Читать книгу: «Земля и грёзы воли», страница 3

Однако же мы намереваемся внести лишь крайне ограниченный вклад в столь обширную проблему. Характер утверждается в часы одиночества, столь благоприятствующие воображаемым подвигам. Эти часы полного одиночества автоматически представляют собой часы вселенной. Человек, покидающий общество и устремляющийся вглубь своих грез, наконец-то смотрит на вещи. Возвратившись к природе, человек возвращается и к своим преображающим потенциям, к своей функции материального преображения – если только он удаляется в одиночество не для того, чтобы скрыться от людей, но с тем, чтобы унести с собой силы труда. Одна из наиболее привлекательных черт романа «Робинзон Крузо» – в том, что это повествование о жизни в кропотливом труде, о предприимчивости. В активном одиночестве человек стремится рыть ямы, долбить камень, резать древесину. Он стремится обрабатывать материю, преображать ее. В таком случае человек – это уже не просто философ, глядящий на вселенную, но неутомимая сила, противящаяся вселенной, противящаяся субстанции вещей.

Дюмезиль²⁶, подводя итоги одной работы Бенвениста²⁷ и Рену²⁸, говорит, что противник индоиранского бога победы «скорее среднего („Сопротивление“), нежели мужского рода, скорее неодушевленное понятие, чем демон, <…> (битва) по существу ведется между богом нападающим, агрессивным, подвижным <…> и „чем-то“ противящимся, неповоротливым, пассивным»²⁹. Итак, сопротивляющийся мир не сразу получает право на то, чтобы быть личностью; прежде всего боги труда должны бросить ему вызов, чтобы вывести из состояния анонимного оцепенения. Дюмезиль упоминает бога-плотника Твастара³⁰, у которого (как у «Сына») есть собственные произведения. Таким образом, здесь уловлен поливалентный смысл «Творения». Образ Творения изношен, а также замаскирован чрезмерной абстрактностью. Однако же в полезном труде оно вновь наделяется смыслом, распространяющимся на самые разнообразные сферы. В труде человек удовлетворяет творческую потенцию, приумножающуюся посредством многочисленных метафор.

Когда некая материя, непрерывно обновляющаяся в своем сопротивлении, не дает нашему ручному труду стать машинальным, труд этот возвращает нашему телу, нашим энергиям, нашей выразительности, самим словам нашего языка первозданные силы. Посредством обработки материи наш характер сливается с нашим темпераментом. В действительности общественные дела чаще всего проявляют тенденцию к тому, чтобы создать в нас характер, противостоящий нашему темпераменту. В таком случае характер можно назвать группой компенсаций, цель которых – замаскировать все слабости темперамента. Когда компенсации являются слишком уж негодными и поистине плохо связанными между собой, на сцену полагается выйти психоанализу. Но ведь сколько дисгармоний от него ускользает в силу одного того, что он занимается лишь социальными инстанциями³¹ характера! Психоанализ возник в буржуазной среде и довольно часто пренебрегает реалистическим и материалистическим аспектами человеческой воли. Обработка предметов, направленная «против» материи, и представляет собой своего рода естественный психоанализ. Он дает шансы на скорейшее излечение, поскольку материя не позволяет нам обманываться относительно наших собственных сил.

Как бы там ни было, отдельно от социальной жизни и даже до сопряжения материалов с ремеслами, наличествующими в обществе, нам необходимо рассмотреть воистину первичные материальные реальности в том виде, как их предоставляет природа, – и как соответствующие приглашения к проявлению наших сил. Лишь тогда мы доберемся до динамических функций рук, далеко и глубоко проникнув в бессознательное человеческой энергии, туда, где ничего не подавляется здравым рассудком. В таких случаях воображение бывает взрывным или связывающим, оно вырывает с корнем или запаивает. Чтобы увидеть, как обнаруживаются диалектические потенции ручного труда, достаточно дать ребенку несколько разнообразных веществ. Эти изначальные силы следует познавать с помощью трудовых мускулов, чтобы впоследствии измерять их экономию в продуманных творениях.

Здесь мы делаем выбор, вводящий наши исследования в узкие рамки. Мы выбираем не вождя клана и не директора металлургического завода, а именно рабочего-мастера, участвующего в битвах с субстанциями. Воля к власти как социальное господство нашей проблемой не является. Желающий изучать волю к власти фатально принужден анализировать в первую очередь символы царственности. Тем самым тот, кто философствует о воле к власти, поддается гипнозу мнимого; паранойя социальных утопий вводит его в искушение. Воля к труду, которую мы намереваемся изучить в данной работе, мгновенно избавляет нас от мишуры всяких регалий; она с необходимостью выходит за пределы сферы знаков и мнимого, сферы форм.

Разумеется, воля к труду не может делегироваться, она не может пользоваться трудом других. Она предпочитает делать, а не заставлять. И тогда труд создает образы собственных сил, он одушевляет труженика материальными образами. Труд помещает труженика в центр мироздания, а не общества. И если для обретения жизненной силы труженику бывают необходимы чрезмерные образы, он заимствует их у демиургической паранойи. Демиург вулканизма и демиург нептунизма – земля пылающая и земля отжигаемая – предлагают противоположные виды избыточности воображению, обрабатывающему твердое, и воображению, обрабатывающему мягкое. Кузнец и гончар повелевают двумя разными мирами. Благодаря само́й материи своего труда, в само́м проявлении своих сил они обретают видéния мироздания, видéния, современные эпохе Творения. Труд – по самой сути субстанций – напоминает Книгу Бытия. Посредством одушевляющих его материальных образов он имагинативно воссоздает саму материю, противящуюся его усилиям. Homo faber³² в своей обработке материи не довольствуется геометрическими мыслями о наладке; он наслаждается глубинной твердостью фундаментальных материалов; наслаждается он и ковкостью всех материалов, которые ему предстоит сгибать. И все эти наслаждения живут уже в предзаданных образах, побуждающих к труду. Это не просто satisfecit³³, следующее за выполненной работой. Материальный образ служит одним из факторов труда; это ближайшее будущее, будущее, материально предвосхищаемое всяким нашим воздействием на материю. Посредством образов обработки материи рабочий учится тонко оценивать материальные качества, он становится настолько сопричастным материальным смыслам, что вполне можно сказать, что он познает их генетически, как если бы ему предстояло свидетельствовать об их верности элементарным материям.

VI

Уже тактильное ощущение, которое роется в субстанции и обнаруживает материю под формами и цветом, подготавливает иллюзию прикосновения к глубинам материи. И материальное воображение немедленно открывает нам полости субстанции и доставляет нам неведомые богатства. Динамически переживаемый, эмоционально воспринимаемый и терпеливо разрабатываемый материальный образ является отверстием (ouverture) во всех смыслах этого термина, как в прямом, так и в переносном. Он утверждает психологическую реальность фигуративного, воображаемого. Материальный образ – это преодоление непосредственно данного бытия, углубление бытия поверхностного. И углубление это открывает двойную перспективу: в сторону глубин действующего субъекта и по направлению к субстанциальной сокровенности инертного объекта, встреченного в восприятии. При этом в обработке материи такая двойная перспектива переворачивается; происходит обмен между глубинами субъекта и объекта; в результате в душе труженика рождается целебный ритм интровертности и экстравертности. Однако же если мы действительно инвестируем объект, если, несмотря на его сопротивление, мы навязываем ему форму, то интровертность и экстравертность становятся не просто направлениями и указателями, обозначающими два противоположных типа психической жизни. Они представляют собой два типа энергии. При взаимообмене эти энергии развиваются. Трудящийся с необходимостью переживает последовательность непосредственного усилия и немедленного успеха. А вот при враждебности между людьми любой провал, сколь бы ничтожен он ни был, обескураживает интроверта, вызывая у него объективно враждебное отношение; сопротивление воодушевляет рабочего в той мере, в какой гордость за свое мастерство налагает на него отпечаток интровертности. В труде ярко выраженная интровертность служит залогом энергичной экстравертности. К тому же, если правильно подобрать материал и сообщить ритму интровертности и экстравертности его реальную подвижность, то можно заняться анализом ритма в том смысле, в каком этот термин употребляет Пиньейру душ Сантуш³⁴. В труде – в труде с подобающими ему грезами, с грезами, не чурающимися труда,– эта подвижность не бывает ни бесцельной, ни напрасной; она располагается между диалектическими крайностями слишком твердого и слишком мягкого, в точке, к которой труженик может приложить свои блаженные силы. И как раз в связи с этими силами, при общем психическом подъеме, достигаемом благодаря мастерскому применению этих сил, бытие реализуется как динамическое воображение. Тут мы сразу видим воображение зашоренное и воображение прозорливое. Чтобы вести речь о бесцельном воображении, надо быть праздным.

Несомненно, воображение проникает лишь в воображаемые глубины; и все-таки желание проникновения характеризуется собственными образами; это желание воспринимает в образах материального проникновения специфицирующую динамику, динамику, состоящую из здравого смысла и решительности. Классический психоанализ должен испытывать интерес к пристальному изучению этих образов проникновения, сопровождающих воздействие на различные материалы, ради того, чтобы изучать их как таковые, не торопясь,– как это он делает слишком часто,– их истолковывать. И тогда на воображение уже не будут навешивать ярлык обыкновенной способности к замещению. Оно предстанет как потребность в образах, как образный инстинкт, который совершенно нормально сопровождает инстинкты более «неотесанные» и неповоротливые, например, инстинкты столь медлительные, как половые³⁵. Непреложная уместность воображения, обновляющегося и приумножающегося в образах, не преминет проявиться, если мы займемся изучением наиболее активных образов, образов материального проникновения. Здесь мы увидим психологическую полезность сближения воли к проникновению и образов, наводящих на эффективное проникновение. Благодаря этому сближению мы расположимся в узле взаимодействия, где образы становятся «импульсивными», а импульсы могут усиливать доставляемое ими удовлетворение посредством образов. Действие и его образ – вот вам и сверхбытие, динамическая жизнь, вытесняющая жизнь статическую столь отчетливо, что пассивность теперь начинает восприниматься как небытие. В конечном счете образ возвышает нас и способствует нашему росту; он наделяет нас становлением растущего «Я».

Итак, на наш взгляд, воображение является центром, где образуются два типа ориентации любой амбивалентности: экстравертность и интровертность. И если мы пронаблюдаем за образами в деталях, мы уясним, что амбивалентности конкретизируются через эстетические и моральные ценности, связываемые с образами. В образах тонко, с некоей существенной хитростью, состоящей в одновременном показе и сокрытии, реализуются могущественные воли, борющиеся в глубинах существа. Например, по излюбленному визуальному образу можно определить отмечаемую некоторыми психоаналитиками скоптофилию (ср. Lacan J. Les Complexes familiaux dans Formation de l’Individu), в которой объединяются тенденции к ви́дению и выставлению напоказ. С другой стороны, сколько показных образов представляют собой не более чем маски! Впрочем, естественно, что материальные образы являются более «ангажированными». Для них характерна именно динамическая вовлеченность. И когда мы добираемся до глубин материи, агрессивность, неприкрытая или изворотливая, прямая или косвенная, заряжается противоположными смыслами силы и сноровки, обнаруживая в переживании силы – непреложности экстраверта, а в осознании сноровки – убеждения интроверта. Тем самым труд и рабочий взаимно обусловливают друг друга – истина, несомненно, банальная, но в своих многочисленных нюансах столь многоликая, что для ее уточнения потребуются пространные исследования.

В следующей главе мы покажем первый набросок, первый случай такой взаимообусловленности, сделав вначале несколько замечаний о «режущей»³⁶ воле, о воле к резанию и высеканию зарубок, а впоследствии совершим краткий экскурс в реальную обработку материалов, чтобы привлечь внимание к динамическому характеру инструментов, слишком часто рассматриваемых в пределах формального аспекта. Тем самым мы получим первый эскиз двойной перспективы, которую мы упоминали выше и которая будет выделена сначала в своеобразном психоаналитическом этюде, а затем – в размышлении о динамических условиях первоначальных успехов обработки материалов.

Глава 2
Режущая воля и твердые материалы
Агрессивный характер инструментов

Сердце у тебя – для надежды, а руки – для труда.

Оскар-Владислав де Любич-Милош, «Мигель Маньяра»³⁷

I

Инертный предмет, предмет твердый дает удобный повод не только для непосредственного соперничества, но еще и для целенаправленной, уклончивой и возобновляемой борьбы – вот наблюдение, которое можно сделать в любом случае, если дать инструмент находящемуся в одиночестве ребенку. Инструмент сразу же превратится в орудие разрушения и увеличит коэффициент агрессии против материи. Впоследствии наступает пора блаженной работы с обузданной материей, но изначальное превосходство предстает как ощущение острия или лезвия, как живейшее ощущение крутящегося буравчика. Инструмент пробуждает потребность действовать против твердого предмета.

Когда у человека нет инструмента, вещи слишком сильны. А человеческая воля выжидает. Спокойные глаза глядят на вещи, они производят их «раскадровку» на вселенском фоне, а философия – глазное ремесло – способствует осознанию зримого. Так, философ постулирует некое «не-я» напротив «я». Сопротивление мира превращается в обычную метафору, становится чем-то «смутным», едва ли выходящим за рамки иррационального. В таком случае у слова против (contre) сохраняется лишь топологический аспект, и оно означает «возле»: говорят о портрете у (contre)³⁸ стены. В слове contre нет ни малейшего динамизма, и динамическое воображение его не одушевляет и даже не изменяет. Но тот, кто держит в руке нож, сразу же понимает, что такое провокация вещей.

Ученые не сумели показать важность различия между голыми руками и руками, вооруженными инструментами. Что бы об этом ни думала натуралистическая психология, между ногтем (когтем) и ловильным крюком есть прерывность. Ловильный крюк зацепляет предмет, чтобы предоставить свободу действий дополнительной агрессивности. Орудие труда предоставляет агрессии будущее. Психология рук, вооруженных инструментами, должна входить в структуру личности. Руки, вооруженные инструментами, способствуют вытеснению насилия, производимого голыми руками. Руки, вооруженные хорошими инструментами, выставляют в смешном свете руки, вооруженные плохими инструментами. Дурное обращение с хорошим инструментом вызывает смех всей мастерской. У всякого инструмента есть коэффициент доблести и коэффициент сообразительности. Для доблестного (valeureux) рабочего инструмент обладает смыслом (valeur). Следовательно, подлинные грезы воли – это грезы, вооруженные инструментами, грезы, проецирующие последовательность задач в должном порядке. В отличие от того, что бывает у слабовольных людей, у грезовидцев, которых не возбуждает наличная материя, которые не переживают диалектику сопротивления и действия и не динамизируют слово «против», – грезы не исчерпываются при созерцании цели. Грезы трудовой воли одинаково любят и средства, и цели. С их помощью динамическое воображение обретает историю, рассказывает себе истории.

Но перед тем как заняться подвигами инструментов-триумфаторов, понаблюдаем за грезами о простейшем ноже.

На четырех страницах, насыщенных превосходной густотой мысли, Жорж Блэн³⁹ приводит основные элементы материального психоанализа желания надреза.

Эта проблема ставится во всей отчетливости уже с первых строк: «Мужское удовлетворение, рождающееся от акта надреза, следует поставить в связь с некоторыми „покаянными“ формами нашего садизма. Всякая цельность провоцирует нас»⁴⁰. Можно вести бесконечный спор о том, что первично – инстинкт садизма или же соблазнительные образы. И тогда в защиту первой точки зрения можно сказать, что садизм ищет объекты, чтобы надрезать или поранить их. В распоряжении инстинкта всегда имеется «режущая» воля. Но с таким же успехом можно утверждать, что образ пробуждает спящий инстинкт, что материальный образ нас провоцирует, а сопротивление мира вызывает нашу агрессию. Как бы там ни было, следует заключить, что именно здесь воображение и воля сближаются более всего.

И действительно, какое спокойствие можно найти в таком «покаянном» садизме, обращенном против предмета, лишенного человеческой защиты! Проявления этого садизма имеют хорошее прикрытие, ибо он совершенно не связан с действием Сверх-Я. Часто вспоминают о моральном уроке, который получил юный Франклин, испробовавший свой топорик на фруктовых деревьях в саду. Но ведь в полях можно найти столько ив, а в зарослях – столько прутьев, которые никакое Сверх-Я не охраняет! Между тем эти объекты свободной материальной сферы, объекты, не отмеченные социальными запретами, как раз нас и провоцируют. Чтобы понять такую непосредственную провокацию со стороны объекта из сопротивляющегося мира, следует выделить новую материальную инстанцию, своего рода Сверх-Оно, в отношении которого мы и желаем испытывать свои силы, не только из-за бьющего через край избытка энергии, но и попросту ради упражнения своей режущей воли, своей воли, сконцентрированной на лезвии инструмента.

Несомненно, никакой психоанализ такой инстанции не примет. Психоаналитики все переводят на язык социальных интерпретаций. Им не составит труда доказать, что любое действие, направленное против вещей, служит лицемерным замещением действия, нацеленного против Сверх-Я. Но учитывать лишь инстинктивные и социальные аспекты образов означает забывать об одной их составной части. От этого-то забвения и происходит эвгемеризм⁴¹ психоанализа, из-за которого все комплексы обозначаются именами легендарных героев. А вот теория материального и динамического воображения должна, наоборот, схватывать человека в мире материи и сил. Борьба против вещественного (réel) является самой непосредственной и неприкрытой борьбой. Сопротивляющийся мир помещает субъекта в царство динамического существования, в существование, определяемое активным становлением, откуда и возникает экзистенциализм силы.

Разумеется, провокация тысячеголоса. Свойствами провокации являются смешение жанров, приумножение слов, производство литературы – и она зависит от нетронутой твердой материи, провоцирующей на атаку не только наши вооруженные руки, но и горящие глаза, и оскорбления. Боевому пылу, neikos⁴² присуща поливалентность. Однако мы не должны забывать его первосмысл, сам корень силы, пробуждаемой сразу и в нас, и вне нас.

Динамическое воображение, по всей вероятности, считает, что существует некая Сверх-Вещь, «потустороннее вещи» в том же духе, в каком Сверх-Я господствует над «Я». Этот кусочек дерева, оставляющий мою руку равнодушной, всего лишь вещь – его даже можно назвать чуть ли не концептом вещи. Но если мой нож ради забавы производит на нем надрез, то же самое дерево становится больше самого себя, оно делается Сверх-Вещью, вбирая в себя все провоцирующие силы сопротивляющегося мира; оно естественно принимает на себя все метафоры агрессии. Бергсонианец усмотрел бы здесь лишь формальную раскадровку действительности,– а ведь объект или Сверх-Объект подстрекает меня, формируя меня как группу агрессивных воль, с подлинным гипнотизмом силы.

И вот если мы пронаблюдаем за материальным воображением в аспекте столь многочисленных различий между мягкой и твердой материей, мы уразумеем, что типы материи обусловливают в грезящем анатомию сложных инстанций воли к власти. До тех пор, пока психологи детально не изучат различные формы воли к власти над материей, они будут плохо подготовлены к различению всевозможных оттенков воли к социальной власти. Лишь при таком условии можно исследовать взаимоотношения между реальностью и метафорой, а также анализировать действие сил убеждения в языке.

К примеру, термины, используемые Жоржем Блэном, заставляют предположить, что речь идет о «надрезе» плоти, способном удовлетворить «покаянный садизм». Впрочем, когда мы вчитаемся, мы увидим, что столяр может согласиться со следующим взглядом хирурга:

Лезвие разрезает кожу, словно должным образом направляемая молния, или же, проявляя бо́льшую настойчивость, движется вперед согласно двухтактовой диалектике пилы. Оно оставляет за собой столь непреложный, столь безукоризненно научный след, что дух находит в этом большое удовольствие, тогда как плоть страдает…

Эта научность, эта медлительность, это спокойное сравнение радостей, доставляемых ножом и пилой,– все эти грезы, естественно, возникли при надрезе материи, при обработке нежной древесины. Но кажется, будто образы получают здесь два разных объектных дополнения: нежную древесину и мягкую плоть. А материальные метафоры «плавают» от одного дополнения к другому. Именно благодаря этой двойственности садизм находит для себя мирные, хотя и завуалированные, субстанции – свои «невинные свидетельства». Речь может идти о регистре инертной материи и содержать признание страшного преступления в регистре плоти. Блэн непрерывно переходит из одного регистра в другой, пользуясь восхитительной салической двусмысленностью провокации:

Во многих случаях акт первого надреза содержит в себе нечто вероломное, в котором, однако, нет ничего раздражающего. Хороший надрез – так называемая «врубка вполдерева» при косо направленном ударе – в слабом месте пересекает разрываемую линию по диагонали. Топору дровосека хорошо знакомо это коварство «искоса». Ведь ветку, на которой он запечатлевает свой удар, он никогда не атакует в фас и под прямым углом.

В объективной части настоящего диптиха мы еще увидим весь смысл этих косо направленных ударов, все коварство намеренно вкрадчивой обработки. Эта психология лезвия уловлена здесь Жоржем Блэном в ее глубинно вероломном характере. Вырезая из ветки ивы свистульку, ребенок, хотя и по-детски, уже предается человеческому коварству. Воздействуя на материю, он даже проявляет зачастую скрытую черту неискренности. В действительности если в человеческих отношениях неискренность почти всегда носит защитный характер и почти всегда мрачна, то здесь неискренность наделяется наступательным и агрессивным, счастливым, активным, салическим смыслом.

Не следует удивляться тому, что столь активный психологический опыт переживается в таких несходных сферах. В несколько преувеличенно синтетической форме Жорж Блэн резюмирует уроки естественной и материальной криптографии надреза:

Сладострастие при надрезе в значительной своей части следует свести к удовольствию, каковое мы испытываем при преодолении объективного сопротивления,– к радости быть или орудовать крепчайшим инструментом, действовать в направлении наиболее тупого выступа и запечатлевать свой замысел в покоряющейся материи. Таков ослепляющий империализм резьбы по самым крепким материалам, осуществляемой плугом, алмазным резцом, кинжалом или зубами.

Мы прекрасно ощущаем, что все функции подобного текста можно получить лишь с помощью материального анализа. Наша жизнь заполнена любопытным опытом такого рода, опытом, о котором мы умалчиваем и который вызывает у нас в подсознании нескончаемые грезы. Бывают столь своеобычные субстанции, что, разрезая их тонким лезвием, познаешь какую-то новую агрессивность. Стоит лишь подумать о четком и дрожащем ножевом разрезе желе, прекрасной плоти, которая не кровоточит… Может быть, поэтому стойкий и чистый Аксель, герой Вилье де Лиль-Адана⁴³ угощал своего гостя кабаньим окороком с гарниром из айвового варенья?

Эта материя для садизма в тарелке, эта материя, заставляющая грезящий нож работать под удобным предлогом, – такова материя бессознательного, которую предстоит специфицировать материальному психоанализу. Если мы уделим малую толику внимания материи и ее многообразным формам, то увидим, что такому психоанализу надлежит провести значительную работу. А в нашем непритязательном эссе мы можем привести лишь конкретные примеры.

II

Теперь перейдем к кратким замечаниям о реальной обработке материи.

Если мы пожелаем сделать небольшой синтетический обзор человеческого труда, то именно при ссылке на обрабатываемые материалы можно получить наиболее уверенные гарантии того, что мы не упустим ни одного из его свойств. В частности, классификация инструментов по их форме, освященной продолжительным употреблением, не дает хорошей возможности для изучения технического прогресса. Такой специалист, как Леруа-Гуран⁴⁴, признал всю ненадежность хронологии доисторических инструментов по их устройству. Он считает, что «материя обусловливает всякую технику», первобытная этнология проясняется в следующей классификации:

1. Стабильные твердые тела – камень, кость, древесина.

2. Полупластичные твердые тела – получающие пластичность при нагревании (металлы).

3. Пластичные твердые тела – достигающие твердости при сушке – керамика, лаки, клеи.

4.Гибкие твердые тела – кожи, нити, ткани, плетеные изделия⁴⁵.

Сталкиваясь с такой массой субстанций, которые вызывают интерес для обработки, мы видим всю значимость этой проблемы для материалистического анализа труда, стремящегося дойти до изначальных – и столь различных – интересов. Научная эра, в которую мы живем, отдаляет нас от материальных априорностей. В действительности техника создает определенные материалы, соответствующие строго определенным потребностям. Например, чудесная индустрия пластических масс предлагает нам сегодня тысячи материалов с должным образом обусловленными характеристиками, утверждая господство подлинно рационального материализма, изучением которого мы займемся в другой работе. Но проблема примитивного труда состоит совсем в ином. Здесь внушение производит сама материя. Кость и лиана – твердое и гибкое – стремятся соответственно пронзать и связывать. Игла и нить продолжают намерение, вписанное в эти материалы. Когда же возникают ремесла, в которых участвует огонь – плавка руд и литье,– феноменология противления неожиданно усложняется. И даже начинает казаться, будто мы присутствуем при инверсии феноменологии. Действительно, с помощью огня сопротивляющийся мир как бы покоряется изнутри. И теперь человек придает побежденному металлу крепость литейных форм. Резка твердого тела и формование тела мягкого посредством его затвердевания предстают здесь в диалектике, которой свойственна материальная отчетливость, в диалектике, опрокидывающей все бергсонианские перспективы⁴⁶. Итак, причастность рабочего-металлурга металличности имеет значительную глубину. Мы еще встретимся с ней, когда будем изучать материальное воображение металла. А здесь – лишь слегка ее отметим, чтобы продемонстрировать весь диапазон проблем материальных образов. Пока мы хотим заниматься лишь непосредственной феноменологией и учитывать лишь первый аспект сопротивления, изначальную твердость.

Разумеется, мы понимаем, что такая феноменология по сути своей является динамологией и что к любому материалистическому анализу труда добавляется энергетический. Кажется, будто материя обладает двумя сущностями – сущностью покоя и сущностью сопротивления. Первую мы встречаем в созерцании, вторую – в действии. Тем самым множество образов материи еще более увеличивается. Например, как отмечает Леруа-Гуран, перкуссия (действие по преимуществу человеческое) осуществляется при помощи трех видов инструментов, в зависимости от того, идет ли речь:

1.О контактной перкуссии, например, ножом по дереву – что дает точное, но не энергичное резание;

2.О маховой перкуссии, например, кривым садовым ножом – что дает неточное, но энергичное резание;

3.О контактной перкуссии с применением ударного инструмента: долото прикладывается режущей частью к дереву, а молоток бьет по долоту. Здесь начинается диалектика орудий труда и их синтез. Так преимущества контактной перкуссии (точность) объединились с преимуществами перкуссии маховой (сила).

Можно ощутить, что три разных типа психики, три типа динамизма противления (contre) обретают здесь специфическое господствующее активное свойство. В частности, труд третьего рода открывает нам доступ к знаниям и потенции, располагающим нас в новом царстве, в царстве управляемой силы. Каждая рука наделяется своей привилегией: одна – силой, другая – сноровкой. Уже в дифференциации рук присутствует подготовка к диалектике хозяина и раба.

Всякая чисто человеческая наступательность означает нападение на противника сразу двумя способами. К примеру, мы лучше поймем одомашнивание животных, если рассмотрим его как сотрудничество двух людей. Так, всадник говорит конюху: «Дай-ка ему закрутку, а я запрыгну ему на спину»,– и вот коня атакуют двумя способами. Похоже, что природа не снабдила животное синтетическими рефлексами, которые позволили бы ему защититься от комбинированной – столь неестественной и столь человеческой – атаки. Те же самые замечания можно высказать и по поводу работы двумя руками. Каждая из двух рук, которые не дифференцируются между собой в замесе теста – в женской работе, – наделяется своим особенным динамическим смыслом в труде третьего типа, в борьбе с жесткой материей. Вот почему жесткая материя раскрывается перед нами как великая воспитательница человеческой воли, как начало, регулирующее динамогению труда все в том же направлении вирилизации.

III

В действительности при помощи ловкого труда и сноровки при обработке жесткой материи можно устранить массу фантазмов, изобличаемых психоанализом. Ради точности примера бросим вскользь несколько ремарок, выходящих за пределы литературы, накопленной психоанализом вокруг грез о дыре⁴⁷.

Независимо от того, что обычно говорят, мы предлагаем обратить внимание на то, что происходит в точном труде и труде с применением силы. Здесь можно будет разглядеть грезы с анальными или генитальными тенденциями, которые постепенно заменялись,– а не вытеснялись, и происходило это по мере развития эффективного труда, в особенности когда целью такого труда является достижение четких геометрических форм, реализующихся при сопротивлении материала. Жесткая материя как бы фиксирует экстравертность. Геометрическая форма, которой необходимо добиться, привлекает внимание, так сказать, к острию экстравертности. Вот две причины, в силу которых столь подвижная и ритмичная в праздной жизни диалектика интровертности и экстравертности резко поляризуется в пользу экстравертности. По мере того, как округлость становится окружностью, а отверстие принимает отчетливо кольцеобразную форму, образы либидинозных грез исчезают, так что можно сказать, что геометрический дух представляет собой один из факторов аутопсихоанализа. Разумеется, это более ощутимо, если отверстие должно иметь более сложные формы: квадратную, звездчатую, многоугольную…