Читать книгу: «Нацисты в бегах. Как главный врач Освенцима и его соратники избежали суда после жутких экспериментов над людьми», страница 3

Через три месяца после слушаний в Иерусалиме израильское правительство и Всемирная сионистская организация предложили вознаграждение в размере 1 миллиона долларов тому, кто предоставит информацию, способствующую аресту Менгеле. Это не первая огромная сумма, которую правительства, организации и охотники за нацистами готовы были заплатить в обмен на информацию о его местонахождении. Центр Симона Визенталя в Лос-Анджелесе и газета Washington Times уже предлагали столько же. Правительство Западной Германии предложило 300 000 долларов, сам Визенталь – 50 000 долларов, а Беата Кларсфельд, еще одна охотница за нацистами, – 25 000 долларов. Общая сумма составила почти 3,4 миллиона долларов – самое большое вознаграждение, когда-либо предлагавшееся за поимку преступника.

Это были большие деньги, и Лизелотта, великая защитница Менгеле, об этом знала. Объявления с указанием суммы вознаграждения появились в газетах и крупных журналах не только в Бразилии, но и по всему миру. Она могла стать миллионершей. Но даже когда Менгеле был уже мертв, она предпочитала молчать и жить незаметно. Она вела тихую, спокойную жизнь, работая учительницей в немецкой школе в Сан-Паулу.

Лизелотте, конечно, хотелось верить, что Менгеле остался для нее в прошлом, но внезапный интерес мировой общественности к его персоне грозился нарушить ее покой. В мае 1985 года власти США, Израиля и Германии встретились во Франкфурте и объявили, что координируют усилия по аресту и судебному преследованию нацистского врача. Кусочки головоломки собирались вместе, и меньше чем через месяц они доберутся до беглеца – вернее, до того, что от него осталось [28].

Глава 4
Сохранение тайны

Сан-Паулу, февраль 1979 года

Вскоре после смерти дяди Питера Лизелотта и Вольфрам Боссерт взяли детей, чтобы тайком посетить кладбище Эмбу¹¹. Никто не знает, как они объяснили двум подросткам отсутствие имени покойного на надгробии, и тем не менее доподлинно известно, что они знали – там покоится их дядя. Боссерты приехали в последний раз попрощаться с человеком, который так долго присутствовал в их жизни. Как и в каждой семье после смерти близкого, им было необходимо срочно решить несколько практических вопросов. Лизелотта решила сохранить подлинную личность тела в тайне еще в тот момент, когда передала поддельные документы полицейскому на пляже. Она хотела забыть о произошедшем и жить дальше как ни в чем не бывало. Только вот хранить абсолютное молчание было невозможно: Лизелотта должна была рассказать об этом нескольким людям, прежде всего Гитте и Гезе Стаммерам, венгерской эмигрантской паре, ставшими первыми защитниками Менгеле в Бразилии.

Старый нацист прожил в семье Стаммеров тринадцать лет – практически целую жизнь для преступника в бегах. Они расстались в начале 1975-го из-за некоторых разногласий, и Менгеле переехал в дом, зарегистрированный на имя Гитты¹². Дом находился на Альваренга-роуд, в Эльдорадо, на границе между Сан-Паулу и Диадемой. Именно на окраине города, среди небольших ферм и скромных людей, Менгеле провел свои последние годы. После его смерти дом внезапно опустел. Хотя у Боссертов не было близких отношений со Стаммерами, они должны были сообщить им эту новость – ведь эти две семьи стали сообщниками, и они единственные во всей Бразилии знали истинную личность Питера/Вольфганга¹³.

Через два дня после похорон Лизелотта позвонила Гезе и рассказала ему о том, что произошло в Бертиоге. Не слишком беспокоясь, венгр оставил Боссертам всю мебель и личные вещи Менгеле, а в следующем году продал им сам дом¹⁴. Ирония заключается в том, что спустя десятилетия стало ясно, что личные вещи Менгеле имели гораздо большую финансовую ценность, чем сама недвижимость. В 2009 году Лизелотта продала дом чуть более чем за 25 000 долларов. Два года спустя, в 2011 году, ультраортодоксальный американский еврей купил на аукционе дневники, написанные Менгеле в Бразилии, за 245 000 долларов – дневники стоили почти в десять раз больше дома, где жил Менгеле [29].

О смерти Менгеле нужно было уведомить и его персонал. Вольфрам взял на себя труд сообщить фрау Инес Мелих, что в ее услугах больше не нуждаются. Мелих, вдова немецкого иммигранта, в последние несколько месяцев работала горничной в доме Менгеле. Лизелотта была уверена, что горничная ничего не знает о прошлом своего хозяина. Менгеле несколько раз посещал дом фрау Мелих в скромном районе Жардим Консорсио, потому что ему нравилось слушать, как ее дочь играет на пианино. Он даже сказал ей, что считает Бразилию «хорошей страной», но сожалеет о коррупции в правительстве [30]. Получив известия о смерти хозяина, фрау Мелих сообщила об этом садовнику. Луису Родригесу было всего пятнадцать лет, когда он начал работать в доме на Альваренга-роуд. За три года работы он подружился с «Г-ном Педро», с которым часто общался. Луис Родригес, в свою очередь, рассказал об этом Эльзе Гульпиан, бывшей горничной и безответной любви Менгеле.

Так весть о смерти «г-на Педро», переходя из уст в уста, распространилась по окрестностям. В то время, однако, почти никто не знал, что он и Йозеф Менгеле – одно и то же лицо. Узкий круг знающих посчитал, что настоящую личность покойного следует и дальше держать в тайне от всех остальных.

У Боссертов было еще одно задание: передать новости в Германию. Связь с семьей Менгеле в Гюнцбурге, Бавария, всегда осуществлялась посредством писем. В драматическом тоне Вольфрам написал человеку, выступавшему в качестве посредника, Хансу Зедлмайеру: «С глубокой печалью я выполняю тяжкий долг – сообщаю вам и вашим родственникам о смерти нашего общего друга. До последнего вздоха он героически сражался, как и на протяжении всей своей бурной жизни» [31]. Зедлмайер, бывший школьный товарищ Менгеле, стал верным сотрудником компании его семьи по производству сельскохозяйственных машин. Он сыграл ключевую роль в успешном побеге Менгеле в Южную Америку. Говоря на жаргоне бразильской полиции, Зедлмайер был «почтовым голубем», который пересек Атлантику, чтобы доставить Менгеле наличные деньги. Он также решал любые проблемы нацистского доктора, например, когда Стаммеры не могли больше терпеть Менгеле и хотели от него избавиться¹⁵. Родственники в Германии всегда знали, где находится Йозеф, и теперь, когда он умер, Вольфрам хотел сохранить все в тайне, как он заявил в своем письме Зедлмайеру: «Не только для того, чтобы избежать личных неудобств, но и для того, чтобы противоположная сторона продолжила тратить деньги впустую». Под «противоположной стороной» он подразумевал охотников за нацистами – или, другими словами, тех, кто хотел добиться справедливости для жертв Менгеле.

Вольфрам также должен был связаться с сыном Менгеле, Рольфом, который был изолирован от остальной части семьи Менгеле. Вольфрам написал ему и попросил снова приехать в Сан-Паулу, потому что отец оставил ему сундук, полный документов, военных наград и дневников [32]. В последних содержались многочисленные страницы автобиографии, которую Менгеле писал от руки в те годы, когда жил в Бразилии. Основное внимание в текстах уделялось персонажу по имени Андреас, которым, очевидно, был он сам – даже в уединении собственного дневника у него не хватало смелости использовать свое настоящее имя. Под этим псевдонимом Менгеле рассказывал о своем рождении, детстве, учебе в 1930-е годы, о том, как он скрывался в Баварии вскоре после войны, и о своем побеге в Италию в 1949 году. Менгеле записывал все эти события для сына: ему не хотелось, чтобы Рольф поверил в «ложный» образ, созданный общественностью. Менгеле также оставил в своем дневнике несколько «добрых советов» для молодых людей, которые в 1960-е годы оканчивали школу и готовились выбрать карьерный путь, как Рольф. Из записей Менгеле становится ясно, что старый нацист был эгоцентричен: семьдесят четыре страницы он посвятил только дню рождения Андреаса и его крещению и ничего не сказал о том, что было важнее всего: о том, что он сделал во время Второй мировой войны.

Рольф согласился забрать вещи из сундука, но приехал в Сан-Паулу только в декабре, через десять месяцев после смерти отца. Чтобы не привлекать внимания властей из-за своей фамилии, он воспользовался паспортом друга. Рольф пробыл в городе несколько дней и встретил Рождество в семье Боссертов. Лизелотта и Вольфрам попросили его никому не говорить о смерти Менгеле, потому что это может разрушить их жизнь. Рольф испытывал противоречивые чувства [33]. Перед возвращением в Германию он сказал, что никогда не забудет, что эта семья сделала для его отца, и настоял на том, чтобы продолжать обмениваться с ними письмами [34]. Одной из причин его молчания в то время было желание защитить Боссертов: он не хотел разоблачать тех, кто рисковал собой, помогая его отцу. Конечно, он беспокоился и о своей собственной семье и карьере. Рольф был адвокатом, женат и к тому же имел детей. Его беспокоило, что всколыхнет известие о смерти Менгеле: в прессе появится огромное количество информации, которая неизбежно вскроет всю историю с побегом и имена тех, кто его покрывал.

В Германии помощь родственнику, совершившему преступление, не считалась противозаконной. В Бразилии закон считал иначе; кроме того, те, кто защищал Менгеле в Бразилии, не состояли с ним в кровном родстве. Рольфу было нелегко разобраться с этими вопросами, он считал их «неразрешимым конфликтом». Он утверждал, что не поддерживал отца, пока тот был в бегах, но и не хотел предавать его и выдавать властям [35]. Рольф считал, что Менгеле удавалось так долго избегать ареста потому, что он вел простую жизнь, совсем не похожую на стереотип нацистского офицера, который в народном воображении жил в особняке у моря в окружении немецких пастухов. Для Рольфа в Бразилии отец вел жалкую жизнь: жилье убогое, машины старые, а одежда настолько поношенная, что никто не мог заподозрить, что когда-то он был всемогущим Ангелом смерти из Освенцима, где носил безупречную форму СС и решал судьбы тысяч людей простым взмахом руки. В конце жизни он выглядел как запущенный старик, что, по мнению Рольфа, стало лучшей маскировкой [36].

Рольф, не считая младенческих лет, видел отца всего два раза в жизни, несмотря на то что был его единственным сыном. Первый раз это случилось в марте 1956 года, когда Рольфу было двенадцать; он отдыхал в Швейцарских Альпах со своим двоюродным братом Карлом-Хайнцем и тетей Мартой, вдовой Карла-младшего, одного из братьев Менгеле. Рольф познакомился с «дядей Фрицем» и был очарован человеком, который рассказывал истории о приключениях аргентинских гаучо, а также о борьбе с партизанами во время Второй мировой войны – в то время ни один взрослый немец не осмеливался касаться этой темы. Дядя Фриц дал ему первые карманные деньги в его жизни. Только через три года он узнал, что этого доброго человека звали не Фриц и что на самом деле он был его отцом. Менгеле приехал, чтобы сблизиться с Мартой, на которой собирался жениться, – этот план был разработан главой семьи Карлом Менгеле, чтобы не потерять семейное поместье.

В течение многих лет отец и сын обменивались письмами. Сначала, подростком, живя с матерью Ирен в Германии, Рольф чувствовал себя обязанным отвечать на письма человека, который присылал ему марки из Аргентины. Позже он отвечал из жалости, из гуманных побуждений, будто писал заключенному. Рольф много раз пытался забыть, кто его отец, но это было невозможно. В 1977 году, более чем через двадцать лет после их первой встречи, он решил увидеться с ним во второй раз. Рольф воспринял это как личный вызов – попытаться установить факты из истории жизни своего отца, определить, правда ли все, что о нем говорили. Он решил провести две недели в Бразилии.

Принять это решение было нелегко, ведь за ним могли следить [37]. Когда он впервые приехал в Сан-Паулу, в голове у него был только адрес семьи Боссерт. Он запомнил название и номер улицы, чтобы не носить с собой никаких компрометирующих бумаг на случай, если привлечет внимание полиции, «Моссада» или охотников за нацистами. Именно во время этого первого визита в страну Рольф лично познакомился с семьей Боссерт. Они много разговаривали, и Вольфрам предложил отвезти его в дом отца. Они выехали из района среднего класса Бруклин на старом «фольксвагене» и проехали десять миль до Эльдорадо. По дороге Рольф наблюдал за пейзажем и удивлялся. Он привык к идеальным улицам, проспектам и тротуарам в Германии. Чем дальше они заезжали на окраины Сан-Паулу, тем беднее становились дома. Альваренга-роуд, где жил Менгеле, находилась в ужасном состоянии. Это была простая грунтовая дорога, полная выбоин; слева и справа на многие мили виднелись трущобы. Когда машина наконец остановилась перед домом его отца, Рольф решил, что это не более чем лачуга. Возможно, он преувеличивал. Дом площадью в тринадцать сотен квадратных футов находился на большом участке – десять тысяч квадратных футов. В окрестностях, помимо скромных домиков, имелось несколько резиденций среднего класса, куда владельцы приезжали по выходным. У района Эльдорадо в прошлом были славные дни: его жители утверждают, что в кондоминиум, расположенный в миле от дома Менгеле, часто наведывались знаменитые исполнители, Элиса Регина и Роберто Леаль. Район находился в приятном месте рядом с водохранилищем Биллингс, где сохранились остатки пышной природы: огромные деревья со свисающими с ветвей бромелиями, кокосовые пальмы и несколько видов сосен.

Ситуация начала ухудшаться за несколько лет до приезда Менгеле. В 1968 году около сотни семей, живших в фавеле Вергуэйро, самой большой трущобе в городе Сан-Паулу, начали переселять в Эльдорадо. Агенты по недвижимости предлагали жителям трущоб участки земли в районе Эльдорадо. Это казалось выгодной сделкой: вместо арендаторов переселенцы становились полноправными землевладельцами. Таким образом, фавелу практически перенесли с одного места на другое. Жители сами строили свои новые дома, используя материалы старых лачуг. Никто из агентов не сказал, что земля находится на холме, далеко от центра города, и условия жизни здесь крайне неблагоприятные. Воду приходилось набирать в родниках в небольшом лесу неподалеку; по улицам бродили босоногие мальчишки, многие – голышом; электричества не было, для освещения использовались свечи и масляные лампы. Единственным плюсом этого района был вид с вершины холма, откуда можно было увидеть водохранилище Биллингс [38].

Европейца типа Рольфа, непривычного к неравенству развивающихся стран, подобная социальная обстановка шокировала. В разгар этой сцены деградирующего общества он вышел из машины Вольфрама и впервые за долгое время увидел своего отца лицом к лицу. Сначала он почувствовал себя странно. У старика на глазах были слезы, и его трясло от волнения. Войдя в дом, Рольф заметил, что внутри он так же беден, как и снаружи. Мебели было очень мало: стол, два стула, шкаф и кровать, которую отец уступил сыну, предпочтя спать на каменном полу.

Первые несколько дней Рольф боялся поднимать неудобные темы, например о работе отца в концентрационном лагере Освенцим. Старик был увлечен другим: мемуарами, которые он много лет писал для своего сына. Он прочитал несколько страниц Рольфу, но тот не обратил на это особого внимания. Семнадцатого октября 1977 года Менгеле записал в своем дневнике: «Облачно, дождливо, жарко. После завтрака разговор о моих сочинениях. Его оценка очень интересна и типична для современного молодого человека. Больше действия, больше событий, чем описаний, больше размышлений, больше напряжения!» [39].

Между отцом и сыном лежала пропасть. Менталитет Менгеле застыл в 1940-х годах, и он не успевал за изменениями, происходившими в Германии в последующие десятилетия. Немцы поколения Рольфа полностью оторвались от идей военного поколения.

Было очевидно, что Рольфа не интересовала пустая болтовня, он хотел услышать о том, что его отец на самом деле делал в Освенциме. Только когда они провели вместе еще несколько дней, Рольф набрался смелости и затронул тему концлагерей. Как и следовало ожидать, Менгеле взорвался: «Ты можешь представить, чтобы я мог сделать что-то подобное? Неужели ты не понимаешь, что все это ложь, пропаганда?» Рольф решил немного отступить. «А как насчет отборов?» – спросил он. Менгеле признал, что они действительно проводились, но пытался оправдаться: «Как я мог помочь сотням тысяч людей, если сама система была ужасно организована? Я помог многим… некоторым из них». Рольф пытался объяснить отцу, что само нахождение в Освенциме без попыток выбраться оттуда – нечто ужасное и невозможное для него. Он никогда не сможет понять, как человек может вести себя подобным образом, и его позиция не зависит от того, касается это его отца или нет. Для Рольфа пребывание отца в Освенциме и работа на эту машину смерти противоречили всей этике и морали, здравому смыслу и человеческой природе [40].

Глава 5
Восходящий ученый нацистской Германии

Барон Отмар фон Вершуер был тем наставником, о котором мечтал каждый молодой ученый в Германии 1930-х годов. Помимо привлекающего внимание дворянского титула, этот врач и плодовитый исследователь выделялся как один из пионеров в области изучения близнецов, передового в то время направления в развитии генетики. Сравнивая однояйцевых близнецов, Вершуер пытался выяснить, какие характеристики человека передаются по наследству, а какие определяются окружающей средой [41]. Та же методология использовалась для анализа генетических признаков различных «рас» – в то время раса была исключительно биологическим понятием. Расовый вопрос являлся центральным столпом нацистской идеологии и вызывал горячие споры в немецких академических кругах во времена Третьего рейха, когда по всей стране возникали новые исследовательские центры. В 1935 году Франкфуртский университет открыл Институт генетики человека и расовой гигиены и пригласил Вершуера стать его директором. Через два года после вступления в должность коллега из Мюнхенского университета попросил его стать научным руководителем молодого человека, преданного своему делу, – Йозефа Менгеле. Студент хотел получить вторую докторскую степень в претенциозно названном учреждении, возглавляемом Вершуером. Термин «генетика человека» широко используется и сегодня, в то время как «расовая гигиена» (или Rassenhygiene) сейчас широко осуждается как синоним евгеники. Теория евгеники во многом объясняет культурную среду того периода и условия, в которых Менгеле проходил академическую подготовку.

Важно отметить, что современную евгенику придумали не нацисты. Эта идея зародилась в XIX веке благодаря работам британца Фрэнсиса Гальтона, двоюродного брата Чарльза Дарвина. В то время как Дарвин создал теорию эволюции видов, наблюдая за медленными процессами в природе, Гальтон считал, что эволюцию можно ускорить искусственно, вмешавшись в механизм естественного отбора. Он представлял, что селективное скрещивание самых сильных, самых умных и самых приспособленных человеческих существ может за десятилетия достичь того, на что у природы ушли бы столетия [42]. Другими словами, Гальтон считал, что можно улучшить человеческий вид путем отбора наиболее подходящих «штаммов крови» или «рас», которые будут преобладать над менее подходящими [43]. Когда Гальтон защищал свою теорию перед интеллектуальной элитой викторианского общества на вечере дебатов в престижной Лондонской школе экономики и политических наук, он не мог предположить, какие ужасные практические последствия она будет иметь в будущем. В начале XX века евгеника стала всемирным движением, особенно в Соединенных Штатах. В 1920-х годах более половины американских штатов приняли законы, разрешающие «принудительную асексуализацию» людей, признанных непригодными, то есть одобрили принудительную стерилизацию или кастрацию. Под действие закона в первую очередь попали бедные люди с умственной отсталостью; их принуждали к стерилизации, чтобы они не передавали свои «пороки» будущим поколениям. Правительство считало, что принудительная асексуальность отдельных людей привела бы к очищению «расы» в целом [44]. В последующие десятилетия стремление к расовой гигиене или евгенике пошло еще дальше, достигнув ужасного апогея при нацизме.

В возрасте девятнадцати лет Менгеле и представить себе не мог, что его ждет впереди. Он покинул родной Гюнцбург, маленький городок в баварской глубинке, и отправился в столицу земли¹⁶, чтобы поступить в университет.

Менгеле планировал изучать стоматологию в Мюнхенском университете, но вскоре старшие студенты убедили его, что лучше выбрать другие отрасли медицины – это решение в итоге изменит судьбы тысяч людей.

Именно старшие студенты открыли ему глаза на нацизм. На выборах 1930 года молодые люди в возрасте от двадцати лет и старше активно голосовали за нацистскую партию, которая стала второй по численности в Рейхстаге, немецком парламенте. В силу своего юного возраста Менгеле еще не мог голосовать и не имел политических пристрастий. Он считал себя националистом из-за влияния своей консервативной и очень католической семьи – таких в Баварии было большинство. На первом курсе ему казалось, что никто не должен оставаться равнодушным во времена сильных политических волнений, когда над страной нависла угроза марксистско-большевистского захвата власти.

Его отец, бизнесмен Карл Менгеле, до этого момента тоже не испытывал особой страсти к нацизму, однако он без колебаний позволил самому Адольфу Гитлеру выступить с речью на его заводе по производству сельскохозяйственной техники во время предвыборной кампании в ноябре 1932 года. Когда Гитлер выступал с речью в Гюнцбурге два года назад, самая большая городская площадка для публичных мероприятий – гимнастический зал на 1200 мест – оказалась тесновата. Для нового мероприятия нужно было место побольше, ведь нацистский лидер стал еще более популярным. Карл Менгеле был прагматичным человеком и старался поддерживать хорошие отношения со всеми, чтобы его бизнес шел гладко, именно поэтому он предоставил свое помещение Гитлеру. Карл не был поклонником Гитлера и на тот момент даже не состоял в нацистской партии; он вступит в нее позже, в том числе из-за своих деловых интересов [45]. Неизвестно, приезжал ли молодой Менгеле слушать речь будущего фюрера на семейном предприятии. Несомненно лишь то, что он не хотел идти по стопам отца как бизнесмен, несмотря на то что был первенцем среди трех сыновей: Йозефа, Карла-младшего и Алоиза. Менгеле хотел заниматься своим призванием и идти собственным путем.

Медицинская наука интересовала Менгеле больше клинической медицины, которая казалась ему «не очень научной». Затем Менгеле начал заниматься антропологией. В то время антропология и генетика были частью медицинских наук и, под влиянием позитивизма, требовали от исследователя точных критериев, основанных на конкретных данных. Именно эта математическая точность больше всего нравилась Менгеле [46]. Еще до Третьего рейха в Германии была создана научная отрасль под названием Rassenanthropologie, или «расовая антропология», пытавшаяся установить морфологические характеристики каждой «расы»: форму черепа, цвет глаз, цвет волос, кожи и т. д. Основываясь на анатомических описаниях и сравнении образцов крови, эта дисциплина стремилась найти генетические доказательства превосходства одной «расы» над другой. Менгеле продолжил это направление исследований, работая над своей докторской диссертацией по антропологии в Мюнхенском университете. В исследовании, посвященном «морфологии нижней челюсти четырех расовых групп», Менгеле сделал вывод, что можно определить «расу» человека, просто проанализировав его челюсть [47]. Профессор Теодор Моллисон, в то время директор Института антропологии Мюнхенского университета, был научным руководителем Менгеле, и результат ему настолько понравился, что он направил студента к своему знаменитому коллеге Вершуеру во Франкфурт. Для Менгеле это была прекрасная карьерная возможность.

Барон Отмар фон Вершуер оценивает цвет глаз пары близнецов.

Архивы Общества Макса Планка, Берлин

К тому времени молодой врач, которого больше интересовала наука, а не прием пациентов, уже провел академические годы в Мюнхене, Бонне, Вене и Лейпциге. В январе 1937 года он переехал во Франкфурт-на-Майне и в мае вступил в нацистскую партию, глубоко идеологически сблизившись с ней по расовому вопросу. В следующем году он защитил свою вторую докторскую диссертацию, на этот раз по медицине; Вершуер помогал ему писать работу, в которой изучалась расщелина губы как возможное генетическое отклонение. Менгеле отследил более пятисот родственников семнадцати детей c этим заболеванием, которые были прооперированы в клинике Франкфуртского университета [48]. Его работа цитировалась в научных публикациях, причем только в «Справочнике по генетической биологии человека» (Handbuch der Erbbiologie des Menschen), самой полной книге по этой теме в нацистской Германии, на нее ссылались шесть раз. Вплоть до 1960-х годов диссертация Менгеле оставалась обязательной к прочтению в этой области.

Будущее для Менгеле выглядело многообещающе. Вершуер выбрал его в качестве одного из своих ассистентов, и вскоре он стал любимцем старого профессора, и тот даже просил Менгеле заменять его на лекциях и конференциях. Помимо совместной научной работы, эти двое составляли отчеты для Рейхсиппенамта, нацистского ведомства, занимавшегося генеалогией – важным аспектом расовой политики режима. Менгеле и Вершуер использовали свои знания в качестве расовых антропологов, чтобы помогать обвинению в делах о Rassenschande («позорящих расу»)– или, другими словами, о сексуальных отношениях между «немцем» и «евреем»¹⁷. В одном таком деле рассматривали человека, чья мать-немка была замужем за евреем. Обвиняемый утверждал, что его настоящим отцом был любовник матери нееврейского происхождения, и поэтому он не полуеврей, а чистый ариец. Обвинение, опираясь на экспертное мнение Менгеле и собранные им «научные» данные, включавшие историю семьи и физические характеристики – такие, как форма носа и ушей, постановило, что отец обвиняемого на самом деле был евреем.

С приходом Гитлера к власти в 1933 году евреи стали исключаться из общественной жизни благодаря постановлениям и действиям нацистского режима и молчаливому соучастию простых граждан. После принятия Нюрнбергских законов в 1935 году немецкие евреи подверглись сегрегации, стали постоянными объектами случайных нападений, были отстранены от государственной службы и полностью исключены из общества. Более того, они лишились всех политических прав. Евреи больше не считались гражданами Германии (Reichsbürger) [49]. Другой нюрнбергский закон, касающийся «защиты немецкой крови и чести», запрещал сексуальные отношения между евреями и неевреями на том основании, что «чистота крови необходима для дальнейшего существования немецкого народа». Однако научно обоснованного вывода о том, что такое «немецкая» или «еврейская» кровь, так и не было сделано, поэтому немецкое правительско само определило, что значит быть евреем. Интересно, что для этого они использовали религиозный, а не биологический критерий. Постановление гласило, что «евреем считался любой, кто происходил как минимум от трех дедушек и бабушек, которые являлись расово полноценными евреями», а «полноценный еврей» – это «мужчина или женщина, принадлежащие к еврейской религиозной общине». Таким образом, нацисты определяли «расу» человека, считавшуюся биологической и научной концепцией, по религиозной принадлежности его дедушек и бабушек [50].

Хотя нацисты яростно цеплялись за понятие расы как биологической характеристики, эта идея возникла отдельно от нацизма. Она медленно развивалась в Европе начиная с эпохи Просвещения, когда натуралисты начали классифицировать людей так же, как они делали это ранее с животными и растениями. В XVIII веке великий шведский натуралист Карл Линней ввел термин Homo sapiens для обозначения нашего вида и разделил его на четыре «разновидности»: европейскую, американскую, азиатскую и африканскую (europaeus, americanus, asiaticus и africanus). Это был первый шаг к классификации человечества в биологических терминах. Соперник натуралиста, француз Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, пошел еще дальше: вместо «разновидностей» он начал систематически использовать слово «расы» для описания различных групп среди видов Homo sapiens. Эта терминология повлияла на многих авторов, которые впоследствии создали новые подкатегории человеческого вида, основываясь на анализе внешнего вида определенных групп.

До появления биологического понятия «раса» этот термин имел другой оттенок, относясь исключительно к определенному семейству или виду животных. Раса, понимаемая как биологическая основа и как генетическое наследование, дала европейцам якобы конкретное и научное обоснование их чувства превосходства над другими группами населения [51]. В XIX веке европейский империализм еще больше укрепил новую концепцию научного расизма для убедительного оправдания эксплуатации других народов, будь то африканцы или коренные народы Азии и Океании. Чувство европейского превосходства проистекало из представления о том, что Европа достигла более высокого уровня цивилизации, чем «дикари» в других частях света. Во времена нацизма это империалистическое наследие стало сочетаться с одним из старейших предрассудков в истории – антисемитизмом.

Явление антисемитизма, или ненависти к евреям, даже старше, чем биологическое определение расы. Его истоки лежат в библейском сюжете о виновности израильтян в убийстве Иисуса. Это обвинение имело крайне негативные последствия на протяжении последующих столетий, после распространения христианства по Европе. С наступлением Средних веков, преимущественно аграрной эпохи, евреям запрещалось владеть землей, но разрешалось заниматься ростовщичеством – давать денежные ссуды под проценты; для христиан это занятие было запрещено. Ростовщичество еще больше усугубило негативный образ евреев, и их стали считать жестокими и жадными – яркий образ такого персонажа описан в драме Уильяма Шекспира «Венецианский купец».

На протяжении веков «избранный Богом народ» оставался нежелательным для европейских монархов. Англия изгнала евреев в XIII веке, а в XV веке то же самое сделали Испания и Португалия. В оживленной Венеции XVI века евреев не изгоняли, но они теснились в первом в Европе гетто, живя изолированно от остального населения. Ситуация улучшилась только с наступлением эпохи Просвещения, или Века Разума, когда идеал равенства, заложенный Французской революцией, наконец-то позволил евреям получать гражданство. Так они смогли постепенно интегрироваться в жизнь больших европейских городов, занять важные позиции в обществе и совершить революцию в различных областях знаний, о чем свидетельствуют работы Карла Маркса, Зигмунда Фрейда и Альберта Эйнштейна. Несмотря на социальную ассимиляцию евреев, антисемитизм в Европе оставался жив. Так, в конце XIX века в некоторых уголках Российской империи евреи стали объектом варварских преследований и печально известных погромов – организованных массовых убийств еврейского населения, обычно поддерживаемых самими властями.