Цитаты из книги «Записки юного врача», страница 4

...Если акушер при введении руки в матку, вследствии недостатка простора или под влиянием сокращений стенок матки, встречает затруднения к тому, чтобы проникнуть к ножке, то он должен отказаться от дальнейших попыток к выполнению поворота...Хорошо. Если я сумею даже каким-нибудь чудом определить эти "затруднения" и откажусь от "дальнейших попыток", что, спрашивается, я буду делать с захлороформированной женщиной из деревни Дульцево?

За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью обстановки.

"Человеку, в сущности, очень немного нужно".

"На белом лице у неё, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо".

"Наконец обветшало, стёрлось, продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания".

"Арифметика - жестокая наука".

"Все двадцать четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось, она воет на самом деле".

"Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе".

"Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы? Люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма..."

"Сон - хорошая штука!.."

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, - как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!""В смерти моей прошу никого не винить".

"Не хочет жить - ушла. И конец".

"Всё-таки медицина - сомнительная наука, должен заметить".

"Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлёк из маковых головок морфий. Истинный благодетель человечества".

"Лев Толстой - замечательный писатель".

"Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?.."

"Не "тоскливое состояние", а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя... в теле нет клеточки, которая бы не жаждала... Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чём не мыслит, кроме морфия. Морфия!

Смерть от жажды - райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги...

Смерть - сухая, медленная смерть... Вот что кроется под этими профессорскими словами "тоскливое состояние".

"Дождь льёт пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире".

"У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, - способность проводить жизнь полном одиночестве. А одиночество - это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость..."

"Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь!"

"Я счастлив на несколько часов".

"Нужно читать, читать, побольше... читать..."

"Я чувствовал себя побеждённым, разбитым, задавленным жестокой судьбой"."И вот целый год. Пока он тянулся, он казался многоликим, многообразным, сложным и страшным, хотя теперь я понимаю, что он пролетел, как ураган. Но вот в зеркале я смотрю и вижу след, оставленный им на лице. Глаза стали строже и беспокойнее, а рот увереннее и мужественнее, складка на переносице останется на всю жизнь, как останутся мои воспоминания".

"И вот я уже не врач, а несчастный, выброшенный за борт человек, вернее, бывший человек".

"Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о том, что меня ничем не удивишь. Нет. И год прошёл, пройдёт другой год и бет столь же богат сюрпризами, как и первый... Значит, нужно покорно учиться".

Михаил Булгаков Записки юного врача

«И что… дальше-то что? Может, это действительно из мозга?.. Фу, черт… Мягковато… на мозг похоже…» – Что резать? – спросила баба, бледнея. – На глазу резать? Нету моего согласия… И она в ужасе стала заворачивать младенца в тряпки. – Никакого глаза у него нету, – категорически ответил я, – ты гляди, где ж ему быть. У твоего младенца странная опухоль… – Капелек дайте, – говорила баба в ужасе.

А сверху сеет и сеет, и стынут кости.

В квартиру стучали. Стук замолк, загремел засов

А сегодня утром выехали в семь утра… и вот едешь… батюшки-светы… медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздух подымается, чемодан на ноги – бух… потом на бок, потом на другой, потом носом вперед, по

Гу… гу… – загремела в перелеске вьюга, потом свистнула сбоку, сыпнула… Меня начало качать, качало, качало… пока я не оказался в Сандуновских банях в Москве. И прямо в шубе, в раздевальне, и испарина покрыла меня

открыл глаза, увидел, что сияет кровавый шлем, подумал, что пожар… затем очнулся и понял, что меня привезли. Я у порога белого здания с колоннами, видимо, времен Николая I. Глубокая тьма кругом, а встретили меня пожарные, и пламя танцует у них над головами. Тут же я извлек из щели шубы часы, увидел – пять. Ехали мы, стало быть, не час, а два с половиной. – Лошадей мне сейчас же обратно дайте, – сказал я. – Слушаю, – ответил возница. Полусонный и мокрый, как в компрессе, под кожаной курткой, я вошел в сени. Сбоку ударил свет лампы, полоса легла на крашеный пол. И тут выбежал светловолосый юный человек с затравленными глазами и в брюках со свежезаутюженной складкой. Белый галстук с черными горошинами сбился у него на сторону, манишка выскочила горбом, но пиджак был с иголочки, новый, как бы с металлическими складками. Человек взмахнул руками, вцепился в мою шубу, потряс меня, прильнул и стал тихонько выкрикивать: – Голубчик мой… доктор… скорее… умирает она. Я убийца. – Он глянул куда-то