Читать книгу: «Проектируемые проезды. Современное искусство в хонтологической перспективе», страница 2

Рэйчел Уайтрид. Набережная, 2005, Тэйт Модерн

© Rachel Whiteread, 2005

Французская художница Доминик Гонсалес-Ферстер (Dominique Gonzalez-Foerster, р. 1965) относит себя к постмодернистскому поколению, весьма скептично настроенному по отношению к модернистским утопиям и, прежде всего, модернистской архитектуре, оказавшейся не слишком дружественной к нуждам и вкусам обычного человека. Но, может быть, модернизму просто нужно больше солнца, чтобы стать более витальным? Художница была очарована модернистской архитектурой Бразилии, страны, не знавшей войн и катаклизмов северного полушария. И в своих проектах предлагала «тропикализировать» европейский модернизм, соединив таким образом две утопии – первозданного тропического рая и рационального «идеального города».

В 1999 году в Барселоне Доминик Гонсалес-Фестер делает проект «Тропический модернизм» (Tropical Modernité) для выстроенного заново в 1980-е годы павильона Людвига Миса ван дер Рое, профессора и одного из директоров Баухауса. Здание изначально было создано как павильон

Германии для Всемирной выставки, проходившей в Барселоне в 1929 году. В импозантном минималистском сооружении, одном из самых знаковых памятников архитектурного модернизма, французская художница всего-то постелила пляжные полотенца на бортики декоративного бассейна. Безупречность стерильного выставочного пространства разрушена – но и очеловечена. Можно представить, что павильон на время сквотировали деликатные, но непринужденные путешественники-бэкпекеры, решившие понежиться на почти тропическом барселонском солнце. Доминик Гонсалес-Фестер впустила в павильон Миса Ван Дер Рое оставленную за скобками архитектуры природу. Ведь если природа берет верх над архитектурой, это необязательно разрушение – возможно, это завершение. В том числе, если речь идет о человеческой природе, о таком понятном желании окунуться в воду и позагорать у бассейна. Художница населила павильон призраками беспечных отдыхающих – но именно благодаря им здание перестало выглядеть нежилым.

Проекты Доминик Гонсалес-Ферстер часто предлагают такого рода игры воображения: давайте пригласим воображаемых друзей и привидений и поиграем с ними; давайте представим, не сходя с места, что мы находимся в другом времени, на другом конце света, в другой реальности; давайте наблюдать, как эта иная, призрачная, хонтологическая реальность проступает сквозь очертания видимого мира.

Музеи современного искусства – эти монументы архитектурного модернизма – превращаются в места действия дистопических повествований. Так, Турбинный зал «Тейт Модерн» в проекте 2008 года ТН.2058 предстает убежищем времен ядерной катастрофы. Давайте представим, что снаружи – 2058 год и ядерная зима, и даже самые монументальные скульптуры из музейного собрания, те, что обычно стоят на улице, пришлось убрать внутрь. Так что тут соседствуют скульптура Александра Калдера и гигантский паук Луиз Буржуа, а между ними стоят двухэтажные кровати-нары, по которым разбросаны книги – фантастика, фэнтези, сказки, притчи, повествующие о всевозможных утопических и антиутопических воображаемых реальностях, от «Волшебника из страны Оз» Фрэнка Баума до романов Джеймса Балларда и Филипа Дика.

Нью-йоркский музей Соломона Гуггенхайма превращается в «Титаник»⁹ – его спиральные пандусы оборачиваются палубами разных классов, на которых пьют шампанское, танцуют, играют музыку (во время перформанса Оркестр бессловесной музыки исполнял сочинение британского экспериментального композитора Гэвина Брайерса «Крушение “Титаника”» (The Sinking of the Titanic, 1969) – но все равно пребывают в ожидании неминуемой катастрофы.

В центре роскошного арт-парка Иньотим в бразильском городе Брумадинью, где скульптуры и павильоны разбросаны среди пышной тропической природы, обнаруживается, кажется, участок его посткатастрофического будущего – мертвенная, пыльная бетонная площадка, на которой собраны строения, напоминающие опустевшие авангардные выставочные павильоны в миниатюре. На самом деле это модернистские автобусные остановки, которые Доминик Гонсалес-Ферстер собирала по всей Бразилии для инсталляции «Пустынный парк» (Desert Park, 2010). И некоторые из них поразительно напоминают советские остановки, которые фотографировал Кристофер Хервиг. И к ним точно так же никогда больше не подойдут автобусы, чтобы эвакуировать выживших из этой бетонной пустыни.

Еще один французский художник, работающий с хонтологическими аспектами модернистской архитектуры, – это Николя Мулен (Nicolas Moulin, р. 1970). Сам он говорит, что архитектурными утопиями он заинтересовался через научную фантастику, его в равной степени впечатляют и проекты русского конструктивизма, и декорации «Бегущего по лезвию» Ридли Скотта. Но сегодня сама перспектива будущего оказалась утраченной. Вместо «утопии», мира вне конкретного места, Николя Мулен предлагает «ухронию» – мир вне времени, в котором разрушенное прошлое смешано с так и не построенным будущим.

Мулен занимается фотографией, снимает фильмы, создает образы при помощи компьютерной графики. В 1990-е он переезжает из Парижа в Берлин, куда его влечет неприкаянная и свободная после падения берлинской стены атмосфера города, а также любовь к электронной музыке, центром которой тогда была столица Германии. Художник даже создает свой музыкальный лейбл, название которого, Grautag, «серое утро», созвучно «краутроку», направлению экспериментальной рок-музыки, сложившейся в ФРГ эпохи холодной войны. Николя Мулен делал великолепные обложки для релизов этого лейбла – черно-белые, окутанные вечным туманом, разрушающиеся или недостроенные образцы «соцмодернизма» из параллельной реальности. Создается впечатление, что на этом лейбле музыка подбиралась к обложкам, а не наоборот.

Существует ли «архитектура зла», изначально задуманная как непригодное для жизни пространство, или же все эти жуткие ландшафты – всего лишь результат ошибки, и эти обреченные оставаться необжитыми и недостроенными уродливые здания нужно пожалеть? Среди постоянных «героев» проектов Николя Мулена 2000-х годов есть, например, гигантская пирамида недостроенного в то время отеля в Северной Корее. И пустынные ряды многоэтажных башен, напоминающие советские города 1970-х годов. В одном из интервью Николя Мулен говорил об эмпатии к такого рода монструозным сооружениям. А в 2016 он начал проект Azurasein, принципиально обреченный остаться незавершенным. История недостроенного мегаполиса вдохновлена «Атлантропой» – фантастическим проектом, придуманным в 1920-е годы немецким архитектором и градостроителем Германом Зергелем, предлагавшим объединить Европу и Африку, перегородив плотиной Гибралтарский пролив и соединив дамбой Сицилию и Африку.

Николя Мулен. Обложка альбома «Bader Motor» лейбла Grautag

© Nicolas Moulin

Своя хонтология есть и у художников из бывшего советского мира. Хонтология амбивалентная: тут и сожаление о так и не наступившем светлом будущем коммунизма, и фрустрированные ожидания того, каким прекрасным мог бы стать мир после конца советской власти и падения железного занавеса. Хонтология стала названием стиля электронной музыки раньше, чем определением тенденции в современном искусстве. Призрачное присутствие часто манифестирует себя не через четкие образы, но через звуки – загадочные скрипы, шорохи и стоны. Именно такой хонтологический саундарт создает художник::vtol:: (Дмитрий Морозов, р. 1986). Его инсталляция «12 262 Кольская сверхглубокая» предлагает вслушаться в звуки, добытые в недрах некогда самой глубокой скважины мира. Сооружение этой скважины имело научно-

исследовательские цели, но она была окутана множеством легенд. Дмитрий Морозов даже упоминает версию, что Советский Союз намеревался досверлить до ада. Скважина давно заброшена, но художник все же побывал там и обнаружил в развалинах лаборатории рулон перфоленты от старой ЭВМ. Установить, что за информация на ней записана, невозможно – таких машин больше не существует. Но зато эти данные можно конвертировать в звук, использовать как ноты. А «исполняют» эту партитуру миниатюрные буры, сверлящие небольшие образцы грунта из шахты. Таким образом, автор делает слышимыми звуки из самых недр современности¹⁰: этакие стенания и звон цепей «призрака коммунизма».

::vtol:: (Дмитрий Морозов),

12 262 Кольская сверхглубокая, 2018

©::vtol::, 2018

Ввысь в прошлое

Томас Сарацено. Затмение исследователя аэроцена, 2016, Салар-де-Уюни.

Фото Хоакин Эскурра

© Tomas-Saraceno, 2016

Аргентинец Томас Сарацено (Tomás Saraceno, р. 1973) на первый взгляд кажется не хонтологическим художником, погруженным в ностальгию о нереализованных утопиях прошлого, но настоящим футуристом, планирующим будущее, которое мы должны создать вместе. Томас Сарацено даже придумал название для грядущей новой эры – «аэроцен», который должен сменить исчерпавший себя и поставивший мир на грань экологической катастрофы антропоцен. В аэроцене люди переселятся в воздушное пространство, оставив внизу и в прошлом ископаемое топливо и хищническое отношение к природе, капитализм и патриархат. Объекты, которые создает Томас Сарацено, – это макеты новых жилищ человечества. Эти летательные аппараты лишены двигателей и перемещаются исключительно благодаря энергии солнечного света и воздушным потокам. В 2015 году Сарацено удалось продемонстрировал рекордно долгий полет воздушного шара на солнечной энергии. Именно с разработки подобного летательного аппарата художник начинал свои поиски. В 2003 году он опубликовал инструкцию, как самостоятельно сделать такой шар из мусорных пакетов – тех самых, которые так засоряют окружающую среду. Проект этот показывали и в Москве, в Парке Горького на фестивале науки и искусства, организованном «Политехом» в 2017 году, но я так и не увидела, увы, как шар поднялся в воздух. Но это не такая уж беда для проекта Сарацено, который указывает новые возможности, а не реализации. Мы еще не готовы оторваться от земли, но можем представить себе эту жизнь в воздушных потоках, это демилитаризованное воздушное пространство, которое станет нашей средой обитания, и мы будем делить его с птицами, растениями, спорами, которые переносятся по воздуху, с солнечным светом. Но эта обетованная гармония потребует изменения нашего представления о времени. Летающие шары – самый древний вид воздушного транспорта. Первым, что поднялось в воздух в истории человечества, был именно воздушный шар. Считается, что это был монгольфьер, запущенный во Франции в 1793 году. Но Томас Сарацено утверждает, что полеты были и раньше. Он вспоминает гигантские геоглифы Наска в Перу – их могли создать только те, кто умел подниматься в воздух. Но почему летательные шары так и не стали основным видом транспорта? Они очень медленные, и ими сложно управлять. Но именно эти их свойства должны изменить наше будущее, в котором мы откажемся от скорости и контроля и будем неспешно и свободно дрейфовать в воздушном океане, подчиняясь законам мироздания. И тогда на смену человеку прямоходящему придет человек парящий. Понятие «дрейфа» отсылает к ситуационистам, для которых бесцельные блуждания по городам были попыткой придумать новый способ существования в мире, не подчиненный вечной схеме «работа-потребление-развлечение». В такой дрейф Томас Сарацено предлагает отправиться всему человечеству, прихватив с собой, например, растения – как в проекте «Летающий сад» (Flying Garden/Air-Port-City, 2005). Огромные биосферы для этого проекта он разрабатывал совместно со своей мамой-биологом. Летающие сады могли бы спасти виды, оказавшиеся на грани исчезновения в результате экологической катастрофы. Томас Сарацено разрабатывает новые идеи урбанизма – летающие города-аэропорты, к которым пристыковываются и отстыковываются автономные летающие сферы. Модель такого города он показывал на крыше музея «Метрополитен» в Нью-Йорке – «Облачный город» (Cloud City, 2012). Эти футуристические проекты предполагают совершенно новый тип взаимоотношений. В инсталляции «В пене пространства-времени» (On Space Time Foam, 2012) Сарацено предлагал попрактиковаться в такой жизни на облаках. Публика поднималась на огромный батут и выясняла, что этот аттракцион требует очень точного выстраивания партнерских отношений с другими людьми. Если вы оказались близко друг к другу, то просто провалитесь в «воздушную яму», выбраться из которой можно будет только совместными усилиями. В 2015 году Томас Сарацено основал Фонд «Аэроцен» (Aerocene Foundation), в честь чего представил в Парижском Большом дворце прототипы огромных шаров, сделанных из зеркальной и прозрачной пленок, для аэросолнечных полетов.

Бакминстер Фуллер, Сёдзи Садао. Cloud Nine, ок. 1960

© R.Buckminster Fuller, 1960, © Shoji Sadao, 1960

Но произведения Томаса Сарацено – не только предложения будущего, но и своего рода археология забытых исследовательских проектов прошлого, и это делает его хонтологическим художником. Шары в Большом дворце были вдохновлены проектом MIR (montgolfière infrarouge, инфракрасный монгольфер), над которым в конце 1970-х годов работал французский Национальный центр космических исследований. Cарацено был там в арт-резиденции в 2012 году. Жюль-верновский образ летательных аппаратов под сводами Большого Дворца напоминает авиасалоны, проходившие в этом здании в первой половине ХХ века. Один из них в 1912 году посетили Марсель Дюшан, Константин Бранкузи и Фернан Леже, всерьез задумавшиеся – каким должно быть искусство, способное соперничать с невиданными формами летательных аппаратов? Бранкузи после этого стал создавать абстрактные скульптуры, а Дюшан отказался от живописи. В 2005 году Томас Сарацено принимал участие в самой первой Московской биеннале современного искусства, ориентированной на молодых художников, восходящих звезд. Биеннале проходила в бывшем музее Ленина, тогда совершенно заброшенном и выглядевшим вполне хонтологической руиной потерпевших крах идей светлого будущего. Сарацено мечтал сделать красный воздушный шар, парящий над Красной площадью, как планета Марс. Отчасти это была полемика с обсуждавшейся тогда марсианской программой NASA – Сарацено полагал, что дорогостоящие проекты колонизации других планет отвлекают от куда более насущных проблем спасения нашей собственной Земли. Но аргентинский художник также хотел создать оммаж остановленному советскому аэронавтическому проекту Термоплан АЛА-40, похожему на летающую тарелку дирижаблю, который с 1970-х годов разрабатывал в ульяновском конструкторском бюро инженер Игорь Юшков.

После распада СССР финансирование этого проекта прекратилось. Томас Сарацено побывал в Ульяновске и встретился с Юшковым, предложив ему сделать «летающую тарелку» на Красной площади, но из этого, увы, ничего не вышло, как и из проекта АЛА-40. Видимо, дирижабли и монгольферы обречены оставаться образами несостоявшегося будущего. Ведь среди самых знаменитых катастроф, показавших уязвимость прогресса в эпоху, наиболее этим прогрессом очарованную, было не только крушение «Титаника», но и падение дирижабля «Гинденбург». Дирижабли остались в несостоявшейся, вычеркнутой версии будущего – и, возможно, именно это делает их такими романтичными. На московской биеннале Томасу Сарацено пришлось удовлетвориться очень скромным проектом – маленьким надувным глобусом, парящим над струей воздуха в обшарпанных интерьерах музея Ленина. И в этом было ощущение предельной эфемерности любых утопий и хрупкости мира.

Томас Сарацено в различных интервью называл имена художников прошлого, вдохновивших его видение будущего. В их числе и американский архитектор, изобретатель и визионер Бакминстер Фуллер (Buckminster Fuller, 1895–1983), прославившийся своими геодезическими куполами. Бакминстер Фуллер считал, что сама конструкция геодезического купола делает возможным проект летающих городов. Чем больше геодезический купол, тем он легче. Купол можно сделать настолько лёгким, что он будет парить в воздухе.

Геодезические купола Бакминстера Фуллера стали опознаваемыми символами американской версии будущего. Один из таких куполов Бакминстер Фуллер построил для легендарной американской выставки в Сокольниках в 1959 году, где советским людям впервые показали американские автомобили, дали попробовать колу, а также продемонстрировали полотна абстрактных экспрессионистов Марка Ротко и Джексона Поллока. Геодезические купола пытались как-то закупить и использовать в СССР, но сейчас от этих проектов сохранились разве что конструкции для лазанья на детских площадках в спальных районах – этим захиревшим следам утопии был посвящен проект современного российского художника Николая Смирнова.

Еще один, куда менее известный, чем Бакминстер Фуллер, художник, вдохновивший Томаса Сарацено, – работавший в Аргентине чех Гюла Кошице (Gyula Kosice, 1924–2016). Именно Гюла Кошице начал использовать в искусстве такой футуристический материал, как неоновые трубки, – еще в 1940-е годы, до итальянца Лучо Фонтана, который вполне мог быть с ним знаком, – Фонтана во время Второй мировой жил в Аргентине. Гюла Кощице был одним из первых кинетистов. А в 1971 году он придумал научно-фантастический проект гидрокосмического летающего города (Ciudad Hidroespacial). Конечно, это было не предложение, но метафора, для 1971 года уже почти старомодно-утопическая, – как было бы прекрасно покинуть землю и переселиться в мир, не знающий государственных границ и классовых барьеров. Но именно на него ссылается Томас Сарацено, когда говорит о своем «аэроцене».

Можно предположить, что для Сарацено также был важен русский авангард с его культом авиации. Даже само слово «самолет» в качестве обозначения аэроплана в русский язык ввел поэт-футурист и один из первых российских авиаторов Василий Каменский (1884–1961). Слово «самолет», конечно, было известно и раньше – вспомним, например, сказочный ковер-самолет. Футуристический культ авиации разделял Владимир Маяковский. Первая часть его поэмы «Летающий пролетарий» (1925) – фантастический боевик о происходящей в 2125 году воздушной битве между коммунистическим Союзом советов и буржуазной Америкой. Думаю, она могла бы понравиться лидеру итальянских футуристов Филиппо Томазо Маринетти, восхищавшемуся авиацией именно как военной техникой. Зато вторая половина поэмы Владимира Маяковского представляет утопическое описание оторвавшегося от Земли мира, напоминающее картины Александра Лабаса (1900–1983), чьи работы трудно не вспомнить, рассматривая произведения Томаса Сарацено. Первый полет Александра Лабаса на самолете закончился катастрофой – самолет упал, но все выжили, и художник остался фанатом воздухоплавания, хотя дирижабли у него встречаются чаще, чем привычные самолеты. Александр Лабас, на мой взгляд, самый «хонтологический» из советских художников, его полотна кажутся совершенно сновидческими и представляют скорее наше ненаступившее будущее, чем славное прошлое. В его произведениях нет соцреалистического героизма, как у Александра Дейнеки, он не про «стальные руки-крылья и вместо сердца – пламенный мотор». Его работы – это ощущение полета, в котором почти нет технологий. Александр Лабас не про «Победу над солнцем», основную тему которой автор либретто этой оперы, поэт-заумник Алексей Крученых задним числом описывал как «защиту техники, в частности – авиации. Победа техники над космическими силами и биологизмом»¹¹. У Александра Лабаса, скорее, победа над силой земного притяжения, утрата гравитации, мир в парении. Как и многие люди его поколения, он был поклонником Константина Циолковского и искренне верил в космос и в инопланетян. Но даже ракета в работе 1935 года «Полет на Луну» смахивает на дирижабль.

Владимир Татлин. Летательный аппарат «Летатлин» («махолет»), 1932.

Музей-выставка авиационной техники ВВС при Краснознаменной военно-воздушной академии им. Ю. А. Гагарина

© Вячеслав Рунов / РИА Новости

В 1970-е годы он рисовал жителей других планет и сами эти планеты. И вид за спиной прилегшей на траву элегантной зеленокожей инопланетянки подозрительно похож на нью-йоркский Центральный парк («Жители отдаленных планет. Отдыхает», 1977).

Нереализованные, архаические проекты летательных машин интересовали и Владимира Татлина (1885–1953).

Символ русского авангарда, «Летатлин» (1932), предлагает из мира, в котором уже давно функционируют самолеты, вернуться во времена Леонардо да Винчи и построить махолет. Но, наверное, самым невозможным проектом русского авангарда был «Летающий город» 1928 года – дипломная работа студента ВХУТЕМАСа Георгия Крутикова (1899–1958). Этот город свободно парит где-то вне орбиты, движимый атомной энергией. Георгий Крутиков полагал, что каждый общественный строй порождает свой тип города: феодализм – город концентрических кругов, как Москва, капитализм – прямоугольный Нью-Йорк; а будущее – многомерный город, который движется в воздушном пространстве и состоит из домов-коммун, сообщение между которыми осуществляется на специальных челноках.

Проект Георгия Крутикова вряд ли предполагал немедленную реализацию: техническое воплощение утопий – дело крайне затруднительно. Последним проектом, в котором футуристическое визионерство соединялось с реальными техническими задачами, был, наверное, грандиозный самолет АНT-20 «Максим Горький», созданный в 1934 году, – этакий царь- самолет, как царь-колокол и царь-пушка. Он был снабжен множеством фантастических опций: у него на борту был кинопроектор, которым можно было проецировать фильм на облака, радиоустановка «Голос с неба»: целая летающая мультимедийная инсталляция. Просуществовал АНТ-20 чуть более года – в июне 1935-го во время демонстрационного полета летающий гигант потерпел крушение.

Еще один художник, одержимый утопическим измерением воздухоплаванья, – бельгиец Панамаренко (Panamarenko, Henri Van Herwegen, 1940–2020).

Его необычный псевдоним отсылает одновременно к названию авиакомпании Pan Américan Airlines and Company и фамилии советского генерала, которую Хенри Ван Хервеген слышал по радио в детстве (предположительно, речь идет о Пантелеймоне Пономаренко). Авиация ассоциируется не с западным прогрессом, но с экзотическим, пугающим, но и романтичным, с точки зрения европейского «левого», советским миром. В восприятии Панамаренко, чье детство пришлось на Вторую мировую войну, авиация была тесно связана с бомбежками. Воздухоплавание следовало перепридумать заново – для утопии обычные самолеты не подходят. Свой первый летающий объект он строит как раз для нужд утопии. Панамаренко был близок к Флюксусу, к жизнестроительным практикам послевоенного европейского авангарда. В 1968 году он предлагает создать коммуну, оазис нового общественного строя – без денег, капитализма и производства. Но для поселения нужна свободная территория, а чтобы найти ее, необходимо собственное средство перемещения. Примерно так возникает его знаменитый Aeromodeller – впечатляющий прозрачный дирижабль.

В свой первый полет Aeromodeller должен был отправиться в 1971 году – из Бельгии в Нидерланды, в голландский Арнхем, на фестиваль искусства под открытым небом Sonsbeek. Но в последний момент власти не дали разрешение на полет через границу. Дирижабль так и не побывал в воздухе, и нет никаких доказательств того, что он действительно способен летать. Но он весьма впечатляюще смотрится в музеях и на выставках. В Москве, например, его показывали на 4-й Московской биеннале современного искусства, и зависший под сводами Манежа «Aeromodeller» был прекрасным символом плененного и музеифицированного утопического порыва. Панамаренко разрабатывал множество альтернативных летательных аппаратов. Пропеллеры-рюкзаки с моторами от бензопил для одного человека, педальные вертолеты, махолеты в духе Леонардо да Винчи и Владимира Татлина и прочие немыслимые конструкции.

Георгий Крутиков. Летающий город, 1928

© Музей архитектуры им. А.В. Щусева

Панамаренко на фоне своего произведения «Панама. Шпицберген. Новая Земля» (1996 г.) на выставке в Брюссельском музее, 2006

© Mark Renders/Getty Images

В мастерской художника в Антверпене жили птицы, за которыми он наблюдал, конструируя свои машины, а на крыше мастерской была установлена самая настоящая вертолетная площадка. Но для его творений она не пригодилась – они оставались неработающими прототипами. В 1970-е годы Панамаренко интересуется космическими кораблями с бестопливными двигателями, в управлении движением которых используется магнитное поле Земли. Но его исследования не стали систематическими. «Каждый раз, когда я пытаюсь изложить свою гипотезу, я пишу формулу, а потом путаюсь, а когда я путаюсь, я начинаю рисовать», – говорил художник в одном из интервью. Что ж, в конце концов, если бы он создал по-настоящему летающие аппараты, он был бы инженером, а не художником, а его изобретения служили бы реальности, а не утопии. Махолеты и летающие тарелки находятся в фантастическом, а не прагматическом измерении. Но объекты Панамаренко лишь прикидываются «неработающими» моделями – на самом деле они являются работающими произведениями искусства, прекрасно исполняющими свою функцию – вызывать тягу к невозможному и чудесному. В 2005 году Панамаренко объявил, что окончательно ушел из искусства. А в 2009 году его именем назвали рейсовый самолет. Конечно, мало кто удостаивается такой чести при жизни. Но в случае Панамаренко в этом есть что-то обескураживающее – удовольствоваться банальным самолетом вместо дирижаблей и летающих тарелок.

Бельгийско-датский художник Карстен Хеллер (Carsten Höller, р. 1961), видимо, неплохо осведомлен о жизни летающих существ – по образованию он энтомолог. Но Карстен Хеллер ушел из науки в искусство, потому что в науке, как он полагает, не осталось ничего непознанного, мир более или менее открыт. А в искусстве по-прежнему полно тайн. В 2001 году Карстен Хеллер сделал оммаж «Летающему городу» Георгия Крутикова. Художника завораживает то, что русский авангардист никаким образом не объяснял, как именно его город должен летать с технической точки зрения, – это осталось абсолютной тайной. Но Хеллер и не пытается разгадать или домыслить эту тайну, приблизить будущее – для него будущее прекрасно не тем, что оно может быть лучше настоящего, а тем, что мы абсолютно ничего о нем не знаем. Он превращает «Летающий город» в подобие люстры, или в рисунок на фарфоровых тарелках. Нам приходится довольствоваться только сувенирами так и не реализованной утопии. Полеты занимают Карстена Хеллера не как способ перемещения, а как ощущение. В 1996 году он создал «Машину для полетов» (Flying Machine) для проекта, посвященного счастью. Ведь человечество мечтало о полетах не только как о самом быстром способе путешествий, но и как об эйфорическом опыте.

Среди проектов Карстена Хеллера есть летательный аппарат на птичьей тяге – едва ли не самый старинный способ полетов, придуманный фантастами: так летали на Луну герои английского писателя XVII века Френсиса Годвина и его французского современника Сирано де Бержерака. А еще Хеллер предлагал заняться в воздухе любовью – на специально сконструированных подвесках и приняв пилюлю, которая усилит ощущения. Карстен Хеллер прибегает к самым разным способам обострить или расширить наши ощущения. Искусство для него – не зрелище, но опыт в двойном смысле – experience и experiment. Он выставлял в качестве инсталляции камеру сенсорной депривации наподобие той, которую в 1950-е годы изобретает американский психотерапевт, мыслитель и исследователь языка дельфинов Джон Лилли. Карстена Хеллера интересуют галлюциногенные свойства грибов и их роль в мировых культурах. Прогресс для него – это также способ расширения сознания, изменения картины мира. В 1998 году он делает оммаж Бакминстеру Фуллеру: маленькую геодезическую сферу, которую можно использовать как транспортное средство – зайти в нее и катиться. А еще художник коллекционирует карусели – в луна-парках он видит доказательство человеческой потребности в головокружении, в утрате почвы под ногами. С конца 1990-х годов Карстен Хеллер сооружает в музеях современного искусства и других публичных пространствах тобогганы наподобие американских горок. Его очень интересует история горок, катания на них, – как аттракциона, получившего распространение во второй, половине XIX века, – в чем художник видит реакцию на индустриализацию общества. В одном из ранних проектов Карстен Хеллер даже предлагал тобогганы как альтернативный городской транспорт – любой город с высотными зданиями можно связать системой вот таких вот американских горок, которые будут дешевле и, несомненно, экологичнее всех популярных сегодня средств передвижения. И, возможно, безопаснее. Хотя, разумеется, назначение этих тобогганов, как и парков аттракционов, – именно в том, чтобы вернуть в нашу повседневность ощущение страха, даже паники, но пережить его как радость.

Карстен Хеллер. Машина для полетов, 1996

© Carsten Holler, 1996, BildKunst / УПРАВИС, 2024

Юрий Аввакумов. Небесный эшафот. Из серии «Временные монументы», 1990

© Юрий Аввакумов

Парк аттракционов как эрзац-утопия прочитывается и в проекте «Временные монументы» Юрия Аввакумова (р. 1957) – художника, архитектора, теоретика, автора термина «бумажная архитектура». «Временные монументы» появились в перестроечные 1980-е, эпоху возвращения русского авангарда и переоценки советского наследия, время, когда сам советский проект из области провалившейся утопии перемещался в область ностальгии и хонтологии. Аввакумов представил ироническую версию утопии русского авангарда, реализованной и ставшей повседневностью, в которой проекты-манифесты вроде Башни Татлина, превращаются в аттракционы Парков культуры и отдыха и спортивные снаряды.

Исследования «археологии будущего» в современном искусстве начались довольно давно. Уместно упомянуть выставку «Человек, машина и движение» (Man, Machine & Motion), собранную в 1955 году Ричардом Гамильтоном (Richard Hamilton, 1922–2011), одним из основоположников английского поп-арта. Гамильтон занимался не только живописью и объектами, но и исследовательскими, экспериментальными кураторскими проектами. «Человек, машина и движение» – собрание фотографий, показывающее все образы машинного движения: наземного, подводного, воздушного – старинные водолазные скафандры тут соседствуют с самолетами-этажерками. В заметках к выставке Ричард Гамильтон говорит о том, что в истории прогресса нет неудачников – любой изобретатель, какую бы тупиковую идею он не предлагал, всегда выглядит героем, ни один провал не вызывает смех. А вот машины устаревают, машины негероичны, машины обречены пылиться в музеях. Настоящие, реализованные, работающие или работавшие машины лишены героизма. Похожие архивы образов будущего и научно-технического прогресса собирал художник того же круга – Эдуардо Паолоцци (Eduardo Paolozzi, 1924–2005), для которого прогресс всегда находился в пугающей близости к машинам смерти: Вторая мировая война разрушила эйфорическое восприятие технологий. Первые работы Эдуардо Паолоции конца 1940-х годов были почти дадаистскими коллажами из различных масс-медийных образов. К 1980-м годам Паолоции становится признанным, можно сказать, официальным художником, востребованным создателем паблик-арта. И некоторые его монументальные произведения, например, представляющие бравых авиаторов мозаики для лондонского торгового центра Redditch (1983), неожиданно напоминают мозаики соцмодернизма 1960–1970 годов.