Читать книгу: «Незваные гости», страница 3

Колонна людей была плотной, по разным сторонам её шли немцы и местные с белыми повязками на руках, которые говорили, что все должны держаться ровно, что любой шаг в сторону считается за побег и будет караться огнём без предупреждения. Однако вскоре мы вышли за пределы города и оказались в лесистой местности. И я забыл обо всём: о несчастных опекунах, которых я никогда бы не подумал, как о родителях, о немцах, что могли пристрелить меня, о плотности колонны. Мною двигало одно желание – попытаться выжить. Я постепенно придвинулся к боковой стороне колонны, где конвоиров было не так много, и рванул в сторону. Вместе со мной рванули ещё храбрецы, и разозлившиеся немцы открыли огонь. Казалось, что вот сейчас они попадут, и я паду без чувств, но пули чудесным образом облетали меня. По итогу я был единственным беглецом, кто скрылся от погони.

Меня окружал дремучий лес. Одни деревья с опавшими листьями вокруг. Дело было осенью, а потому было достаточно холодно, и я, не захвативший с собой только пальтишко, сильно мёрз. Из припасов у меня с собой ничего не было, а потому я начал искать ягодные кусты да грибы. Ничего из этого, правда, не нашёл поначалу, а потом нашёл какие-то красные ягодки. Съел их, и меня тут же вывернуло наизнанку. Только потом узнал я, что это волчья ягода была и что она опасна для организма, так что мне лишь чудом повезло не умереть. Потом нашёл подосиновик, который я уже смог точно распознать, и сорвал пару штук. Конечно, грибы надо срезать, а не срывать, но у меня толком не было с собой ножа. Сел я где-то под осиной, нашёл несколько сухих веточек и кое-как разжёг костёр своими руками. Проткнул пару грибов одной острой веткой, зажарил и съел. В животе потом стоял гул, но я перетерпел и уснул.

А наутро меня разбудили, ткнув мне в бок винтовкой. Я встрепенулся и собрался было удирать, как вдруг заметил, что те, кто разбудил меня, не похожи не немцев. Они были одеты в незаурядные серые пиджачки и куртки, на головах носили мазепинки, а оружие у них было вперемешку немецкое и советское (немецкое я распознал, так как такого я у наших солдат не видел). Мужик с густыми чёрными усами спросил меня:

– Беглый ты?

– Я-то? Да, беглый. А вы кто?

Мужик поправил мазепинку и спросил в ответ:

– Знаешь, что такое ОУН?

ОУН? Не знал. Слышал, конечно, но очень смутно, да и то это было в далёком детстве, ещё в Польше.

– Нет, не знаю. Украинские националисты? – спросил я. – Те, которые польских жандармов убивали?

Мужик удовлетворительно кивнул.

– Да, мы это. А зараз мы пришли всю Украину освободить. И ты с нами иди.

Конечно, не было причин им верить. Однако я на тот момент натерпелся в жизни от самых разных властей, и эти ребята, что первыми сказали о необходимости освобождения моей страны, показались мне спасителями моего положения. Я решился пойти с ними.

Мужика звали Сизый. Вообще, это вроде как было его прозвище, а реального имени его я не знал. Он, как и его товарищи, был довольно неопрятен: с пыльным небритым лицом, с помятой одежей, с руками, измазанными землёй. Но вот чего нельзя было отнять у них, так это огня в глазах и уверенности в речах. Они мне рассказали вкратце, что пришли сюда вместе с немцами, но, в отличие от них, они пришли Украину освободить, а немцы – так, лишь инструмент добычи контроля над территорией. Но теперь, когда они попытались осуществить свой план, немцы дали отпор. И теперь националистам ничего не оставалось, кроме как воевать против армии, захватившей половину Европы. Сизый также вкратце пересказал мне цель организации – создание Независимой и Единой Украинской Державы от реки Сан до самого Кавказа. Я был одновременно изумлён и озадачен. С одной стороны, планы грандиозные и, не могу не сказать, прекрасные для моего народа, с другой – слишком уже звучало нереалистично. Я не побоялся указать на последнее вслух, на что Сизый ответил: «Лучшая цель – та, которой кажется невозможным добиться».

Я же рассказал им свою историю, и меня за это радушно приняли, ибо у них у всех были личные счёты как с польской, так и с советской властью. Мне выдали оружие и начали обучать основам – стрельба, ближний бой, – обучали также и навыкам разведчика, ибо нужно было ещё уметь добывать информацию. Местный врач по фамилии Осипович даже обучил меня основам немецкого, ибо сам обучался в медицинском университете в Берлине. Через два месяца упорных тренировок я был готов.

Именно тогда, когда я закончил обучение и дал клятву верности своему народу, нам поступила прекрасная новость: немцы потерпели поражение под Москвой. Сизый объяснил, что это означало конец мифу о непобедимости немцев и что самое время наносить им удары в тылу. Начались несколько месяцев непрерывных диверсий: мы нападали на немецкие колонны, взрывали их, забирали у мёртвых солдат оружие и припасы. Выступали мы и открыто: в марте 1942 года мы вступили в бой с немецкими войсками в селе где-то под Сумами и смогли выбить их оттуда – благо их немного было. Так под нашим контролем оказалось целое село. Сизый созвал местных на собрание и с крыльца здания администрации зачитал им с пожелтевшего от времени и влаги листа бумаги «Акт о независимости Украины». Некоторые селяне обрадовались этому, однако половина восприняла это безразлично. Я не поленился послушать, что говорит простой люд, и узнал, что они попросту не понимают, кто мы такие. Более того, почти у всех здешних были родственники среди красных партизан, и они, само собой, помогали им, а нам помогать им было незачем. И тут впервые перед нами встал вопрос о взаимодействии с большевицкими партизанами. Они ведь тоже таились в лесах и так же устраивали диверсии против немцев, но боролись-то мы за разные идеи. И, дабы исключить возможность конфликта, мы решили, воспользовавшись затишьем, поговорить с красными партизанами.

Встреча произошла в глубине леса. Я был одним из двух повстанцев, сопровождавших Сизого на случай непредвиденных обстоятельств, вторым был парень по фамилии Никитенко – человек весёлый и бравый. Партизаны выглядели во многом лучше нас: одетые в обычную деревенскую одежу, они были чище и смотрелись лучше, да и вооружения у них было больше. Сизый начал разговор с главой партизан, бородатым мужиком по прозвищу «Батька». Если вкратце, то они договорились не мешать друг другу, но и не сотрудничать, а просто держаться в стороне. Когда встреча закончилась, и мы пошли назад в село, я спросил у Сизого, почему он согласился с этим условием. Он сказал: «Нам нельзя воевать на два фронта, иначе мы проиграем. Пока что договоримся с партизанами, а затем, когда немцы ослабнут, разобьём их, а после – партизан».

Вскоре немцы вновь начали наступление и выгнали нас из села, поскольку оружия и боеприпасов у них было больше. Потерпев в этой схватке поражение, мы отошли далеко к Полесью. И будто нам было мало столкновения с немцами, в которых мы потеряли некоторое количество членов отряда, так ещё и в лесах Полесья близ Олевска мы столкнулись с другим врагом. Дело было так: мы разбили лагерь в самой чаще леса, где нас никто бы не отыскал ночью, ибо из-за быстро таящего снега наши следы терялись. Мы вырыли себе небольшие углубления в земле – импровизированные землянки – и утеплили их сеном, которые мы – каюсь – выкрали у одного селянина. Пока остальные спали, вокруг них стояли часовые в количестве трёх человек, которые через каждые три часа сменялись. Меня разбудили уже под утро. Небо было ещё тёмным, но по краям небосвода уже виднелись светло-синие полосы. Глаза мои слипались, сам я еле стоял, к тому же я продрог от лежания на земле, даже несмотря на всё то сено, которое я под себя постелил. Тем не менее, я взял винтовку твёрдой хваткой и начал смотреть по сторонам. Была темнота – хоть глаз выколи. Только изредка виднелись во тьме среди худеньких деревьев некие силуэты, которые тут же пропадали, стоило лишь протереть глаза. И тут я, уже почти засыпая на ходу, услышал треск ветки. Другие часовые, кажется, не придали этому особого значения, но я напрягся и направил винтовку в сторону, откуда был звук. И тут раздался выстрел. Один часовой упал замертво. Мои товарищи, что словно и не спали, вскочили и схватили оружие. Я лёг на землю и начал стрелять в сторону деревьев, откуда виднелись огни из автоматов. Сам я, по моим собственным подсчётам, положил около пяти стрелков. Когда стрельба со стороны деревьев кончилась, мы услышали, как стрелявшие – вернее, те, кто остался не ранен – убежали, спотыкаясь и сталкиваясь с деревцами.

Мы подобрали нескольких раненых. Когда Осипович по-немецки спросил, кто послал стрелков, один стрелок, раненый в руку, ответил:

– Вы чего, братья, не признаёте? Украинцы мы!

Мы все озадачились.

– Какие украинцы? – спросил Сизый. – В нас зачем стреляли?

– Так вы бандеровцы. Нам глава приказал вас стрелять.

– Какой глава?

– Бульба.

Мы все, пусть и напуганные внезапной атакой, засмеялись.

– Бульба? Ты ещё скажи, что он Тарас. – сказал, смеясь, Никитенко.

– Да, так и есть. – ответил раненый.

– Заткнитесь! – приказал нам Сизый, и мы тотчас смолкли. – Точно. Забыл вас предупредить, бойцы: в Полесье действует армия Полесской Сечи под командованием Тараса Боровца по прозвищу «Бульба», и солдат его называют «бульбовцами». Они тоже украинские националисты…¹

– А на кой чёрт они тогда на нас нападают? – спросил нетерпеливый Никитенко.

– Потому-что у нас различаются взгляды на то, какой будет свободная Украина. – просто ответил Сизый.

Раненых решили не лечить, поскольку медикаментов не хватало даже на своих. Поэтому мы добили пленных, оставили их тела в овраге неподалёку и ушли.

К октябрю 1942 года мы прошли до Полтавы и набрали ещё около ста добровольцев в наш отряд. Все они были середняки, недовольные тем, что у них отбирали хлеб сначала большевики, а потом и немцы. Были и мужики, и бабы. Бабы, к слову, достаточно смелые духом и готовые воевать, пусть у нас и были сомнения на их счёт. И вот, когда мы обосновались близ Семеновки, до нас дошла новость, что решением ОУН была создана Украинская Повстанческая Армия, которая должна вести организованную борьбу с немцами. Теперь мы обязаны были носить на рукавах красно-чёрные повязки – символ новой армии. Военная жизнь продолжалась, как прежде: мы так же нападали на немецкие колонны, правда, делали это в меньшей степени, чем раньше, из-за чего Сизый негодовал. Изменилось ещё отношение к местным жителям: теперь мы обязаны были выискивать среди них евреев и расстреливать их, ибо, как писали из главного штаба УПА: «Жиды – главная опора большевизма и исконные враги украинского народа». Сизый, казалось, был не против этого, как и другие бойцы, а вот я сомневался: я видел много евреев на своём веку, и они были порядочными людьми, ничем не отличавшимися от украинцев, русских или поляков. А потому я если и убивал евреев (а убивать было надо, ибо это был приказ), то только мужчин, способных воевать. На женщин и детей рука у меня не поднималась. И мало того, что это было крайне жестоко, так ещё и красные партизаны стали выражать недовольство такими карательными операциями. Сизый пытался договориться, но вскоре на его беду пришёл ещё один приказ: бить советских партизан. Так случилось то, чего Сизый боялся – война на два фронта.

Мы атаковали первыми, но вскоре стало понятно, что силы неравны: у партизан было больше оружия и больше людей, чем у нас, повстанцев. Началось тактическое отступление, и мы ушли из Полтавской области и, гонимые в спину, переплыли Днепр и оказались в области Черкасс, а затем – Винницы. За время боёв с советскими партизанами и сражений с немцами отряд потерял половину состава. Нас осталось всего пятьдесят человек.

И вот мы оказались в Западной Украине – колыбели украинского национализма. Здесь мы, вымотанные боями, соединились с отрядом Воробья. То был высокий мужчина со светлыми волосами. Он горячо здоровался с нами, предлагал выпить и закусить, а потом, когда Сизый напомнил, для чего мы пришли, Воробей принял спокойный вид и сказал, что он здесь командир, а Сизому за его боевой труд он даёт звание полковника. В отличие от Сизого, Воробей вообще не волновался насчёт войны на несколько фронтов, а ведь он воевал с ещё одним врагом – польскими партизанами. Посему мы стали часто наведываться в сёла, где проживали поляки, и искать партизан. Вскоре простые поиски переросли в убийства мирных граждан. Греко-католический священник, что был приставлен к отряду Воробья, проповедовал нам идею того, что поляки – это ещё одни враги украинского народа и что их нужно уничтожать. У всех бандеровцев было особое приветствие – «Слава Украине!», ответом на которое была фраза: «Героям слава!», а священник добавил ещё две фразы: «Слава героям!» и ответ на неё: «Ляхам смерть!». Ляхи – это мы так поляков называли. Вы, наверное, думаете, что и я убивал. Ну, каюсь, грешен: десять человек всё же убил. Но могу оправдаться: а что я ещё мог делать в условиях, когда даже священник и врач – те, кто не должен убивать из принципа – убивали? Но я старался, опять же, убивать мужчин – тех, кто мог пойти в польские партизанские отряды. Сизому не нравилось то, что мы делали. Он вопрошал: «Зачем бить баб и детишек? Не они же нас угнетали», на что Воробей отвечал ему: «Эти бабы родят детей, которые вырастут и будут нас угнетать». Сизый же был непреклонен: «Пока мы бьём тех, кто лишь может стать врагом, остаются без внимания реальные наши враги». Летом 1943 года мы, бывшие члены отряда Сизого, вместе с ним решились выйти из отряда Воробья, но тот пригрозил нам, что нас ждёт трибунал. Мы задумали от него избавиться.

Однажды нам представился для этого удобный случай. Воробьем была запланирована атака на не дававший нам покоя отряд Армии Крайовой². Нас было больше, чем их, да и оружия у нас было больше, так что мы надеялись на успех предприятия. Сизый же спланировал, что во время перестрелки можно как бы случайно убить Воробья. Исполнителем плана был выбран Никитенко, так как он почти всегда стрелял без промаха. И вот, в один сентябрьский вечер, мы пробрались к месту расположения поляков. Они, казалось, расслабились: кто спал, кто затягивался табачным дымом из самокрутки, кто сидел, задумавшись глубоко. Идеальное положение для нас. Мы расположились за деревьями, так, что нас не было видно. Мы планировали стрелять из-за деревьев, дабы поляки не понимали, куда палить в ответ, и Воробей уж было приготовился начать стрельбу, прицеливался в, по-видимому, командира отряда поляков…

Как вдруг, не успел Воробей выстрелить, началась пальба. Правда, не из наших винтовок. Мои товарищи вдруг начали падать замертво, сгинувшие от неизвестно откуда прилетевших пуль. Но, стоило мне поднять голову, как я понял, откуда летели пули. На деревьях, притаившись, сидели снайперы, которые без всяких проблем стреляли в беззащитных нас. Я быстро среагировал и начал стрелять из своего ППШ по сидевшим на деревьях полякам и даже умудрялся попадать. Но в это время те поляки, что были на земле, оказались в полной боевой готовности и начали палить по нам. Я чуть под пули не попал и еле успел спрятаться в кустах, откуда и продолжил вести стрельбу. Мои товарищи сделали то же самое. Краем глаза я заметил, что Никитенко ранен в руку и не может стрелять, поскольку кровь льётся ручьём и он пытается её остановить, как может. В ту секунду, пока затихли выстрелы, я выскочил и прибежал к Никитенко, после чего достал из кармана прибережённую на всякий случай повязку и обвязал ей его руку. Пока я это делал, он говорил мне, тяжело дыша:

– Я не смогу убить Воробья… Убей ты.

Я, может, и был бы против сам отнимать жизнь человека, да ещё и земляка, но, поняв, что я итак по локоть в крови, решился действовать. К моему счастью, Воробей оказался впереди и, более того, он не замечал ничего позади себя и отстреливался от поляков, крича:

– Вороги проклятые!

Поляки будто не убывали, а лишь увеличивались в своём числе. Всё стало ещё хуже, когда в нашу сторону начали прилетать гранаты. Одна такая прилетела близ меня, и я от взрыва ненадолго ослеп и оглох, но не отпустил ППШ. Видя Воробья лишь как мутное пятно, я, тем не менее, прицелился и дал по нему очередь. Пятно исчезло из моего поля видимости. Я поспешил спрятаться в кусты и попытался протереть глаза и уши, но ничего не помогало, и я потихоньку закрыл очи и погрузился в небытие.

Меня привёл в себя сидевший неподалёку Никитенко. Он здоровой рукой врезал мне по лицу, отчего я моментально вскочил.

– Бой кончился. – сказал он кратко.

Я посмотрел вокруг. Среди деревьев лежали, все в крови, мои павшие товарищи. Обходя их и стараясь не наступить, ходили те, кому повезло выжить, и собирали мёртвых, чтобы похоронить по-человечески. Я встал на ноги и, покачиваясь, пошёл искать Сизого. А тот оказался неподалёку – он стоял в стороне и допрашивал взятых в плен поляков, которые, с избитыми до крови лицами, смотрели волками и ничего не говорили. Когда я подошёл и встал близ одного пленного со светлыми волосами, роскошными усами и залитым кровью правым глазом, он плюнул мне в ноги и сказал:

– Холерны маньяки… (Чёртовы маньяки…)

– Чего сразу маньяки? – спросил я рассеянно.

– То ты мою жену в Антоновке замордовал (Это ты мою жену в Антоновке³ убил). – сказал он хриплым голосом.

– Я не был в Антоновке.

– Бил, не бил – ниважне. Вшисце бандеровци то маньяки та мордерци. (Был, не был – не важно. Все бандеровцы – маньяки и убийцы).

– Не обращай внимания. – сказал мне Сизый. – Они все зараз злые.

– Командир, скажите, – обратился я к нему, – вы бы убили женщину или ребёнка, если он или она – польского происхождения? Или русского? Или еврейского? В общем, не украинского. Убили бы?

Сизый несколько задумался, поморщил нос и сказал:

– Я бы попытался обойтись без этого.

– Получалось обойтись к сегодняшнему дню? – спросил я уже конкретнее.

– Не всегда. Но я никогда не опускался до Воробья. Поляков надо выгнать с земли, а не загнать в землю. Пускай они шуруют на свою землю и там плодятся, а мы будем сами.

– Кстати, а где Воробей?

– Убит. Твоими стараниями, к слову. Я видел. Молодец, Мыкола.

Я посмотрел себе под ноги.

– Меня кто-нибудь подозревает?

– Никто. Не все здесь такие глазастые, как я. Радуйся.

И Сизый продолжил допрос пленных. Я же пошёл помогать разгребать трупы.

По итогу мы сложили все тела в небольшой овраг неподалёку. Поскольку нашего священника тоже убили, то отпевать убиенных пришлось одному моему товарищу, который кончил семинарию.

– Умолкло торжество житейской суеты, – говорил он глухо и твёрдо, – ибо души покинули свои обиталища, а плоть обратилась в прах. Сосуды си обезглавлены, бесчувственны, мертвы, и, придавая их земле, молим Господа даровать душам убиенных вечный покой…

Я почти не слушал, а лишь наблюдал, как тела постепенно засыпают землёй. Я и сам их закапывал. Докончив закапывать своих, мы отдельно похоронили убитых в бою и застреленных после допроса поляков. В плен к нам, помимо партизан, попал и ксёндз, а потому мы заставили его отпеть его земляков, после чего застрелили и его и закопали все тела. Конечно, это было очень лицемерно, что мы позволил отпеть тех, кого сами и прикончили, но это был приказ Сизого, ибо, по его словам, надо было проявить уважение хотя бы к мёртвому врагу.

Осенью 1943 года поразила нас новость: русские освободили Киев. Недалеко оставалось от места, где мы находились, а потому мы не засиживались подолгу на одном месте и часто переходили с места на место. Командиром после гибели Воробья, об истинной причине которой никто не знал, стал Сизый, и наши вылазки против немцев вновь возобновились. В это-то время я и добыл себе этот китель немецкий. Старый порвался, а новый добыть было проблематично. Посему я просто снял его с убитого мною немца, спорол немецкие отличительные знаки и нацепил красно-чёрную повязку. В остальном быт наш был труден: жили мы в сырых землянках, спали на соломе, готовили в общей кастрюле на костре, при этом постоянно развеивая дым, чтобы нас не обнаружили. У нас почти не было зимнего обмундирования, так что мы воровали его у немцев, что, правда, получалось не всегда. Еду в ограниченном количестве мы получали из рук крестьян, которые, правда, отдавали свои припасы с большой неохотой. Впрочем, были и те, кто нас искренне поддерживал в нашем нелёгком деле, и такие, как правило, уходили в наш отряд. Мы никогда не знали недостатка в бойцах, хотя их, конечно, могло быть и больше. По ночам спалось многим плохо: никто не знал, что принесёт новый день – выживание или смерть от пули. Я же каждую ночь пытался молиться, не зная, как правильно это делать, и просил у Господа одну лишь вещь: помоги выжить завтра. Бог меня слышал, и, возможно, это одна из многих причин, по которым я остался жив.

Летом 1944 года ситуация для нас наступила трудная: Красная Армия 27 июля освободила Львов. Немцы были практически полностью вытеснены из Украины. Мы их, конечно, били во время их отступления, но толку от этого было мало: красноармейцы их уже побили до нас. А сами Советы снова пришли на нашу землю, и мы поняли одно: наша миссия не окончена. Да, всё было не так, как мы хотели, но никто и не думал, что будет легко. Один враг ушёл, а его место занял другой. Тевтонцев вытеснили московиты. И пусть последние были сильны и решительны, но мы сдаваться перед ними не собирались. Наш бой только начался.

И мы начали бить советских солдат. Мы устраивали засады на казармы и патрули, нападали неожиданно и тогда, когда враг был менее готов к бою. Советские солдаты были лучше немцев: они умело отбивались и стояли насмерть, упорства в бою им было не занимать. Однако и мы не лыком шиты: мы били до тех пор, пока у нас не кончались силы или пока не приходило сильно подкрепление противника. Но к этому моменту мы успевали убить как минимум пять солдат. После мы отступали в лес, разделившись, чтобы врагу было труднее нас преследовать. Скрывались на деревьях и в кустах. Жилище мы себе оборудовали следующее: близ одной реки мы выкопали глубокую яму и соорудили в ней деревянные стены и полы, создав двухэтажное строение со скрытым выходом наружу. Мы называли его крыивка. Внутри были нары для сна, печка для обогрева и готовки, а также радио, чтобы узнавать о происходящем в мире. Там мы и прятались.

Жизнь это была тяжёлая, и тянулась она для меня целых пять лет. Страх за свою жизнь не прекратился, ведь отряды НКВД сновали по лесу день и ночь, не давая нам покоя. Наши партизаны никогда не сдавались в плен, хотя Советы и пытались их брать. Но каждый боец перед поимкой успевал выстрелить себе в голову или воткнуть нож в какую-нибудь часть тела, и его сотрудники НКВД находили уже мёртвым. Солдаты наши стрелялись по той причине, что никто не знал, сможет ли продержаться долго во время пыток и не сдать своих. Я же не хотел умирать, а потому всегда старался не попасться и не быть загнанным в угол. Всё это вызывало у меня постоянное расстройство. Кроме того, влияло на меня и проживание в крыивке, где было мало воздуха. Из-за всего этого я, бывало, начинал задыхаться в ночи или впадал в страшное уныние. Рутина съедала меня. Каждый день казался бесконечным, затянутым, а ночи казались слишком уж скоротечными. Днём мы обычно спали, отдыхая после бессонной ночи, готовили припасы, рубили деревья на дрова для печи (этим занимался в основном я, поскольку нашёл в это хоть какую-то отдушину; от этого у меня и есть мозоли на пальцах), а ночью выходили из укрытия с оружием и шли совершать диверсии, убийства и прочее. Другой жизни я уже и представить не мог. Я прекрасно понимал, что, скорее всего, я уже не смогу зажить нормально, не смогу найти себе родную душу. Единственный, кто был мне родным, – мой автомат, который, конечно, души не имел. Люди из моего отряда были моими товарищами, вместе с которыми я боролся ради общего дела, но не более. Даже Никитенко – парень весёлый, азартный на карты и умеющий при случае рассказать шутку – был скорее товарищем, нежели другом. Такое простое чувство, которое характерно для каждого, которое было мне не ново и теперь полностью мной овладело – одиночество.

Впрочем, однажды ситуация изменилась. Причём самым неожиданным для меня образом.

В одной деревне, что была километрах в двадцати от нашего схрона, жил, казалось бы, обычный сельский учитель младших классов. Он преподавал детям языки и историю, был парнем молодым, красивым, задорным и, самое главное, умеющим находить общий язык с людьми. А ещё он, разумеется, был коммунистом. Более того, он был активистом и распространял большевистскую пропаганду среди крестьян. Этого-то нам было не надо. И Сизый решился на ликвидацию учителя. Дело, казалось, простое: мы уже выходили в деревни по ночам и тихонько убивали милиционеров и сотрудников спецслужб. Правда, сам я в этом участия не принимал – выбирали для таких миссий чаще всего Никитенко. Но тот умудрился к тому времени травмировать руку, и мне, как человеку, умеющему неплохо стрелять, владеть ситуацией и, более того, быть тихим, доверили ликвидацию учителя. Хотя все прекрасно знали, что я убивать не любитель, но Сизый почему-то доверился мне. Делать нечего – пошёл. При себе я имел пистолет ТТ и нож. Я должен был подстеречь учителя у его дома – он, как сообщали наши разведчики, часто выходил на улицу покурить ближе к первому часу ночи – и убить его метким выстрелом в голову или ударом ножом в шею, после чего скрыться. Когда часы пробили одиннадцать, я выдвинулся. Окольными путями я добрался до забора того дома, где жил учитель. Я перебрался через забор и, оказавшись у него во дворе, спрятался близ его входной двери. И вот, ровно в один час ночи, он вышел. Светловолосый, в пенсне, в белой рубахе и в чёрных брюках, он стоял подле крыльца и курил сигарету, глядя вдаль. Я уж приготовился убить его, но вдруг одна мысль остановила меня: а кто он, в сущности, такой? Он не чекист, что забирает моих сограждан в Сибирь, не военный. Он простой учитель. Да, активист, но он учит детей. Более того, я увидел на его руке клеймо из цифр. Он был узником концлагеря. И я вдруг понял: его мне не убить. Слишком поздно. Я успел увидеть в нём человека. В бою не успеваешь разглядеть во враге такого же, как и ты, человека, а тут мне хватило времени. Я не смог выстрелить, я не смог напасть с ножом. Я остался сидеть там, пока учитель не зашёл обратно в дом.

Я уж было собрался пострелять в воздух и сбежать, по возвращении соврав товарищам, что меня спугнули милиционеры, как вдруг меня остановил женский голос:

– Далеко собрался, партизан?

Я обернулся, встал в стойку и выставил пистолет, готовясь выстрелить. Во дворе, в свете окна стояла молодая девушка среднего роста с огненно-рыжими волосами, одетая в униформу НКВД. «Чёрт! Чекист!» – подумал я про себя.

– Спокойнее, солдат. Я без оружия! – сказала она и продемонстрировала, что пистолета в кобуре у неё нет.

– Сколько вас здесь? – спросил я.

– Только я одна.

– Не верю. Зачем тебе брать украинского националиста одной, да ещё и без оружия?

– А я и не собираюсь тебя брать.

Тут я озадачился и, оставаясь в стойке, стал расспрашивать её дальше:

– Чего тебе тогда надо, чекист?

– Мне хочется узнать, кто ты таков, Мыкола Гречко.

Тут я озадачился ещё больше.

– Почему ты думаешь, что меня так зовут? – спросил я.

– Я была старостой в твоём классе. Неужто ты не помнишь меня?

И тут я вспомнил. Да, действительно, старостой в классе была девочка с огненно-рыжими волосами. Да и взгляд у той, кто стояла подле меня в форме НКВД, был такой же – игривый, заинтересованный. Не опустив пистолет, я продолжил расспрос.

– Ты думаешь, я поверю, что ты просто заинтересована во мне? Не держи меня за дурака. Я парень не глупый, понимаю, что ты меня в ловушку заманиваешь.

– Думай так, сколько влезет, а я всё же тебя не оставлю.

– В каком смысле?

– Всякий раз, как ты останешься один, я буду приходить и пытаться узнать о тебе то, что лично мне нужно. И не пытайся скрыться – я всегда буду рядом.

Сказав это, она грациозной походкой быстрым шагом скрылась в ночную тьму. Озадаченный, я долго стоял на месте, а затем, вспомнив о своём намерении выстрелить в воздух, сделал это и убежал, слыша вдалеке лай собак.

Вернувшись к отряду, я рассказал, что операции помешал милиционер, которого я отпугнул выстрелами и убежал, и что хвоста за мной не было. Мне простили эту оплошность, но и без задания не оставили: вскоре мне доверили убить майора местной милиции. Я честно настраивал себя на убийство и пытался убедить себя, что милиционер точно жалости не заслуживает и что его надо убить, ведь он – не человек, а проводник советской власти, а советская власть – враг всего моего народа. И если последние доводы были неоспоримы, то вот вопрос о человеческой натуре коммунистов не оставлял меня.

И вот, в ночной час, когда Луна и звёзды не светили, а тишину нарушали лишь пение птиц и голос проснувшейся скотины, я вышел на дело. Милиционер, которого мне предстояло ликвидировать, жил нехило, в большой избе с пристройкой, хотя у него не было детей, а потому такая большая жилплощадь ему явно не требовалась. Он часто выпивал на пороге своего дома почти что до бессознательного состояния. Стоит отдать ему честь – он не буянил, а надирался втихомолку, что делало его всё же лучше деревенских пьяниц, но он не переставал от этого быть коммунистом. Задними дворами и огородами я пробрался к его дому и стал наблюдать. Он действительно сидел, пуская слюну изо рта, пытаясь дотянуться горлышком бутылки до рта. Я решил обойтись без шума и, подойдя к нему сзади, всадил ему нож в шею. Он от этого захрипел, багрового цвета кровь полилась из его рта. Он свалился на землю, постепенно затихая, а я было собрался уходить, как вдруг за своей спиной услышал знакомый голос:

– И всё-таки убил. Ах, какая жалость.

Я обернулся. Это опять она – та рыжая НКВДистка. Ещё и смотрела с такой наглой ухмылкой, будто готова была меня взять на месте. Я снова выхватил пистолет – она даже не удивилась.

– А всё-таки спасибо тебе за устранение этого кадра. – продолжила она. – Давно уж хотели спросить с этого алкоголика, а уже и не придётся. Ещё и пал жертвой не цирроза, а бандита из леса. Да ему памятник здесь поставят.

– И этот памятник, надеюсь, обгадят вороны. – сказал я злобно. – Чего тебе от меня нужно?

– Я же сказала, что буду рядом всякий раз, когда ты будешь один.

– В это же нет никакого смысла! – сказал я. – Или ты всё же скрываешь от меня что-то, Лисичка?

Тогда я её первый раз так назвал – скорее, чтобы поиздеваться. Она же тихонько засмеялась и ответила: