Читать книгу: «Незваные гости», страница 6

Изначально нашей тактикой было нападение на советские военные части и на сотрудников МГБ, что рыскали в лесах. Нам казалось, что советские солдаты и чекисты из-за эффекта внезапности просто не смогут отбивать наши атаки эффективно и будут гибнуть быстро и большими количествами. Однако это работало лишь с недавно призванными солдатами, которые оружие держали кое-как своими пока что слабыми руками. А вот с опытными солдатами было сложнее: они каждый раз были начеку и стреляли, стоило хоть одному из нас открыть огонь. В таких боях погибало больше нас самих, и нам приходилось быстро ретироваться и залечивать раны в сырых и тёмных бункерах. И однажды наш командир, Локис, заявил, что с солдатами мы больше дела не имеем.

Было принято решение терроризировать советских активистов в деревнях. Они, как правило, были слабее и не вооружены (лишь к концу моей партизанской деятельности советская власть додумалась дать им хотя бы автоматы), что давало нам большое преимущество. Действовали мы так: сначала убивали председателя колхоза, избранного из местных (он был литовцем, т.е. для нас – предателем, ибо служил врагу), потом мы расправлялись с колхозным агротехником, который обычно был из русских. Кроме них, мы ещё охотились и на прочих активистов, в том числе учителей, почтальонов (которые могли быть информаторами) и т.д. Но вот я, в отличие от моего спутника-украинца, не имел жалости к тем, кого убивал: чего мне их жалеть? Приезжих активистов не жалел – они приехали насаждать нам жестокий строй путём насилия, отнимать наше имущество, а этому нет оправдания; местных коммунистов тоже жалеть не приходилось – они предали нашу страну, пойдя служить к тем, кто её захватил. Мы наведывались к ним по ночам: приходили в дома, обманом или тайком туда проникали и кончали гада. Бывало, убивали спящих, но были и такие смельчаки, что пытались нанести нам ответный удар – таких мы стреляли быстро. После выполнения задания мы уходили обратно в лес, ещё до того, как местные милиционеры успевали что-либо сообразить. В нашем нелёгком деле нам помогали местные. Да! Удивительно прозвучит, но крестьяне помогали нам, давали припасы и помогали чем могли. Они ведь тоже были недовольны новым строем, который объединял всех крестьян в колхозы и отнимал частную собственность, и потому держались за нас, считая своими «защитниками».

Правда, не всех нам удавалось защитить.

Наш командир – Локис (это по-литовски «медведь») был мужчиной бывалым даже во внешнем виде. Он был достаточно высоким (выше нас с Гедеминасом), сильным (мог голыми руками погнуть кочергу) и, самое главное, не лишённым обаяния. Он был весел, любил в спокойное время пошутить и рассказать истории из своей жизни. Он в молодые годы служил в русской армии, потом, дезертировав, шатался по Белоруссии; идя до Литвы, зашёл немного не туда, добрался аж до Пскова (а это почти Эстония), где был пойман и насильно мобилизован в армию Юденича, но и оттуда он скоро сбежал. В свободной Литве он сделал карьеру военного, дослужился до звания лейтенанта… А потом пришли Советы. Он сразу ушёл в подполье и совершал мелкие диверсии. Правда, его жизнь во время войны нам была неизвестна. Сам он говорил о том, что был мобилизован в немецкую полицию, но никогда не совершал убийств, но мы всё равно думали иногда: мог ли Локис быть убийцей мирных крестьян? Он, конечно, никогда не давал поводов думать о том, что он жестокий убивец, но ведь обычно такие люди не дают таких поводов, верно?

В общем, Локис был уважаем среди нас. Он всегда всё продумывал план наших действий чётко, учитывая все риски, а потому мы, следуя его указаниям, почти не попадались и выполняли задачи. Он всегда дорожил солдатами и никогда не пускал в дело тех, кто был особенно важен для отряда своими силами, но всегда отправлял надёжных, кто, если что, не сдюжит и не сдаст отряд. Риск был не его уделом – это все прекрасно знали. Но, когда на кону стояла чья-то жизнь, он всё же пытался сделать всё, чтобы этой жизнью не пожертвовать. И не только потому, что каждый солдат был на счету, но и потому, что он старался объединить нас путём помощи друг другу в трудных ситуациях. Помогали мы и крестьянам: во-первых, мы должны были оставить о себе хорошее мнение, чтобы нас не поминали лихом и не поддавались пропаганде Советов; во-вторых, мы, само собой, хотели помочь землякам. Помогали женщинам и детям уйти от МГБ, если те приходили к ним, дабы арестовать. Помогали и мужчинам, и, если те были способны воевать, брали к себе в отряд.

И вот однажды самого Локиса коснулась та беда, когда из-за твоей деятельности к твоим родным приходит лиходей. У Локиса была жена и двое детей – мальчик и девочка. Он много о них рассказывал: говорил, что его жена очень заботливая, трудолюбивая, что с ней он не знал невзгод; про детей говорил, что они – самые светлые создания на Свете. Они приходили к нему лишь однажды, тайно, что было очень рискованно, но они очень хотели увидеть его. Мы тогда близко познакомились и поняли, что наш лидер нам не врал: его жена и детишки были милыми людьми, не чуравшимися нашего грозного вида и с интересом слушавшими наши рассказы о войне. Гедеминас говорил, что жена Локиса, Дайна, очень похожа на нашу матушку… Впрочем, сейчас не о том. Как-то разведчик, бывший на задании в недалёком от нас хуторе, заявился в наше логово и объявил, что видел, как людей гнали по полю под конвоем к, как он понял, поезду, что увезёт их в Сибирь. Он чётко разглядел, что среди тех, кого гнали, была Дайна с детишками…

Локис как с цепи сорвался. Он собрал нас и отобрал тех, кто был хорош в скорости и в стрельбе. Среди них оказались мы с Гедеминасом. По пути Локис рассказал нам, что мы должны будем либо сорвать отправление поезда, либо остановить его на путях, дабы не допустить, чтобы наших земляков увезли. Мы довольно быстро добрались до остановки, где на рельсах, холодный от раннего весеннего ветра и сверкающий от встающего яркого солнца, стоял чёрный поезд с красной звездой, к которому были присоединены вагоны с деревянными стенами. Мы спрятались в росшем неподалёку кустарнике и стали высматривать людей на перроне. Двое чекистов с ППШ, одетые в белые куртки и шапки со звёздами, загоняли людей в вагон, а рядом стояли одетые так же офицеры, державшие в руках списки и листавшие их поминутно. Помимо них, по периметру были расставлены автоматчики, так что провернуть нашу задумку оказалось не так просто. Но Локис почти сразу придумал, как это сделать: он собрал нас в кучу и стал шептаться. Он говорил о том, что необходимо бросить гранаты, дабы дезориентировать автоматчиков, а после открыть огонь и попытаться подпустить автоматчика к себе, дабы захватить его автомат и увеличить свой арсенал. Гедеминас возразил: гранаты, мол, на вес золота, их нельзя тратить так просто и безрассудно. Но Локис настоял. Пришлось согласиться. Один из наших бойцов взял несколько гранат с целью быстро поснимать с них чеки и кинуть в разные стороны близко к автоматчикам, что были лишь в нескольких метрах от нас. Первая граната была кинута и взорвалась практически мгновенно. Автоматчики всполошились. За первой последовала вторая, а за ней последовала уже беспорядочная стрельба. Боец, кидавший гранаты, к сожалению, погиб именно от шальной пули. Но мы не растерялись и тут же взялись за винтовки и автоматы. Стрелять было сложно – во-первых, потому что автоматчики отвечали беспорядочным, но не безрезультатным огнём; во-вторых, потому что пули нужно было тратить благоразумно и не расстреливать их понапрасну, промахиваясь. Но мои навыки стрельбы помогли: я ни разу не промахнулся и убил где-то пять автоматчиков. Остальных убили мои товарищи, в том числе и Локис, который буквально озверел и осмелел, причём настолько, что даже вышел из укрытия и пошёл напролом с ППШ, целясь именно в тех чекистов, что заталкивали людей в вагоны. Но это было опрометчиво: вражья пуля угодила ему в руку, и он повалился на землю, прижимая раненый участок. Но скоро он встал, бросил ППШ и достал нож, с которым он и побежал на врагов. Его могли убить в тот же момент, но мы с Гедеминасом подоспели вовремя и застрелили чекистов, после чего я успел убить ещё и машиниста, когда тот уже намеревался отъехать.

Людей выпустили из поезда. Они были в ужасе, не понимали, что произошло, а как пришли в себя, стали нас благодарить. Дайна выбежала, держа за руки своих детей и направляясь к еле стоящему на ногах Локису. Тот поспешил обнять своих родных крепко. Дайна начала целовать мокрое от пота лицо мужа и говорить ему слова благодарности – как принцесса благодарит рыцаря за спасение. Мы же с Гедеминасом смотрели и умилялись этому зрелищу…

И стоило же какой-то гадине с автоматом остаться живым.

Один автоматчик поднял окровавленную голову и, медленно поднимая автомат, прицелился в стоящих Локиса и Дайну. Я заметил это слишком поздно, и, не успел я и крикнуть, автоматчик открыл огонь…

Целился-то он в Локиса, а попал в Дайну, что стояла спиной к стрелявшему. Она резко вскрикнула от боли и, держась за мужа, медленно сползла на землю… Я тогда поднял винтовку и выстрелил в автоматчика. Тот, казалось, притих. Локис же присел и, держа свою жену за плечи, пытался хотя бы осознать происходящее, лепеча что-то невнятное. Дайна смотрела на него взглядом, полным боли и всё той же нежности, с которой она смотрела на него раньше, в лучшие времена… Но скоро взгляд потух, глаза закрылись. Локис, не успевший и сказать жене хотя бы самые заветные слова, положил её на землю и, посмотрев туда, где лежал и ещё ежился автоматчик, попросил у Гедеминаса винтовку.

Он подошёл к почти уже мёртвому солдату и начал стрелять в его тело, оставляя кровоточащие раны. Стрелял в голову, в руки, ещё куда-то. А когда кончились патроны, он начал просто бить тело прикладом, держа винтовку одной здоровой рукой. Бил он нещадно, крича что-то, матерясь, как никогда в жизни, и плача. Наконец, он выдохся и осел рядом с трупом убийцы его жены, произнося ослабевшими губами какую-то молитву – то ли за упокой жены, то ли просьбу о прощении греха…

Вскоре нам пришлось уйти из этого района и отправиться чуть западнее – в Сувалкии… Мы с Гедеминасом поняли, что где-то там, в хуторке, живут матушка и Аушра – самые дорогие нам люди. Эпизод с депортацией настолько въелся нам в память, что мы боялись и видели в кошмарах, что чекисты так же уведут наших матушку и сестрёнку… Мы решили этого не допустить. Я не знал, как нам поступить в данном случае, но Гедеминас придумал сразу: он предложил помочь маме и сестре выехать заграницу. Вариантов было не особо много, поэтому мы придумали, что направим их в Швецию кораблём, ибо мы знали, что шведы нейтральны и что они с радушием принимают мигрантов, в том числе и из коммунистических стран. Конечно, так мы бы отдалились от них ещё больше, но другого выхода из ситуации у нас не было. «Пусть лучше промозглая Швеция, чем холодная, пробирающая до костей Сибирь!» – решили мы.

Мы примерно знали, где живут мама с сестрой, ибо мама любезно сказала нам название хуторка, где они с Аушрой собирались обосноваться. Остановился наш отряд у того хутора, но близко к нему – пройти надо было лишь пару километров по чаще. Такой вариант нас с Гедеминасом устроил. Мы знали, что разведчики пойдут туда в дневное время и, хитро скрываясь, будут наблюдать за хуторянами и, в особенности, за местными коммунистами. Мы попросили у них высмотреть наших родных и дали фотографии – те фотографии, которые мы хранили у сердца. Разведчики, как всегда, не подвели: скоро они пришли и сказали, что, конечно, не сразу, но они высмотрели Аушру – они узнали её по светлым волосам, – когда она выходила из избушки. По словам разведчиков, она вышла лишь на пару минут, дабы набрать воды, и сразу ушла.

И вот, одной ночью, нам как раз было дано задание убить активиста в этом самом хуторе – учителя старших классов. Из разведданных нам стало известно, что он подолгу не спит и что его избу отличить просто – в ней всегда ярко горит свет. Вооружённые немецкими маузерами и финскими ножами, отобранными у убитых чекистов, мы кустарниками и лесополосами добрались до хутора, после чего стали теневыми местами пробираться до нужной избы. По хутору сновали милиционеры, которые, к нашему огромному сожалению, рыскали по всем, даже самым потаённым местам, так что мы несколько раз чуть не попались. Гедеминас боялся, что придётся открывать огонь и тратить драгоценные патроны, но не случилось. И вот мы пришли к тому самому учителю… Сильно вдаваться в подробности не буду. Мы подождали, пока улица рядом с его избой опустеет, затем взяли и постучались к нему под предлогом милицейского обхода, а сами ворвались к нему, скрутили и закрыли рот прежде, чем он успел пискнуть. Гедеминас держал учителя, а я достал нож и начал бить обездвиженного в грудь, пока из неё текла багровая кровь. Не знаю, попал ли я в сердце, но целился я именно туда. Затем, когда учитель, истекая кровью, сполз на пол и закрыл свои очи, мы поспешили ретироваться. Когда мы вышли, возле избы никого не было. Вы спросите, отчего учителя не караулили? А оттого, что в основном караулили председателя – он, по их пониманию, должен был стать первой нашей жертвой, но мы перехитрили их и сделали чуть по-другому.

Затем мы скрылись в лесополосе неподалёку и стали думать. Мы ещё в расположении отряда долго раздумывали, идти нам к маме и сестре или нет. С одной стороны, такой шанс выпадает редко в нашем случае, с другой – опасно, ибо мы можем навлечь беду и на себя, и на родных. Но Гедеминас меня приободрил: сказал, что мы сделаем всё аккуратно, быстро, а на маму с Аушрой никогда думать не будут – по документам-то мы мертвы, и их в родстве с партизанами не заподозрят. А посему мы решились всё же сходить к родным – хоть раз.

Мы пришли к избе и аккуратно, оглядываясь по сторонам, постучались в дверь. Из-за приоткрытой двери нам показался глаз – мы сразу поняли, что сестринский. Она как увидела нас, так сразу заморгала в волнении и не сразу даже что-то сказала – боялась вскрикнуть. Но скоро она впустила нас, и мы быстро сиганули внутрь.

Мама, увидев нас, встрепенулась и закрыла руками пол-лица. Сестрёнка смотрела на нас с некоторым испугом. Они ни коим образом не изменились с нашей последней встречи, выглядели так же свежо, с такими же сияющими лицами и горящими глазами. Правда, блеск в глазах всё же чуть потух – точно от горя. Мы долго стояли и смотрели друг на друга, не зная, что нужно сказать в таком случае. Но скоро пришло осознание, и мама вернулась к своему привычному милому поведению – принялась радостно обнимать и целовать нас. Аушра тоже не отставала и принялась обниматься с нами так крепко, что было не вырваться. А ещё мы плакали. Это был один из немногих моментов в моей жизни, когда я плакал навзрыд. После мы успокоились и принялись рассказывать о нашей жизни. От матушки с сестрой мы узнали, что они живут достаточно скромно, что они, конечно, имеют в хуторе друзей, но редко с ними общаются. Без мужской руки им трудно, но они справляются кое-как, работают. У председателя к ним претензий нет. Мы поинтересовались у них, отчего они такие нелюдимые – ведь это, пусть и косвенно, может вызвать какие-то подозрения. На это матушка ответила, что нынче все нелюдимые: во время войны половина хутора потеряла мужчин: старших убили немцы, младших насильно мобилизовали в Красную Армию. Да и власть новая никому не нравится, но деваться некуда. Сестра добавила, что жить в хуторе скучно, что почти никакой радости для них нет. Кроме, разве что, учителя старших классов, по совместительству – библиотекаря, который им помогает не терять надежды на то, что жизнь нормализуется, всячески помогает, например, с пропитанием, даёт книжки… Тут-то мы поняли, кого убили.

Естественно, мы не рассказали родным, что убиваем гражданских – это бы их шокировало. Да и цель была у нас не та: мы хотели предупредить родных об опасности, что грозит им, как родственникам партизан, и убедить их убежать в другую страну. Мы почти сразу это им и сказали. Слушая нас, они не скрывали недоумения, а затем и просто ужаса. Нет, они не хотели уезжать. Даже несмотря на все те аргументы, что им будет безопаснее в Швеции, где много литовцев, которые их примут. Матушка сказала: «Я потеряла мужа, я не вижусь с вами, моими милыми сыновьями, а вы мне предлагаете оставить ещё и родную землю? Ни за что!». Аушра была солидарна с матушкой и говорила, что жизнь их пусть и тосклива, но не безрадостна. Мы их пытались убедить в том, что им грозит опасность, что МГБ придёт за ними независимо от того, живы мы или мертвы по документам, ибо чекистам плевать, кого гнать в лагеря. Но матушка с сестрой были непреклонны: они остаются на родной земле, с нами, и, пока советская власть ещё есть в Литве, они будут с нами.

Но мы были слишком напуганы прошлыми событиями, чтобы так просто принимать их решение остаться. Скоро Гедеминас перешёл на более грозный тон, ярко описывая, как чекисты уведут матушку с сестрёнкой в холодную Сибирь, где земля мёрзлая и неплодородная, где им придётся строить всякие предприятия до изнеможения и питаться пустыми щами. Эти истории мы слышали от одного из наших бойцов, который смог сбежать при перевозке из лагеря в лагерь и добраться до родной земли. Но матушка с Аушрой говорили нам, что их это не коснётся. Аушра говорила нам: «Наш учитель говорит, что он поможет нам! Он будет просить отпустить нас…». Я, находясь в отчаянии, не придумал ничего лучше, чем выпалить: «Мёртв ваш учитель!».

Наступила гробовая тишина. После Аушра поинтересовалась, пронзительно глядя на нас, откуда мы знаем, что он мёртв. Я сказал, что его убили партизаны, но не мы, а другие, и что с ними мы разберёмся. Но не зря же матушка с сестрой были наши, родные: за недомолвками они сразу разглядели правду – убили мы. Иначе отчего мы здесь? И таить нашу деятельность смысла не было – они знали, что партизаны (которых в советских газетах красноречиво именовали «бандитами») убивают колхозников. Да, именно колхозников, а не тех, кто загоняет их в колхоз, т.е. коммунистов. Мы с братом, обычно крепкие духом, тут не смогли ничего сделать. Мама с сестрой, чуть не плача, ругали нас на чём свет стоит. Понятно, за что. Пусть мы и народные защитники (как нас называли некоторые крестьяне), в данном случае мы убили того, кто для наших родных был чуть ли не святым…

Я вспомнил этого учителя в момент убийства. Никакой животной ненависти на лице, лишь страх и попытки спасти свою жизнь. Он был молодой, с тёмными кудрявыми волосами, с яркими глазами, и в этих глазах ясно отражалась мольба не убивать, которая не вылетала из его рта, закрытого нами. Только тут я осознал, что убил человека… дорогого для моих родных. Нет, я не испытывал к нему жалости, как можно было бы подумать – он для меня всё ещё был коммунистом. Но такой, как он, мог быть хоть немного полезен живым…

Я не испытал жалости к нему, а к родным испытал. Я встал перед ними на колени – первый раз, когда я сделал что-то подобное, ибо я не из тех, кто встаёт на колени. Встав на колени, я тут же опустил голову в ноги моим родным и заплакал – так, что мысли перемешались, а слова выговаривались сами собой, без моего участия. Помню лишь, как просил у них прощения и молил не отрекаться от меня. Гедеминас какое-то время стоял в стороне, но скоро тоже встал на колени и снял фуражку. Он не вымолвил не слова, но, как я понял, всё же пустил скупую слезу. Я думал, что матушка с сестрёнкой смотрят на меня, как на жалкого уродца…

Но тут матушка опустилась на колени, подняла меня с пола и обняла. Аушра присоединилась к ней и рукой подозвала стоящего в сторонке Гедеминаса. Мы, признаюсь, выглядели в тот момент жалко со своими слезами, ибо родные наши, не проронив и слезинки, смотрели на нас, конечно, с жалостью, но и с любовью тоже… Они спокойно сказали, что никогда от нас не отрекутся, ведь мы – их родня, самая близкая, самая любимая. После всего случившегося мне это было приятно слышать. Я рад был узнать, что родная мать, женщина, которую невероятно помотала жизнь и которую я боготворю, что моя сестра, которая была лучиком света для меня все те годы – все они не отрекутся ни от меня, ни от брата.

Не знаю, простили ли они нас за свершённое, но отпустили они нас, кажется, без тяжести на сердце. На прощание мы обнялись ещё раз, а Аушра передала нам несколько кусков сала – чтобы мы с голоду не умерли. Мы окольными путями дошли до расположения отряда и передали часть сала своим товарищам. После этой встречи у нас осталось ощущение горечи, тоски… и радости, конечно.

Какое-то время мы ещё ходили в хутор. Мы не перестали убивать милиционеров и прочих врагов, но мы никогда не говорили об этом родным. Да, мы с ними ещё встречались, и они рассказывали, как проходит их жизнь. А жизнь их проходила серо и практически безрадостно. Матушка говорила, что им радостно бывает только когда мы приходим. Мы часто сидели и просто глядели друг на друга, не могли наглядеться, хотели запомнить образы друг друга. Особенно я хотел – казалось мне, что грядёт беда, и я больше не увижу лица своих родных…

И вот беда нагрянула.

Как выяснилось, наше с братом дело пересмотрели и вынесли вердикт, что мы вовсе не мертвы. Нас сдали жители Каунаса, видевшие нас живыми в конце войны. Чекисты, видимо, поняли, что мы с партизанами, иначе зачем бы нас записали как мёртвых? Началось следствие, и к матери с Аушрой начали приходить милиционеры, допрашивали их. Матушка говорила, что не знает о нашей судьбе ничего, Аушра ей вторила. Мы начали встречаться уже не так часто, ибо за ними поставили наблюдение. Но один раз нам всё же удалось встретиться. И на этот раз мы с Гедеминасом твёрдо стояли на своём, говоря, что матушке с сестрёнкой надо сбежать, пока не поздно. Они сказали, что соберут вещмешок и сбегут к нам, в лес, в ближайшее время…

Но они так и не пришли.

Позже я узнал, что их успели поймать ровно в тот же вечер, когда мы разошлись. Это была наша последняя встреча. Мы не могли им помочь – отряды МГБ сновали по лесам и теснили нас, а потому Локис с тяжёлым сердцем (он знал, что у многих бойцов, в том числе и нас, есть родные в этом районе) принял решение отступить в другой район.

Когда мы узнали о депортации наших родных, на нас с Гедеминасом лица не было. Мысли будто притупились, в голове не было ничего, кроме мрака. Лишь потом мы осознали по-настоящему, что произошло. Но сил плакать уже не было. Мы тратили наши умственные силы на то, чтобы выточить, как на мраморе, лица наших родных: тонкое овальное личико матушки, обрамлённое светлыми кудрями, с яркими, как огоньки, глазами, с тонкими бледными губками; чуть пухленькое личико Аушры, румяное, с такими же яркими глазами, с такими же светлыми, но уже вьющимися, волосами… Такими я их помню до сих пор.

Гедеминас в те дни был совсем без сил, а я был чуть лучше, но я ни о чём не думал, кроме как о мести. Нет, не мести тем чекистам, что увезли моих родных, ибо достать их я уже не мог. О мести председателю колхоза я думал. Мама рассказывала, что он первым задал вопрос о нас… Значит, он, гадина, и натравил чекистов на мою родню… Я решил, что перед тем, как уйду, я ему воздам за всё.

В тот день лил дождь, небо было тёмным, с редкими серыми просветами, которые отражались в лежавших на листьях капельках, быстро стекавшим вниз, на сырую и израненную землицу… Я лесами прошёл к хутору и нашёл дом председателя. На самом краю хутора стояло его жилище – большое и крепкое, из сосновых брёвен. Я не посмотрел, охраняют ли милиционеры дом – мне было плевать. Пока дождь лил и обливал мою униформу, изношенную за долгие годы партизанской жизни, я прошёл к дому, держа в кармане, в сухости, пистолет. Тот самый, которым я недавно волков убил. В общем, подошёл я к дому и ворвался в него без предупреждения.

Председатель – молодой мужчина с взъерошенными светлыми волосами и в белой рубашке – сидел и ужинал со своей семьёй. Рядом с ним сидела жена – молодая, лет тридцати пяти, со светлыми волосами, – а подле неё сидели уже, как я понял, дети – мальчик лет тринадцати и девочка лет шестнадцати, оба с пионерскими галстуками. Я не рассматривал их долго, зато они рассматривали меня с нескрываемым удивлением. Я просто сказал: «Ты знаешь, кто я такой», после чего поднял пистолет и нацелился на председателя. Он, к слову, не испугался ни капельки: напротив, он встал и начал, пусть и с некоторым волнением, но в целом спокойно оправдываться – не мог, мол, не арестовать тех, кто покрывает предателей. Он поведал мне, что знал о наших приходах в дом моей матери, но закрывал глаза первое время – из жалости к женщине. Но как узнал от своих информаторов, что мама даёт нам с братом припасы, так перестал терпеть – жалость жалостью, а места лишиться он не хотел в случае чего. Я смотрел на него злобно, с неприкрытой ненавистью. Когда он закончил объясняться, я разразился тирадой о том, что он мерзавец, не заслуживающий жить, ибо он забрал мою родню… На что он ответил фразой: «Я их отправил в Сибирь, но живых, а ты убивал и меня убить хочешь, что неравноценно». Но я не повёлся на его трюк и сказал: «Место, куда ты отправил мою мать и мою сестру – хуже смерти».

И тут его дочка взяла со стола вилку и кинулась на меня, попав вилков мне в левую руку. Я среагировал быстро, без раздумий насчёт того, что делаю, и выстрелил ей в голову. Жена председателя закричала – я выстрелил и в неё. Председатель кинулся было на меня, но я вырубил его ударом приклада. Сына я оставил в живых – толку убивать мальчика не было, поэтому я просто приказал ему сидеть на месте, в углу. Председателя я выволок на улицу. Дождь в тот момент уже закончился, и я понял, как я избавлюсь от гада. Рядом с его домом стоял накрытый трактор, который, как я понял, он собирался, но не успел отвезти к МТС². Я дотащил его до трактора, раскрыл сам трактор и усадил за него председателя. Затем, достав верёвку из кармана, я связал ему руки и привязал их к рулю. Понятно было, что просто так он не поедет, и я решил эту задачку просто: завидев рядом с домом, во дворе, канистру бензина, я взял её и облил корпус трактора. Затем я достал из кармана спички (которые я до того украл у одного убитого активиста) и поджёг трактор. Последним штрихом было то, что завёл трактор я положил на педали кирпич, пустив машину в путь. Председатель, очухавшись, пытался вырваться, убрать кирпич с педалей, но это было бесполезно: пылавший впереди огонь застилал ему глаза. Он не видел, что я запустил трактор по направлению к складу с хоз. инвентарём. Я хотел досадить не только председателю, но и всей колхозной администрации этим действием. Но, к моему сожалению, председатель успел заметить склад и большим усилием вырулил в сторону, повалив трактор в находившийся неподалёку овраг. Там и прогремел взрыв…

Мальчика всё же убить пришлось – он мог дать милиции полное моё описание, а мне этого надо было меньше всего. Когда я вернулся в расположение отряда и рассказал им эту историю, они сначала не поверили, а потом удивились. Локис меня сдержанно похвалил, но заметил, что таких импульсивных поступков лучше больше не допускать. А Гедеминас… Он меня поддержал. Сказал, что если бы он был в духе в тот день, то сам бы застрелил того ублюдка.

Прошло несколько месяцев, почти год. Мы с братом несколько оправились от травмы и переключились на бои с частями МГБ, которыми, как мы узнали, командует некий мужчина, которого все называют «Волкодавом»³ – он очень эффективно с нами боролся и вытеснял нас дальше и дальше. В конце концов, мы оказались в Дзукии – это самый юг Литвы и практически граница с Белоруссией. Там мы и окопались близ Алитуса.

Несмотря на то, что прошло много времени, я переживал по поводу совершённого мною. С одной стороны, я отомстил виновному в депортации моих родных, с другой – я ведь и детей его убил… Я пытался оправдать себя тем, что я лишил его семьи в ответ на то, что он лишил меня моей, но не получалось: он же тоже мёртв, а я жив и теперь живу с осознанием содеянного. Меня вообще вдруг начало мучить осознание того, что я убивал плохих, мерзких, но людей. И учитель этот… Я до сих пор помнил убитого мною учителя и думал даже, что судьба наказала меня за этот мой поступок.

Но это было ещё не наказание.

Скоро наш отряд пополнился одним юношей, который выглядел странно: бледный весь, нелюдимый, с непричёсанными чёрными волосами. Его звали Андрюс. Он был молод, ему не было и двадцати лет, но он удивил нас тем, что он умеет стрелять. И не просто стрелять, а ещё и метко стрелять, быстро, без промедлений, из любого стрелкового оружия, бывшего у нас на вооружении. Многим (в том числе и Локису) он понравился. Мы стали посылать его на задания по устранению коммунистов, и он справлялся с этим безупречно. Постепенно он открылся и стал больше с нами болтать. Рассказал, что его родственников убили коммунисты, что он долго содержался в приюте и смог сбежать оттуда чудом. Тем не менее, он всегда говорил несколько неполно, без деталей, что было странно: каждый наш боец говорил детальней о своей биографии. Но это нас не смущало. Пока Андрюс приносил пользу, мы ничего о нём плохого не думали. Более того, Гедеминас говорил, что и я был таким же, когда пришёл в отряд в первый раз тогда, в 1945 году. Я соглашался – парень чем-то походил на меня.

Через месяц у нас стали слишком часто случаться стычки с МГБшниками. Они будто чуяли нас и каждый раз приходили быстро и неожиданно, будто ждали нас в засаде. Их было так много, что мы не могли долго от них отбиваться, и приходилось отступать. Многие бойцы оказывались ранены и попадали в плен. Такой расклад сильно расстраивал наш боевой дух. И вот Гедеминас вслух заметил, что, быть может, среди нас есть предатель.

Локис допросил всех оставшихся бойцов. У каждого из них не было никакого мотива совершать предательство, все были настроены воевать дальше. Даже Андрюс не вызывал вопросов. Никакие меры по выявлению предателя не помогли – всё было тщетно. Я лично никого из бойцов не видел предателем, но вот Андрюс… Он был какой-то отчуждённый, вечно не при делах. Он часто просто сидел в сторонке и протирал винтовку, будто ничего страшного не происходит. Я стал думать на него…

И вот, после очередной стычки с чекистами, я указал Локису на Андрюса. Командир отряда согласился со мной, пусть и не без доли сомнения, и пригласил паренька к нам, предварительно разоружив. Мы спросили у Андрюса его биографию, он отвечал, как по бумажке, то же, что говорил всегда. Мы остановили его, и я предъявил ему, что он подозрительно себя ведёт, что биография его неполная и т.д. И тут уж Андрюс решил не скрываться боле…