Читать книгу: «Байки Семёныча. Вот тебе – два!», страница 3

Но тут стала очевидна неполная проработка такого, как это ранее казалось, гениального плана. Стали очевидны и половинчатость мышления Нюха, и некоторая несостоятельность разработанной стратегии. Когда-то тщательно продумав комбинацию с извлечением ворот и последующим наполнением семейного бюджета алкогольной продукцией, совершенно не подумал Нюх о том, что две цельнометаллические воротины, скрепленные нерушимыми замками, весят никак не меньше башни от танка Т-72 и вернуть их на место можно либо с помощью подъемного крана, либо благодаря усилиям пары десятков бойцов из роты охраны. Одинокому Нюху с полутора тоннами распластавшегося в пыли железа было ну никак не справиться.

Заблаговременно оттащив бидоны, наполненные спиртовой благодатью в дальние кусты, попытался он было эту стальную стену, павшую ниц, в вертикальное положение восстановить и следы своего присутствия надежно скрыть прикрученными на место болтами. Ничего не вышло, однако. Он и с правой стороны брался, и с левой натужно кряхтел, но воротины, отрывавшись от бренной поверхности всего на пару-тройку сантиметров, возноситься дальше, в сторону своего привычного местоположения, не желали ни в какую. При этом падшие створки громыхали так сильно, что у Нюха возникали реальные шансы в самом скором времени встретиться с теми самыми бойцами из роты охраны. Со всеми двадцатью. Только прибыли бы они, и это совершенно однозначно, не в помощь слабосильному прапорщику, а для четкого и полного исполнения положений Устава караульной службы. Такое служебное прилежание и педантичное исполнение грозило Нюху обретением дополнительных, но совершенно ненужных отверстий по всей поверхности тела. Нюх, как старательный военнослужащий, назубок знающий уложения того самого Устава, прирастать новыми отдушинами на своем теле не пожелал и, прекратив неравную борьбу с воротинами, скрылся в кустах, волоча за собой честно уворованные декалитры. Декалитры влажно плескались в бидонах и, лаская слух предприимчивого прапорщика, обещали ему все блага будущего века в самом скором времени и, что самое важное, еще при его жизни.

Утром причиненный ущерб, конечно же, обнаружили. Взволнованный Клюэрикон местных спиртовых хранилищ после того, как и сам втихаря отлил из початой Нюхом бочки, взорвал мирный покой воинской части настолько звучной тревогой, будто это не сотню литров спирта некто неизвестный скрал, а как минимум танковую колонну с годовым запасом ГСМ цыгане в лес увели. Прибывшее по тревоге командование и несколько заинтересовавшихся прапорщиков, включая самого Нюха, долго почесывали в затылках и пытались проникнуть в глубь представшей перед ними загадки. Напрягая зрение, мозг и дедуктивные способности, прибывшие тужились понять, кто же это так отважно и совершенно бессовестно порезвился на государственном спирте. Военный Бахус, некогда приставленный к охране контейнера, суетился вокруг командования и причитал о том, что: «Выкрали-таки, мазурики позорные, ну никак не меньше тонны, а то и двух…», вызывая тем самым в осведомленном Нюхе два чувства одновременно:

Первое – справедливое негодование таким передергиванием фактов.

И второе – восторженное восхищение изобретательностью и талантом собрата-прапорщика.

При этом Нюх, еще ночью до копейки посчитавший собственные доходы от предстоящей реализации восьмидесяти литров благоприобретенной влаги, молниеносно представил денежный водопад, каковой в скором времени польется на смышленого хранителя хмельных запасов. От полученной цифры Нюх немного заскучал и закомплексовал от мелочности собственных масштабов.

В конечном счете проведенное командованием расследование явного злоумышленника не выявило, а Нюх, в явном желании еще больше запутать дознавателей, вслух предположил, что спирт выпили питоны. А что? Вполне себе логично. Два извилистых следа, оставленных вчера уволакиваемыми канистрами, совершенно однозначно указывали на то, что в ночи от контейнера отползали две гигантские анаконды. Следы были неровно извилистыми, временами прерывались, превращаясь в четкие отпечатки бидонных днищ, и это совершенно точно указывало на тот факт, что змеюки были не трезвы.

Начальник штаба, офицер, хорошо образованный и знавший о живой природе практически все, сообщил, что у гадин рук нет, и потому они болты открутить никак не могли, а потому Нюх очевидный дурак и неуч. А еще и потому Нюх дурак, что во всей прилегающей к острову Артём округе, вблизи которого аэродром и располагался, одновременно двух анаконд такого размера сыскать возможным не представляется. Это начальник штаба знал доподлинно и потому без всякого риска мог за этот факт партийным билетом поручиться. Ну а раз так, то ему, Нюху, надлежит немедленно пойти в Ж..У и не мешать следствию своими непродуманными версиями.

Нюх, приняв указующий вектор движения за безоговорочную команду непосредственного начальства, немедленно убыл в неизвестном направлении, от всего сердца надеясь на то, что следы нетрезвых пресмыкающихся в конечном счете не приведут следственную группу именно к его скромной персоне. Но нет, не привели. Командование посчитало за лучшее списать две с половинной тонны спирта на естественные усушку и утруску, дать по шее спиртовому прапору за утерю бдительности и для полной очистки совести провести служебное расследование над начальником караула, в ночь дежурства которого произошло это немыслимое преступление. Начальник караула, который доказал, что действовал строго по Уставу, от необоснованных притязаний почти отбился и, свалив все на солдатиков караульной роты, отделался легким испугом.

Но однако же, товарищи дорогие, Нюх стал Нюхом не в тот раз, в совершенно другой. Но и там, однако, без спирта не обошлось.

А все дело в том, что после такого дерзкого ограбления вверенной ему части комэск приказал охрану спиртового Клондайка усилить, а надзор за расходованием вожделенной влаги возвести в один ранг с контролем за соблюдением государственной тайны. Спиртовой прапор, каковой благодаря своей смышлености еще некоторое время оставался щедрым фонтанчиком пьянящей радости, исчерпав благоприобретенные тонны, в конечном счете живительным родничком бить перестал и вожделенный спирт начал расходоваться именно на те цели, для которых его сюда, на аэродром, и привезли. То есть для безвозвратной и совершенно бесполезной погибели в утробе антиобледенительных систем авиационной техники. Согласитесь, совершенно глупое и нерачительное использование такого ценного ресурса. Многие этим возмущались, а некоторые даже негодовали, но поделать с этим что-либо уже было решительно невозможно. Финита ля комедия!

Ну вот как раз во времена этого «сухого закона» и получил наш прапорщик, утерявший в прошлом свои нормальные имя и фамилию, неприглядное прозвище Нюх, прилипшее к нему крепче собственной кожи.

К моменту того славного тезоименитства два ранее украденных бидона исчерпались полностью, и местная клиентура прапорщика, из недели в неделю получавшая отказ от поставки алкогольного ректификата, начала медленно расползаться в разные стороны, недовольно ворча и, что самое обидное, унося в своих карманах вожделенные деньги. Прапорщик терзался. Терзался по двум причинам. Ну, во-первых, как я уже и сказал, денюжки, на которые он рассчитывал как на свои собственные, бесследно пропадали за туманным горизонтом, избежав его кошелька, а во-вторых, в случае какого-либо торжества или просто при наличии более-менее подходящего повода прапорщику приходилось пить банальную водку, купленную в гарнизонном военторге, вы только подумайте, какой ужас, за собственные кровные. Второй факт синергетически усиливал первый, и они оба, многократно помноженные друг на друга, рвали душу и сердце бедного Нюха на мелкие клочки, истекающие кровью праведной скорби.

Вот в таком неуравновешенном душевном состоянии и жесткой ностальгии по государственному спирту ссудила Судьба несчастному прапору поучаствовать в техническом сопровождении ночных тренировочных полетов, заменив им, прапорщиком, обычного солдатика, какового в этот день для исполнения рутинной работы по какой-то причине не нашлось. Задача была простой – заправлять летающие машины спиртом. Что за самолет подкосил мамой и папой даденное поименование Нюха, я не знаю, но это была явно не главкомовская «ТУшка», спирт в которую по причине прожорливости последней заливали непосредственно из спиртовоза, применяя для этого толстенный шланг и заправочный пистолет. Тут, видимо, самолет был поменьше, и потому заливать нужно было относительно немного, а вместо спиртовоза обойтись можно было простым солдатиком, взгромоздившимся на стремянку. Так оно обычно и бывало. Летающее средство, сиречь самолет, отлетавшее полетное задание, присаживалось для осмотра и дозаправки, если в том возникала потребность, полученный уход и дозаправку получало, после чего вновь улетало в небеса нарезать бесконечные тренировочные круги, не удаляясь от аэродрома больше чем на полсотни километров.

Дозаправлять, как правило, требовалось именно спирт, потому как топлива в леталке было с избытком и сжечь его все за полтора часа кружения над родным аэродромом возможным не представлялось. В таких случаях к подрагивающим от возбуждения и желания взмыть в небеса крыльям подкатывали высоченную стремянку, и рядовой боец технической службы, взобравшись по ней до самого верха, балансируя там, как макака на спине скачущего во весь опор пони, вливал через широченную горловину специального бака положенные литры антиобледенительного спирта.

Но, как я уже сказал, юркого бойца в этот день по какой-то причине не нашлось, а регламент между тем выполнять все одно требовалось. На то он и регламент. Команда обслуживания, решив, что Нюх, будучи самым худым и пронырливым, как бы он этому ни противился, просто обязан исполнить роль авиационного виночерпия и реализовать полагающуюся спиртовую дозаправку. Нюх начал было отнекиваться и взывать к совести сослуживцев, мотивируя свой отказ тем, что у него на содержании масса иждивенцев, коих он не имеет права оставить сиротами, что не его это должностные обязанности, а также тем, что ему просто-напросто страшно. Оттого страшно, что, свалившись с такой высоты, он какую-нибудь важную часть организма обязательно повредит. В этом он, Нюх, совершенно уверен. И в том, что упадет, и в том, что повредит. Боевые товарищи клятвенно пообещали его, с высоты снисходящего, обязательно поймать и ни в коем случае телесных травм не допустить, а вот если он, Нюх, прямо сейчас и немедленно на крыло не полезет, так эти самые телесные травмы у него, у Нюха, даже без всякого падения возникнут всенепременно.

Выбор был невелик, и он таки полез.

Влез, на верхней ступеньке стремянки угнездился и бережно переданную снизу канистру в трясущиеся руки принял. Мелко дрожащими ножками в стремянку ненадежно уперся, канистру к груди прижал и, немного в разные стороны раскачиваясь, о своем коротком будущем задумался. Ну, то есть к заправке самолета изготовился. А раз уж изготовился, так и не откладывай на века, дорогой товарищ прапорщик, знай себе лей, технический регламент неукоснительно соблюдая. Он и полил. Полил широким потоком, причмокивающим размеренными «бульками» у самого горлышка канистры. Бульк, бульк, бульк… Булькало ровно так же, как булькает из вожделенной бутылки водки, предварительно на сутки уложенной в морозильник и теперь исторгающей из себя в хрустальную рюмку тугую, как растительное масло, водку, замерзшую до температуры минус десять. Ровно так же булькало, но значительно громче. Ну а вслед за этими, услаждающими слух звуками до обонятельной системы прапорщика донеслась густая волна испаряющегося спирта. Донеслась, по ноздрям вдарила и воскресила в воспоминаниях прапорщика те славные деньки, когда его собственные бидоны, откупориваемые для изъятия небольшой доли благодати, дарили его таким же радостным запахом и предвкушением предстоящей прибыли либо неменьшим ожиданием скорого праздника алкогольного опьянения.

Забывшись в сладких воспоминаниях всего на несколько секунд, заметался наш Нюх в объятиях неразрешимой дилеммы. Ну вот же он, спирт вожделенный, радость пьянства и денежной выгоды в себе несущий, берет и безвозвратно утекает в недра неблагодарного и неплатежеспособного механизма, ему, прапору, на прощание даже лапкой не помахав! А он, бедолага несчастный, при себе даже фляжки банальной не имеет, чтобы хоть толику малую себе на пользу заполучить. Ни фляжки, ни бутылки какой-нибудь невразумительной. А спирт между тем все утекает и утекает, и уже совсем скоро грозит в канистре полностью закончиться, ему, прапору, о себе только грустные воспоминания оставив. Вот ведь беда-то какая! Как же тут быть бедному человечку?! Так же совсем рассудка от расстройства лишиться можно. Отливать же срочно нужно!

Ну он и отлил.

Не имея подходящей посуды, но имея строгих контролеров в лице офицерского состава, расположившихся где-то в темноте у подножия стремянки, не нашел наш Нюх ничего лучшего, кроме как отлить максимально возможное количество спирта непосредственно в себя, в прапорщика. Отхлебнул, что называется, во все горло от щедрот предоставленных, высоко запрокинув голову и возведя почти пустую канистру над собой подобно статуе горниста из пионерского лагеря. Остатки спирта в количестве трех литров ринулись в ущелье разверзшегося рта и, не полностью в нем поместившись, окропили всего прапорщика густо пахнущей жидкостью. На секунду замерев в благоговейном восторге от того, что дилемма была-таки решена, прапорщик вдруг выпустил уже пустую канистру из лапок и, немного поколебавшись на вершине стремянки, рухнул за ней следом.

Отчего это произошло, каждый может представить себе самостоятельно. То ли от того, что такое замечательное количество алкоголя, интегрированное в организм одним решительным движением, привело этот организм в состояние полного опьянения практически мгновенно, то ли по той причине, что чистый спирт – это вам не халва с изюмом и не йогурт с малиной. Он, этот чистый спирт, даже в меньших количествах, нежели в том, каковое прапорщик одним глотком потребил, к ожогам гортани и других слизистых привести может. Такая уж у него химическая планида и парадигма. А может, и сразу оба аргумента сработали, кто же его знает, но только не удержался Нюх на стремяночной вершине спиртовой власти и сверзился вниз вслед за канистрой с шумом и грохотом, той канистре совершенно не уступающими. Как говаривал некогда товарищ Новиков Борис Кузьмич: «Загремел под фанфары!»

Боевые товарищи, которые до этого обеими руками крестились и на партийных билетах клялись, что они прапора, случись чего из неприятного, обязательно на лету поймают и нежно, ни в одном месте не ушибив, на землю-матушку поставят, клятвы своей не сдержали. Просто немного в стороны расступились, чтоб их самих пикирующей канистрой не пришибло, и с интересом на происходящее смотреть стали. Ну а того, что следом за канистрой и прапорщик прилетит, никто же и предположить не мог, а потому напрягаться и ловить все, чему с неба свалиться заблагорассудится, им, понятное дело, никакого резону не было. Оттого и не поймали.

Прапорщик, все еще находящийся в сознании, завершив схождение и окончательно сроднившись с жесткими реалиями земной поверхности, обозвал своих сослуживцев множеством обидных слов и жалостливо попросил доставить его в медсанчасть для выяснения полученного ущерба. Жалостливо, но настойчиво попросил. Офицеры же, затаив ненадолго обиду за ругательные слова на прапора, но опасаясь, что полученные повреждения все-таки имеются, потащили последнего в сторону дежурного УАЗика, волоча несчастного военного за руки и за ноги.

В автомобиле уже начавший пьянеть прапор продолжил громко материться на клятвопреступников, часто поминая мужчин нетрадиционной сексуальной ориентации, присовокупляя к лексическому определению таких мужчин название самца домашней птицы. Три сопровождающих офицера и водитель, в корне не согласные с тем, что они петухи, в виде весомого контраргумента решили ушибленного, но непокоренного прапора дальше не везти и выгрузить в том месте, где именно теперь проезжали. А проезжали они как раз мимо казармы, где в тот момент на крылечке, пользуясь вольницей ночных полетов, мирно покуривала половина рядового состава, на их удачу к тем самым полетам не привлеченная. Благодушествовали, одним словом, солдатики.

Процесс выгрузки окончательно захмелевшего прапора только прибавил к их расслабленному мировосприятию дополнительных красок и эстетического удовольствия. Ну согласитесь, это ли не занимательное зрелище: три раскрасневшихся от натуги и оскорблений офицера выволакивают за ноги уже почти ушедшего в пьяную нирвану прапора и кучкой изношенной ветоши с размаху сбрасывают на приказарменное крыльцо. Если кто видел черно-белую хронику парада победы 1945 года, когда наши деды, дай им Бог здоровья и светлая память тем, кто уже ушел, с гордостью победителей над фашизмом бросали к стенам Кремля десятки знамен и флагов уничтоженной фашисткой орды, тот вполне может себе представить, как потомки тех самых победителей метнули опьяневшего Нюха к ногам покуривавших солдат и сержантов. Нюх же, пролетев в пространстве энное количество метров второй раз за сегодня, опять же повторно рухнул всем телом на жесткую поверхность. Будучи «в уматину» пьяным, а потому, в строгом соответствии с непреложной истиной «пьяного Бог бережет», он не повредил совершенно ничего и, кажется, даже не заметил того, что кафель крыльца жесток и неприветлив. Свалившись на этот самый кафель кучей бесформенного тряпья, Нюх, уже окончательно убывая из сознания, громко икал и пускал противные пузыри одновременно и ртом, и обеими ноздрями. Некоторые неразборчивые звуки из него еще вырывались, но связать их в единую конструкцию, несущую смысловую нагрузку, возможным уже не представлялось. Кончилось все тем, что дежурный офицер, ответственный и строгий майор, вызвал патруль из комендантской роты и приказал отправить «дурака» на гауптвахту, предварительно завезя «лишенца» в медсанчасть, дабы убедиться в том, что на «губу» везут все еще живого арестанта.

Ну а уже потом, через неделю, когда Нюх пришел в себя и его со всего размаху воспитывали комэск с замполитом, он слабо отбивался и уверял отцов-командиров в том, что он даже одного глоточка из той злополучной канистры не отпил, потому как он, прапорщик, уважаемый отец семейства, а не пьянь и позорная, и подзаборная единовременно. В свое оправдание прапор рассказывал абсолютно правдивую историю о том, что под командирский гнев и дисциплинарное взыскание подвели его погодные условия и высокое качество производных советской спиртовой промышленности. Оказывается, причиной того, что прапор пал так низко, были нестерпимая жара, нещадно палившая в ту ночь всю округу, и удивительно прекрасный и чистейший спирт, который из-за своих выдающихся качеств при нагреве немедленно испарился и начал витать в воздухе. Сошлись, так сказать, два жутких стечения обстоятельств, подкосивших несчастного, но очень благонадежного и совершено правдивого прапорщика.

В изложении Нюха случилось следующее: канистра, не вынеся жары окружающего пространства, в считаные секунды нагрелась до температуры кипения спирта, а тот, сидючи в канистре еще во вполне себе жидкой фракции, неожиданно вскипел и выплеснул в него, в прапора, тугую и насыщенную струю спиртового пара. Прямо в лицо с носом, понимаешь! При таком раскладе ему, прапорщику, не осталось абсолютно никакого иного выбора, кроме как эту самую струю полными легкими понюхать. Он уверял, что в полной мере осознавал возможные последствия таких полувоздушных ванн и даже, будучи ответственным офицером и порядочным человеком, опасался своего опьянения при непосредственном исполнении служебных обязанностей. Опасался и всеми силами, как это и полагается настоящему мужчине и прапорщику, старался этих последствий избежать. Но не дышать всю оставшуюся жизнь он себе позволить никак не мог, потому как это привело бы к его незапланированной кончине, а оставлять сиротами комэска, замполита и жену с детьми он в этот раз не решился. Не решился и одновременно с глубоким вдохом был вынужден понюхать плотную струю спиртовых испарений. Ну а дальше организм честного человека, не привычный к крепкому алкоголю, потому как не пьет прапор «вот те крест!», немедленно окосел и сдался на милость пагубному опьянению.

То есть выходило так, что ничего предосудительного он, прапор, не делал, а всего лишь нюхал. И то не по собственной воле нюхал, а лишь в силу сложившихся обстоятельств. Командир с замполитом, переглянувшись, полностью согласились с ранее присвоенными «дураком» и «лишенцем», грустно покачали головами и, разрешив наконец-то проваливать, окрестили несчастного прапора Нюх-Нюхом. С этого самого момента уже больше никто не звал его ни по имени, ни по отчеству. Исключительно Нюх-Нюх. Ну а потом, немного позже, когда благодаря не менее яркой, но совершенно иной истории в эскадрилье завелся лейтенант с прозвищем Наф-Наф, Нюх-Нюха, дабы не смешивать в единую семью поросят двух совершенно разных людей, в поименовании немного сократили и стали называть просто Нюхом.

Ну так вот, это к чему я вам все так подробно рассказал? А к тому, чтоб вы сами убедились в том, что прозвища на Руси абы кому и абы так не выдают. Повод нужен. Обязательно серьезный повод требуется. Ну а уж если такой повод случился и прозвище все ж таки присвоили, то деваться от него будет уже некуда. Так и будешь дальше жить, медленно, но уверенно имя, родителями даденное, напрочь забывая. Нюх же, даже когда из эскадрильи в ставку войск для службы со всем своим семейством переведен был, помимо кучи детей, тещи и удостоверения личности приволок с собой как самый ценный багаж и свое прежнее «погоняло». Как уж оно вслед за ним без всякой записи в личном деле на новое место пробралось, мне не известно, но только и на новом месте никто его, кроме как Нюхом, не называл никогда.