через забор. Но, когда мы хотели сами перепрыгнуть, из-за двери показался человек. Это был председатель колхоза. И у него в руках было ружьё.

– Вы чего творите, ироды!? – крикнул он и выстрелил в нашу сторону. Пуля лишь задела моё плечо. Никитенко же в ответ дал очередь из автомата. Председатель попытался было спрятаться, но три пули настигли его, и он упал. Мы же поспешили бежать, слыша за нашими спинами лай собак.

Мы вернулись в укрытие почти без шума. За нами, казалось, даже погони не было. И мы уж было успокоились. Даже я, помня о предупреждении Лисички, успокоился насчёт операции против нас и подумал было, что чекисты озадачатся неверным сбросом груза так же, как и мы, и просто про нас забудут. Эх, если бы это было так…

Мы уже расслабились в нашем укрытии и хотели закурить, как вдруг люк в наше укрытие отворился. В него полетела какая-то тяжёлая вещь. Испугавшись, мы все распределились у стен и по углам, а в это время кинутая вещь начала источать дым. Это была дымовая граната. Сизый громко отдал приказ об отступлении из укрытия. Мы прорвались через люк и сразу же начали отступать через реку, пока нам в спины стреляли чекисты. Стреляли они, честно признаюсь, довольно метко: к тому времени, как мы переплыли, половина нашего отряда была убита и лежала пластом, уплывая по течению. Мы же, чудом не намочив своё оружие, скрылись за деревьями на соседнем берегу и начали отстреливаться. Но и враги не отставали – они тоже начали переходить реку и параллельно стрелять в нас. А поскольку вплавь стрелять было неудобно, у нас было преимущество, и мы, казалось, начали выигрывать. И вдруг пули начали прилетать нам в спины. Мы услышали сзади нас выкрики на польском языке. «Быть того не может!» – подумал я. Пришлось стрелять в обе стороны, а в это время чекисты уже переплыли реку и начали атаковать организованнее. Сизый внезапно крикнул:

– Ребята! Сложить оружие!

Тут мы недоумённо посмотрели на него.

– Зачем? – спросил Никитенко.

– Я виноват в том, что не оставил груз и обрёк нас на гибель. Лучше сдаться, чем погибнуть всем.

Конечно, я мало слышал из-за стрельбы, но я чётко услышал, как после слов Сизого бойцы прокричали:

– Нет! Стоять насмерть!

И мы начали отстреливаться активнее. Несмотря на то, что врагов было много и они были организованы, мы не терялись и попадали точно в цели. Правда, и враг был не пальцем деланный: наши ряды редели от его пуль слишком быстро. Однако, сколько бы бойцов не оставалось, мы стояли. Когда заканчивались патроны в автоматах, мы брались за винтовки, когда и они были опустошены, брались за пистолеты. Под огнём мы успевали и перезаряжать оружия, и помогать друг другу. Тела погибших падали в овраг среди деревьев, и скоро мы начали использовать их тела, как щиты от пуль. Прошло много времени, а Советы и поляки не унимались. Их было слишком много, а нас осталось всего десять человек. И тут Сизый приказал:

– Гранаты!

Мы бросили несколько гранат в сторону врага и, пока взрывы их отвлекли, мы побежали глубоко в лес.

Остановились мы у хижины, в которой жил лесник. Мы ворвались к нему и потребовали у бедного старика еды или питья, дабы восстановить силы. Мы не знали, куда бежать: местности на этом берегу мы не знали, а враг был рядом. Но поскольку мы ещё хотели стоять насмерть, то решили, если что, отстреливаться в этой хибаре. Только мы уселись на пол и стали глотать залпом предложенный стариком квас, как вдруг мы услышали голос. Это был голос Лисички из громкоговорителя:

– Бандиты! Говорит майор Министерства Государственной Безопасности! Если вы сложите оружие и сдадитесь, то мы сохраним вам жизнь. Сдайтесь прямо сейчас.

– Это ловушка! – шепнул мне Никитенко и, выглянув в окно, крикнул. – Идите к чёрту! – и хотел было выстрелить из пистолета, но я отвел его руку – боялся, что он попадёт в Лисичку. Чекисты же открыли огонь по хижине. Вы вынуждены были отстреливаться, но наши боеприпасы уже были на исходе, а скоро их не осталось совсем. По итогу в живых из нас осталось лишь трое: Сизый, Никитенко и я. Сизого ранили в руку, а Никитенко пуля пробила ладонь. С улицы же прозвучали ещё одни требования сдаться – чекисты поняли, что мы обречены. И тогда я сказал:

– Товарищи, надо сбежать. Мы должны пробраться в Германию. Там мы найдём помощь…

– Ты и беги. – сказал Сизый. – А мы сдадимся.

– Ч-чего?

– Я не уйду со своей земли. Убьют здесь – рад буду, что на родной земле убили. А ты беги на Запад и проси помощи. Проси ради всех погибших товарищей.

Я посмотрел на Никитенко с надеждой, что хоть тот думает иначе. Но он, прижимая простреленную ладонь к груди, сказал мне:

– И я умру на Родине. А ты, дружище, беги. Беги и скажи всем о том, что здесь происходит.

Немного подумав, я сказал.

– Хорошо. Я сбегу и буду просить помощи.

– Будем надеяться, что твой призыв услышат. – спросил Никитенко.

– Можете не сомневаться. – сказал я им. – Ну, ты тогда иди. – сказал Сизый и похлопал меня по плечу. – Я в тебя верю.

– Ну, бывай, друг. – сказал мне Никитенко и похлопал меня по плечу здоровой рукой. – Да поможет тебе Бог.

– Поможет! – ответил я.

Одна сторона дома плотно примыкала к деревьям, и в это сторону также выходило окно, пусть и заколоченное. Пока я выламывал доски, Никитенко и Сизый отвлекали чекистов, пытаясь убедиться, что их точно возьмут живыми. Когда же я закончил выламывать доски, и путь на волю был открыт, Никитенко и Сизый взяли своё уже бесполезное оружие и вышли из дома, напоследок пожелав мне удачи ещё раз. Я вылез из окна и прополз среди деревьев. Когда я оказался уже далеко от хижины, я услышал автоматные очереди с той стороны. Я поднялся и побежал, что было мочи.

Так я и оказался в бегах. Снова. Я снова оставил всех тех, кто был рядом: боевых товарищей, свою любовь, свою землю. Пока я бежал, у меня заканчивались силы, и оставалось их только для того, чтобы по ночам, лёжа в кустах, на холоде, думать о том, что я оставил. Я жалел всех тех, кто был мне дорог, а себя проклинал. Я ведь даже не был уверен, что смогу пересечь границу, что смогу добраться до Германии, что смогу добиться помощи у своих земляков. Да, собственно, и сейчас не надеюсь. Может, что и выйдет…

1 – имеется в виду Полесская сечь (с 1943 – Украинская национально-революционная армия) – боевая организация под руководством Тараса Боровца (прозвище – Бульба), действовавшая во времена Великой Отечественной войны на территории Полесья и Волыни.

2 – Армия Крайова – подпольная польская военная организация времён Второй мировой войны, действовавшая в 1942—1945 годах в пределах довоенной территории. АК была основной организацией польского сопротивления, боровшегося против оккупации.

3 – Антоновка – село в Волынской области (ныне – Украина).

Витаутас присел рядом с тёплой ещё печкой и, скрутив себе быстренько небольшую сигаретку и сразу же закурив её, начал уже свой рассказ.

Глава 4: История Витаутаса

Я родился в Литве в 1924 году – уже в то время, как наша страна после долгих лет русского правления стала независимой. Наша страна тогда была крайне неразвита – заводов было мало, всё больше преобладало сельское хозяйство. Именно сельским хозяйством мой отец, дезертир из царской армии, и занялся, когда в начале его семейной жизни встал вопрос о содержании семейства. Деятельность фермера приносила ему достаточно дохода, чтобы иметь небольшой двухэтажный дом близ Каунаса и не оставлять голодными его милую красавицу жену – мою мать – и трёх детей. Я был средним из троицы, старшим был брат Гедеминас, младше всех была сестрёнка – Аушра.

Расскажу тут про свою семью несколько детальнее. Мой отец – Вилкас – был мужик грозный, если его сильно разозлить. Он никогда не громил посуду и – упаси Господь – никогда не поднимал на нас руку, но зато он мог одним своим взглядом заставить душу уйти в пятки. Мы думали, что его потому и зовут Вилкас – это по-литовски «волк», – ведь он был грозен, как это лесное животное. Но всё оказалось куда проще: он в детстве был неугомонным по ночам, а потому его родители и назвали его «волком». Правда, он по характеру скорее напоминал медведя – грозный с виду, большой, конечно, но чаще спокойно сидит, иногда подрёмывает. Когда же дело доходило до работы, он напоминал муравья: работал он долго, почти без перерывов, и всё у него получалось отлично. Что про мать, то одно её имя всё скажет – Сауле (это по-литовски «солнце»). Она, в отличие от темноволосого отца, была со светлыми волосами – настолько светлыми, что они, казалось, сияли. Она и характером своим напоминала солнце: когда она, любящая мать, глядела на нас, её родных детей, её лицо сияло. Она любила нас так, как никто не любил. Даже отец, пусть и умел выражать отцовскую любовь, но всегда был в этом плане очень сдержан. Мама же любила тискать нас, обнимать и целовать в независимости от того, что мы делали в этот момент. Конечно, это могло раздражать иногда, но мы никогда на неё не сердились. Она была такой, потому что была молодой – она была лет на десять моложе отца, и дух беззаботности, горевший в ней в детскую пору, ещё полностью не выветрился. Что касается моего старшего брата, Гедеминаса, то он был тем ещё сорванцом. Наши родители назвали нас обоих в честь двух литовский князей – Гедемина и Витовта – в надежде, что мы станем в будущем храбрыми и сильными и будем готовы защитить нашу небольшую Родину. И брат так преисполнился идеей того, что он станет воином, что с самых малых лет лез в драку, причём не важно, с кем: с домашним скотом ли, с одноклассниками ли – ему было всё равно, главное – биться. Правда, в нём только и было, что храбрости, а вот силы было мало. Он был парень худенький такой, хиленький даже, а потому в затеянных им драках чаще проигрывал он. Но я всегда ему помогал: мы были братьями и считали, что наш долг по жизни – беречь друг друга. Вот им берегли, как могли. А ещё мы считали долгом нашей жизни оберегать нашу сестру – Аушру. Её имя переводится как «рассвет» или «утро», и она, согласно своему имени, с возрастом становилось ярче, как рассветное солнце. Она, в отличие от нас, черноволосых, как отец, была светловолосой, как матушка, с такими же горящими глазами, с румяной кожей, по-детски беззаботная и беспокойная. Она очень любила играть с нами до вечера, пока не утомлялась и не падала без сил в наши с братом руки или на колени к матушке или к отцу, после чего её относили в кровать, где она мирно посапывала и дышала так спокойно… Когда она только пошла в школу – это было в 1934 году – она уже отрастила длинные волосы, доходившие, если их подолгу не стричь, до пояса, и обрела характер: она стала такой милой, спокойной девочкой, любившей сначала сказки про рыцарей и принцесс, а после – истории о любви уже посерьёзней. Она всё мечтала о любимом человеке и часто искала его среди сверстников, а те, в силу некоторой невоспитанности, в лучшем случае отнекивались, в худшем – обсмеивали мою бедную сестрёнку. И, пусть Аушра никогда не просила нас с Гедеминасом помочь ей, мы с братом выискивали этих смеявшихся над ней мальчиков и, бывало, колотили их, но не сильно, чтоб нас не ругали. Когда мы рассказывали Аушре о том, что отомстили за неё, он всегда так мило улыбалась и обнимала нас, говоря, что мы – настоящие рыцари. И мы с братом укреплялись в том, что мы будем защитниками Родины, раз теперь можем защитить свою сестру.