Читать книгу: «Брусничное Солнце», страница 4

– Уходи, я прошу, не гляди.

Дрожащая рука потянулась навстречу ему, а незнакомец разочарованно отвернулся.

И ее выдернуло из сна громким воплем.

Не понимая, где находится, Варя с надсадным криком села. В сжатой от ужаса глотке першило. Смятые простыни пропитались холодным липким потом. Сердце колотилось где-то в глотке.

Барыня упала ничком, перекатилась на живот, и ее вырвало на пол. Расширенными от ужаса глазами она глядела на темное пятно у кровати: из желудка Варвара исторгла крупные ягоды брусники.

А за дверьми поднималась, разрасталась суматоха. Оживал переполошенный дом.

Время близилось к рассвету, давно утихла гроза. Вот-вот снова наступит душное, удручающе вязкое утро. В висках пульсировала, свистела, как опускающаяся на спину розга, муторная тяжелая боль. Варя сплюнула вязкую слюну и вытерла рот тыльной стороной кисти.

Дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась голова Авдотьи. Весь ее заспанный вид выражал сопереживание и жалость. Брови Варвары непонимающе сдвинулись к переносице. Она заставила ослабшее тело сесть ровно, подальше от зловонной лужи.

– Гляжу, поднялись вы, барыня? Горе-то какое, скончалась ваша бабушка. Служанка, подошедшая распахнуть окно, только поутру приметила…

Глава 4. Обещания на кладбище

Аксинью Федоровну хоронить решили на главном Костромском некрополе близ Ипатьевского монастыря. Среди богатых родовых могил с величественными белыми плитами, защищающими тела от осквернений и весенних паводков куда лучше, нежели слой земли. На могилах – громкие эпитафии скорбящих, вокруг величественно возвышаются скульптуры нежно-печальных серафимов.

Варвара не видела дороги, мир вокруг затянуло белым туманом, она чувствовала дурноту и пустоту в груди, там, где полагалось биться сердцу.

Помнила лишь то, как вскочила с кровати и ринулась в бабушкину комнату с настежь распахнутой дверью. Мать уже стояла у кровати почившей, прижимая бледные руки к животу. Какие бы ни были их отношения – они любили друг друга. Извращенной, порою неправильной, лишенной нежности любовью. Но приключись беда – мать всегда стояла за дочь, а дочь за мать. И вместе они казались страшной, несокрушимой силой.

Было ли больно Настасье так же, как Варваре? Или горе матушки несоизмеримо огромно, несмотря на черствое загрубевшее сердце? Старшая Глинка не плакала. Сухие глаза раскраснелись, она часто промаргивала их, наклоняясь к сморщенным материнским рукам. Трепетно, как и подобает дочери, она сложила их на груди, пригладила скрюченные агонией пальцы, аккуратным касанием прикрыла выпученные от боли пустые запавшие глаза.

Мигом стерся увиденный во сне кошмар, забылись кровь и ягоды на полу собственной комнаты. Варя сделала несмелый шаг вперед, а затем, смаргивая злые слезы, коснулась холодной дряблой щеки и наклонилась, чтобы поцеловать лоб.

Теперь Аксинья Федоровна принадлежала Богу и больше не мучилась. Им полагалось быть благодарными.

Сколько себя в этом ни убеждай, а едино пусто внутри, надсадно. Настасья продолжала игнорировать дочь, отправляла поручных с письмами в церковь и к знакомым семьям, подбирала последнюю одежду для собственной матери.

Варя задерживала дыхание, пока служанка до треска ребер затягивала корсет, принимала неловкое сочувствие крепостных, скиталась без цели по дому. Напряжение ощущалось почти физически, сводило скулы и тянуло жилы из тела. Вот мимо пробегают служанки с тазами для омовения, прячут глаза. В пристройке так надрывно зло голосит матушка, что ее голос слышен во всех гостевых комнатах.

– Что за дурная манера молоко под печь пихать? Все ваши привычки, кому велено прекратить? Нет здесь домовых, вы меня ублажать должны, хозяйку вашу! Евсей! Отсыпь кухарке три удара розгами, мочи моей нет с этой королобой⁸ бабой!

Сегодняшнему дню полагалось стать одним из самых тяжелых. В поисках утешения ноги сами понесли ее в комнату бабушки.

Варя помнила, как обнимали ее теплые сухие руки, лениво раскачивая на кровати, когда очередной сон обращался кошмаром и она, задыхаясь, распахивала двери покоев Аксиньи. Помнила колыханки у самого уха, распутывающие волосы пальцы и запах дикой ежевики: терпкий, сладкий. Помнила, как в ветвях у окна заводила свою песню голосистая малиновка, а бабушка беззлобно ругалась на нее. Не так давно осина у окна иссохла, ее пришлось срубить. Прекратила петь обиженная, потерявшая родной дом пташка…

Здесь стало смертельно тихо.

Все совсем неправильно, по-иному, через дверной проем были видны серые платки на склоненных головах. Крепостные девки омывали тело. Прозрачные ручейки стекали по бокам, с промокшего матраса капли поразительно гулко падали на пол. Бледные служанки крупно дрожали и нервно дергались от любого скрипа. Отдергивали руки с хлопковыми тряпицами так быстро, с таким облегчением, словно не омывали покойницу, а гладили вдоль гладкой чешуи смертельно опасную жирную гадюку.

Надели белоснежный саван, заметанный серебряной широкой нитью, расчесали седые, целованные луной волосы. И казалось, что Аксинья спит: мирная, расслабленная, стерлась ужасная гримаса агонии. Снова хотелось почувствовать ее объятия и хриплый снисходительный смех. Ту неведомую силу, которая защищала Варвару от любых напастей, стоило очутиться в мирке, созданном этой маленькой комнатой и родной душой.

Забудется. Тело опустили в гроб, снесли по ступеням. Сиротливо опустела кровать, не пахло больше солнечной ежевикой. Выветрился и запах полыни, проводивший Аксинью в последний путь.

Вместо этого в комнате поселилось что-то иное, пожирающее радость, темное. Варвара пыталась отбросить эту мысль, сослаться на душевное потрясение и избыток тревоги в последние дни. Да только она это «иное» видела. Весь мир нежданно переменился: цвета стали глубже, ярче, тени в углах обрели жизнь. И силуэт этого существа, враждебного и холодного, отчаянно скреб высокий комод, подвывал, скользил ледяным сквозняком по щиколоткам.

Верхняя полка оказалась запертой на ключ, как ни дергала Варвара бронзовую ручку, та не отворилась. Тень скользила у ног, ластилась, исступленно выла, словно оголодавшая без любви и внимания кошка. Скреблась, протискивая черные лапы к замочной скважине под ее пальцами.

Что-то важное, непременно. Несмотря на помутнение рассудка, там наверняка спрятано что-то милое сердцу бабушки.

Что ею двигало, когда взгляд заметался по распахнутым шкатулкам с украшениями, другим полкам и шкафам? Для чего ей это все, почему так нежданно важным стало отыскать ключ? Будто это позволит отмотать время назад, поднять Аксинью из гроба. И Варвара искала, дрожащие от нетерпения пальцы скользили от одной поверхности к другой, переворачивали отсыревшие после омовения подушки. Ключ оказался спрятан в мягких складках тяжелого пыльного балдахина.

Замок поддался. А внутри оказались три выцветшие, потрепанные широкие книги. Аксинья научилась письму, еще будучи деревенской девкой. Мать ее была прачкой в барском доме, а барин в то время грезил ученой степенью и открытием собственной академии. Его любимой забавой было обучение суетящихся у порога босоногих детей. Эдакие послушные кролики, не обремененные знаниями умы. Барыня иронично нарекала его безумцем, но против воли не шла. Немудрено, что меньшая часть близлежащего Сосновца была обучена алфавиту и зачаткам чтения.

Целеустремленная необычная крестьянка пошла куда дальше: она научилась писать. Дневники? Первый выглядел жалким, с обветшалым сырым корешком и рыжими, почти прозрачными дешевыми страницами. Сколько дней она жила впроголодь, чтобы позволить себе подобное? На страницах были корявые, едва различимые косые буквы. Личные записи.

Совесть не позволила юной барыне начать чтение, но руки бережно прижали добычу к груди. Боясь быть увиденной, Варвара бегом метнулась к собственной комнате. Поднять матрас и разложить тетради ровным рядом у изголовья было нетрудно, девушка управилась как раз к тому времени, когда гроб снесли к телеге. Конюх и возничий подготовили для них экипаж.

Словно скорбя вместе с ними, солнце не показывалось из-за туч, легкая летняя прохлада касалась бледных щек, ветер поднимал оборки черных закрытых платьев, цеплялся рой оживившейся мошкары.

Проводить в последний путь барскую мать решились немногие: кто-то сослался на ломоту в теле из-за коварства переменчивой погоды, кто-то дал уклончивый ответ, обещаясь посетить скорбное мероприятие позже.

В церкви отчаянно плотно пахло ладаном и свечным воском, голоса отпевающих сливались в монолит громового хора, отлетали от стен, пробирали до костей своим величием. А Варвара отстраненно следила за бездвижными росписями на стенах: умиротворенные лица, протянутые к грешникам руки. Есть ли Господь наверху, видит ли он мучения своих созданий? Или, давно разочарованный, он закрыл глаза, равнодушный к ходу их жизней?

Достойна ли будет она прощения, когда придет время ступить на загробные тропы?

Пресвященный говорил, что, сознавшись в грехах, станут достойны все. Она никогда в это не верила.

Темнота вокруг клубилась, жила. Теперь она чуяла. Должно быть, горе лишило ее рассудка: когда они шли мимо могил, Варвара слышала голоса. Смеющиеся детские и глубокие, покрытые коркой времени старческие. Она замечала слабое марево у давно забытых, поросших сорной травой захоронений, она видела дорожки алых слез на щеках неподвижных серафимов.

И страх уверенно карабкался по ткани платья вверх, зажимал в ледяных объятиях грудь, готовый вгрызться в глотку. Больна, верно, ее поглотило безумие.

Не с кем было поделиться волнениями, она старательно запирала их в клети собственного сознания, повторяла шепотом молитвы, когда нужно – осеняла себя крестом.

В подготовленной разрытой могиле стояла вода: напитавшаяся за ночь земля не желала впускать в свои объятия очередного человека. Сколько ни пытались вычерпать ее одолженными в монастыре гнутыми кособокими ведрами, она заполняла яму раньше, чем мужики разгибали спины. Пришлось опускать саркофаг прямо в воду. На дне каменного ящика всегда полагалось иметься отверстиям, через них бурая вода с выползающими дождевыми червями снова ринулась на свободу. Варваре стало тошно.

Не сдержалась, трусливо отвела взгляд, когда послышался тихий всплеск и белоснежная плита с громким скрежетом встала на место. Удручающая картина: разве может там, в кромешной темноте и толще вод, находиться ее бабушка? Хотелось кричать, отодвинуть плиту, умолять ее вернуться. Варвара не была согласна с таким раскладом, не желала верить. Но вот она, суровая реальность. Люди медленно опускали цветы на белоснежное надгробие. Совсем скоро каменщики вырежут очередную громкую надпись, встанет у изголовья вычурная скульптура. А толку что? Аксинья уже не сумеет сказать, что ей по нраву новое пристанище, ей будет все едино.

Варвара не сразу поняла, что плачет. Позволяет соленым каплям скатываться с ресниц на бледные щеки, срываться с острого подбородка. Мать стояла в трех шагах от нее, принимала поддержку от подъехавших Брусиловых. Будущее родство обязывало их выразить свое соболезнование. Брови девушки двинулись к переносице, она резко отвернулась.

Не сегодня, в день, когда полагается оплакивать свою потерю. Ни единого мига своего внимания не уделит. Пусть и отец, и сын знают: брак ей навязан и она к нему совершенно не расположена.

Блуждающий по надгробиям потухший взгляд неожиданно зацепился за стоящего вдалеке Грия. В руках белоснежные хрупкие розы, темный костюм очерчивал узкие плечи, изящные длинные руки. Заметив ее внимание, юноша сочувственно вздохнул, едва заметно приподнимая брови.

«Ты как?»

Варвара не нашла в себе сил улыбнуться, растерла перчаткой влажные дорожки по щекам, отрицательно мотнула головой.

«Не спрашивай».

И, словно мотылек, стремящийся на пламя спасающего тепла свечи, аккуратно двинулась вдоль могил неспешным шагом, стремясь оставаться незамеченной.

– Я думал, следующий раз уже после счастливых вестей свидимся. – Пальцы утешающе сжали ее руку, провели по тонкому участку обнаженной кожи над запястьем, где отчаянно пульсировала голубоватая венка. – Мне так жаль, прими мои соболезнования.

– Я догадывалась, что все подобным обернется. Доктор давно сказал, я понимала. Но где-то в глубине души отчаянно надеялась, что она сможет окрепнуть, снова встать. – Голос надломился, задрожали губы, сколько слез она пролила за эти дни? Сколько камней в нее бросит судьба до того мига, как Варвара сломится? – Теперь ей не больно, а мне положено тосковать.

На людях Грий не смог бы ее утешить, скользнув последний раз по запястью, пальцы исчезли, остался лишь холод. В теплых глазах волны сочувствия и переживаний. Таких искренних, что на мгновение дышать становится легче. Аксинья не оставила ее одинокой, Варе все еще есть с кем разделить свои переживания.

– Помни ее живой, сохраняй тот образ, который будет греть. – Мимолетно улыбнувшись, Грий сложил руки за спину и медленным шагом направился к стене высокого склепа. Туда, где чужой слух не смог бы уловить их слов. – До окончания траура твоя матушка вряд ли согласится обручать тебя, но ты знай: я медлить не стану. Сегодня же отправлюсь к Брусиловым, ежели разговор не выйдет – по окончании сорока дней вернусь в ваше поместье для разговора с Настасьей Ивановной.

Стоило каменной стене, покрытой мхом, скрыть их фигуры, как Григорий развернулся, мягким движением прижимая ее к себе. И Варвара вцепилась в него, словно утопающий котенок – в протянутую добрым человеком руку. До дрожи в пальцах вжимаясь шумно поднимающейся грудью в ту, в которой уверенно и размеренно билось сердце. Утыкаясь носом в плечо, прикрывая на миг глаза, чтобы спрятаться от всех горестей. Ей просто хотелось чувствовать, как его горячие подушечки обжигают позвоночник, скрытый плотной тканью. Ощущать, как легкое дыхание щекочет макушку, на которую Грий положил подбородок, неспешно баюкая ее в своих объятиях.

– Обещаю тебе, Варенька: ты будешь самой счастливой на свете, я все для этого сделаю.

Она уже почти согласилась, возомнила себя достойной светлого будущего, в котором горю не будет места. Только чужой голос неожиданно выбил почву из-под ног, поднялись в ужасе волоски на загривке, Варя дернулась в сторону, прочь от рук возлюбленного.

– Что обещание, что зарок – не надежны. – Самуил стоял с другой стороны склепа, лениво опираясь плечом о стену. На дорогом камзоле наверняка останутся безобразные следы от мха и сырости, но его это нисколько не волновало. Впервые при встрече с Варварой он не улыбался, в холодном прищуре глаз читалась студеная злоба. Повинуясь порыву, Грий закрыл Варю собой. – Тем более обещание, данное человеком творчества, моя Doudou⁹. Сегодня он есть, а завтра его завлечет новая муза, новые порывы. Куда приятнее верить надежным клятвам военного. Это ведь та самая пылкая любовь? Помнишь, что я тебе посулил?

Внутри все похолодело, оборвалось. Спина Григория напряглась, Варвара чувствовала это собственными пальцами. Он не поддался на провокацию, спокойно заговорил, расслабленно растягивая ноты:

– Я огорчен, что приходится представляться в такой неловкий момент. Григорий Евсеевич Саломут. – Шаг вперед, рука потянулась для рукопожатия, но Самуил равнодушно ее проигнорировал. Издевательски приподнялась широкая светлая бровь. – Полагаю, нам нужно обговорить. Не при сударыне.

– Разве вы что-то скрываете от драгоценной Вареньки? – Насмешка сочилась змеиным ядом, барыня с ужасом наблюдала за тем, как майор оттолкнулся от стены и сделал шаг вперед. Не для того чтобы принять руку Грия, нет – он лениво, почти играючи, стянул с руки перчатку. – Разговор у нас будет один, Григорий. И его окончание по душе вам не придется.

Замша соскользнула с пальцев, он едва уловимо завел руку для броска. Молниеносный рывок вперед – Варя так и не поняла, кто из них шелохнулся первый. Быстро. Ее тело среагировало куда быстрее разума, в разы стремительнее уверенного в своем превосходстве Брусилова. Варвара приподнялась на цыпочки и вскинула руку над плечом Григория. Мгновение Грий не понимал произошедшего, скашивая изумленный взгляд на бледные пальцы, сжатые едва ли не у самого носа. Поймала. В руке Варвары перчатка, она с облегчением вздохнула.

Считается ли оскорбление брошенным, ежели оно не коснулось кожи, не запятнало честь? Одна мысль о том, что Брусилов желал убить Грия, вызвала волну обжигающей ярости. Она вернула руку к собственной груди, выходя из-за спины возлюбленного. Не нужна ей такая защита, которая калечит, забирает жизни.

Никакой дуэли не состоится.

Самуил не удивлен – в грубом оскале читалось обещание расправы. Над ним, над ней, над всяким дерзнувшим. Сколько же сил понадобилось Варваре, чтобы растянуть губы в торжествующей улыбке, которая не дрогнет? Сердце трепетало на кончике языка, заходилось в испуге.

– Полагаю, вы не хотели поступать так с едва знакомым человеком без весомой причины. – Варвара шагнула вперед, протягивая перчатку обратно. Не принял. Вместо того чтобы взять замшевый кусок черной отделанной ткани, Брусилов схватил ее запястье и дернул на себя. С такой силой, что она почти побежала, ударяясь о грудь названого жениха, быстро притягивающего ее к себе за талию.

– Я научу вас правилам. Ежели вы ведете себя как дикарка – уроки будут соответствующими.

– Только троньте! – В голосе Грия появились никогда не слыханные ею вибрирующие, опасные ноты. Как раньше она не приметила в нем этого? Он не был изнеженным тепличным цветком, как ей представлялось. Почему ей думалось, что он совершенно мягок и неконфликтен? Предупреждение выглядело как угроза, неприкрытая, разъяренная.

Два диких кота, готовых к смертельной схватке. Она не находила слов.

Кто придумал, что драки мужчин за внимание – вещь романтичная? От их злобы накаляется воздух, искрится напряжением. И мысль, что всему виною ее существование, бьет в живот, сводит нервы в рваные гниющие комья. Хоть под землю провались, заберись в пустующий саркофаг.

– Достаточно! – Глинка не пыталась вырваться из железной хватки, не желала провоцировать и без того разъяренного Грия. Ловить очередную перчатку у чужого носа было бы выше ее сил. В голосе Варвары звучала неприкрытая отчаянная тоска. – Обговорим все позже, Григорий Евсеевич.

Он полыхал, горел яростью так ярко… Но при взгляде на ее дрожащие губы огонь в глазах выцвел, оставил скорбное пепелище. Саломут заставил себя кивнуть.

Где-то из-за соседних могил приближались голоса. Похороны завершились, собравшиеся люди возвращались к своим экипажам. Она же едва успела одними губами взмолиться:

– Пожалуйста.

Душегубица, заставляющая закрыть глаза на чувства, повернуться спиной к своей любви. Варвара до последнего следила за его отдаляющимся силуэтом: напряженная спина, пружинистый резкий шаг. Пока чужая рука не прихватила подбородок, заставляя перевести взгляд на Самуила. В глазах мужчины плясали сбежавшие из преисподней черти, голодные, охочие до чужой крови. Вот-вот они сожрут положенную на их алтарь жертву. И жестокие губы впечатались в ее рот поцелуем, кусая, сминая сопротивление.

Варвара так отчаянно, так сильно его ненавидела. Ненавидела за каждый вздох, каждое движение.

– Я непременно убью его. И ты будешь видеть, что делает с людьми твоя непокорность. Так будет с каждым.

– Если сердце Грия остановится, я клянусь: твое замрет следом!

Глава 5. Под кедром

Черный стежок с мягким шелестом черной нити лег поверх первого на канву. Деревянное пяльце в руках дрогнуло. Варвара небрежно откинула за спину прядь волос, скользнувшую на ткань, и, снова склонившись за рукоделием, принялась внимательно устраивать на положенное место каждый аккуратный крестик. У двери послышался очередной тяжелый вздох.

Авдотья боялась этой картины; каждый раз, заглядывая из-за плеча барыни, она неловко переминалась с ноги на ногу, но молчала. Достаточно было единого грубого окрика.

Варвара вышивала уже седмицу после смерти Аксиньи. Натруженные пальцы ныли, спину сводило, хрустели шейные позвонки и темнело в глазах. Но ежели барыня не занимала руки работой – появлялись они. Тени и силуэты в углах, чужой горячий шепот и плачущие мольбы. Она слышала топоток мелких ног по усадьбе, пение девичьих голосов у пруда и мягкий шепот нежных трав. Она видела яркие сны и лила их на картину. Бабушка стала одним из кошмаров, в котором вновь появлялись мертвые топи, размазанный брусничный сок на коже босых ног, предупреждения Аксиньи о рыщущей рядом смерти и Оно. Существо, пронзающее глазами-колодцами. Тонкое, в обветшалой мужской рубахе, доходящей до пояса, и широких штанах. Спутанные длинные черные волосы не позволяли разглядеть силуэт как следует. Но зубы… Десятки острых белоснежных игл, обнажающихся в широкой нечеловеческой улыбке. Оно смеялось над ней, по-птичьи склонив голову, с интересом шагало вперед. И в том сне она не пыталась сбежать, собственные руки были по локоть в крови, они тянулись навстречу длинным когтям. Варвара нежно улыбалась.

– Увидит кто, так дар речи утратит, Варвара Николаевна. – В голосе Авдотьи тихий укор. Задумавшаяся Глинка крупно вздрогнула. Игла соскочила с плотного ряда крестиков и хищно вонзилась в подушечку пальца. Она резво отдернула руку.

– Что пристала ко мне? Каждый по-своему горюет, тебе больше приглянулся бы крик мой да розги на собственной спине? – Голос казался чужим, хриплым и тяжелым. Набухшая алая капля упала на белоснежную канву, разукрасила ярким пятном место у плеча чудовища. Чудно. Словно маленький болотный огонек. Ей захотелось изобразить и его. Посасывая пораненный палец, барыня отстраненно отложила картину и полезла в сундук за нитями.

Авдотья несмело посеменила к креслу. Вытянув, как гусыня, шею, она замерла в пяти шагах и заглянула на канву, приподнимаясь на носки. Тут же отпрянула, передергиваясь от омерзения. Суетливо перекрестилась, вытаскивая из-под рубахи для короткого поцелуя нательный крестик.

Среди туманов болота и чахлых, неказистых деревьев гордо возвышалась кровожадная тварь. Как живая, видит Господь Бог, барыня закончит работу, и она выберется, оросит землю вокруг кровью, проклянет людей. Крепостной казалось, что оно уже жило, гнилое сердце пульсировало за драной рубашкой и торчащими узкими ребрами, вышитыми мягкой зеленоватой нитью. Почти сливающееся с природными просторами, беспощадное и жестокое. Сместившись на шаг вбок, она с ужасом отметила: взор следит за нею. Коротко пискнув, девка ринулась обратно к двери. Варвара у сундука рассеянно подняла голову.

– Что верещишь как дурная? Картина это, картина. Нет у нее души, и обидеть никого она не сумеет.

– До чего же жутко, барыня! Отчего ж не взяться за ручейки, что вы всю зиму вышивали? Или закончить изображение васильковых полей? Так ловко у вас получалось, так светло – душа радовалась. Все лучше, чем это чудище, хотите, на колени упаду? Только уберите.

Зло хлопнула крышка сундука, девушка разогнулась. Губы сжались в суровую линию, и Авдотье показалось, что сейчас хозяйка выглядит точь-в-точь как ее холодная и жестокая мать. Крепостной захотелось выдрать собственный болтливый язык. Короткое движение тонких пальцев у губ, словно та запирает их на замок, и Варвара перевела свой тяжелый темный взгляд обратно на вышивку, направляясь к креслу. В руках – светло-голубые нити, до того прекрасные, что ими бы небеса вышивать с пестрыми птицами. А она их тратила на страшную нечисть среди камышей и осоки.

Что-то терзало ее, помимо навязанного супружества: с одного взгляда было видно, как переменилась хозяйка. И без того резкие черты заострились, запали щеки и пропал румянец. Она почти не ела – вышивала, спала или бродила из угла в угол по замершему дому, затравленно прислушиваясь к полной тишине. Во время скорби гостей у Глинки не бывало, а прислуга боялась лишний раз поднять глаза: Настасья Ивановна научила их чтить чужую скорбь. Миловавшейся в кладовой паре отсыпали по пять ударов плетью, сразу после наказания полуживую девушку сослали на реку к прачкам. Поговаривали, что та едва не утопла, выполаскивая простыни в окровавленной драной рубахе.

– Ну хоть отужинайте, мать моя куропатку в клюкве приготовила, Настасья Ивановна от тарелки оторваться не могла. А мяса не хотите, так пирог черничный еще горячий, давайте принесу кусочек, Варвара Николаевна? Не дело это – голодом себя морить, красоту прежде времени губить.

– Сдалась мне та красота… – С усталым выдохом Варя опустилась обратно в кресло, нежно, почти полюбовно провела дрожащим пальцем по капле крови и вдела в иглу голубую нить. Чудовище все так же широко улыбалось, в хитрых глазах – обещание. Отчего оно снилось так часто? Почему вместо положенного страха она испытывала волнительный трепет? Ощущение, словно она вернулась в давно позабытый дом. Ежели бабушка пыталась рассказать ей что-то с того света – выходило у нее крайне дурно. Варя путалась, тонула в тревожащей неизвестности. Надвигалось что-то большое. Темное. Почему она искала спасения в широкой улыбке нечисти? – А принеси.

Беглый взгляд скользнул по взметнувшейся косе резво разворачивающейся Авдотьи. Радостно охнув, она стремительно скрылась за дверью, послышался мелкий дробный топот ног по ступеням, Варя невольно улыбнулась.

За окном занимался закат, пели птицы, жужжал у девичьего винограда крупный ленивый шмель. Вдали, на выжеребке у конюшен, вяло переругивались конюхи, подсобляя несчастному животному. Приближающиеся истошные крики заставили замереть, голубая нить так и не начала свой путь по канве, Варвара настороженно подняла голову.

– Барыня! Барыня, помогите! Мрет честный люд, скоро на селе ни одного мужика не останется… – Голос надорвался, перешел на хрип, перемежающийся громогласным судорожным воем. Варя подошла к окну.

По широкой дороге липовой аллеи бежала пышногрудая крепостная баба. Юбка давно покрылась пылью и зелеными пятнами травы – она не раз падала. Вот и сейчас грузное тело свалилось наземь, взметнулась короткая коричневая коса, плетью стегнув хозяйку по лопаткам напоследок. Она так и не оторвала лба от земли, царапала ее, выдирая пучки подстриженных трав, и голосила, причитала бессвязное. Громко, так истошно, словно скотина, понимающая, что тянут ее на убой. Совсем скоро она тяжело поднялась на колени, проползла несколько шагов, прежде чем снова подняться на ноги и метнуться к крыльцу. Под своими окнами Варя уже увидела вышедшую навстречу мать: ей успели доложить о крестьянке. Из окна не было видно ее лица, лишь уцепившиеся за перило бледные пальцы да коса, заплетенная тугим узлом на затылке. Настасья молчала.

Увидев барыню, баба словно набралась сил, воспряла духом. В вое снова различались слова:

– Забили моего Никулу, душегуб забил! Пятым он на селе мертвецом уже будет, двух седмиц с гибели Тимофея не прошло. Защитите, барыня, не у кого нам просить защиты, акромя вас, уберегите! – Добравшись до крыльца, она рухнула под ноги женщине. Покрытые толстым слоем дорожной грязи мозолистые пальцы вцепились в край подола, Настасья не шелохнулась. – С болот он пришел, своими глазами я видела, как утопленницы за ним шеренгой шли. Разодрали, заживо мужика моего сожрали, он еще кричал, когда те кишки его потрошили.

Крупно затряслись в рыданиях широкие плечи, опустилась с глухим стуком на крыльцо голова.

– Стоял, чудовище, улыбался широко, пировал чужим страхом. А когда Никула доходил, он его когтями да по горлу…

Пальцы Варвары до боли вцепились в подоконник, она подалась вперед, едва не вываливаясь из окна.

Вслушивалась, ощущая, что эти знания чем-то да важны, они еще непременно пригодятся. Стоящие подле Настасьи дворовые мужики оттянули голосящую безумицу подальше, та вскинула вверх зареванное распухшее лицо, с мольбой в глазах заломила руки да притихла, внимая каждому вдумчивому слову барыни.

– А ты где была, почему народ не подняла, ежели такое видела? Где задрали мужа твоего?

Крепостная озадаченно всхлипнула, утерла красный нос рукавом.

– Дык в сарае заперлась. Как мне кричать-то, барыня, когда они совсем рядом, да успел бы мне кто помочь? Он затемно с пашни возвращался: к лесу захаживал, земляники деткам набрать. Я и уложить их уже успела, когда все случилось.

– И что, не проснулся никто от воплей его? – Сомневаясь, барыня скрестила руки на груди, сделала неспешный шаг вперед, к скрюченной на коленях женщине. Та мелко замотала головой, снова полились крупные, с резную бусину размером слезы.

– Колдовство, морок, его и в избе дети не услыхали. Соседи поутру, когда я выбраться отважилась, говорили, что ночь тихая да безветренная была. А куда ж она тихая, когда он столько кричал? Так кричал.

Она снова зашлась, а мать устало растерла виски, неспешно отворачиваясь от воющей бабы.

– Полно тебе, запрошу у исправника выслать людей. Свихнулась ты от увиденного, баба, должно быть, медведь то был. Не путай меня сказками, откуда чудовищам появиться? Какое, говоришь, село животное в страхе держит? Лютует где и мне отчего сразу не доложили?

Дверь за спиной Варвары с шумом отворилась, на пороге, упираясь в колени, замерла Авдотья, запыхавшаяся и бледная. О подносе с едой и речи быть не могло. Во взгляде – волны испуга и жалость. Такая чистая, что у Варвары невольно защемило сердце, похолодели пальцы.

– Там Афимьица от родных воротилась, матушка ваша пускала ее на два дня повидать помирающего деда. Из Костромы самой воротилась, да сразу на кухню, чтоб наказания не получить, запоздала.

Брови непонимающе поднялись, Варвара сцепила пальцы в замок перед животом, пытаясь унять оглушающий грохот беспокойного сердца.

– К делу сразу. Мне-то что с того?

Служанка запнулась, облизала пересохшие губы, выпрямляясь. Видно было, что говорить она не решается, не знает, как поступить. Варя сделала шаг вперед, желваки заиграли на скулах. Выпорет. Видит Бог: промедлит еще хоть на миг – и она сдерет с нее шкуру живьем за подобные игры. Ежели сказать нечего – стоит смолчать. Второй резкий шаг – и Авдотью прорвало:

– Самуил Артемьевич Брусилов с Григорием нашим стреляться изволил. Дуэль у них сегодня на закате состояться должна. Уже и секундантов в поместье Брусиловых разместили, и семейный доктор их прибыл. Весь двор на ушах стоит: нанес Саломут оскорбление майору, обесчестил, на глазах у простого люда оплеуху отвесил.

Перед глазами потемнело, она пошатнулась. Пол, окно – поплыло все, в сознании раздался тонкий писк, дыхание сперло. Пальцы нашарили подоконник, и Варвара оперлась на него, пытаясь сморгнуть молочную пелену с глаз.

– Где должна пройти дуэль?

– У поместья Брусиловых, на речке Шуя, что течет по холму недалеко от дома.